Du 741 - David Bowie. Beruf: Popstar: night

night_spell

Du 741 - David Bowie. Beruf: Popstar

Sep 11, 2008 00:34

Сканы предоставила martin15 Огромное спасибо! :)

Швейцарский журнал Du 741 2003-го года, посвящённый Дэвиду Боуи:

сборник статей и интервью разных лет, фотогалерея (в предыдущем посте), краткая биография и другие материалы - всё по-немецки.
Три интервью из DU 741, однако, есть в переводе на русский - они здесь: Боуи беседует с писателем Ханифом Курейши о своих детских мечтах и проблемах, с художником Бальтусом - о современном искусстве, а также продюсер Тони Висконти расскажет кое-какие подробности о своей работе и отношениях с Боуи

«У меня был план с тех пор, как мне исполнилось восемь лет»

Дэвид Боуи в разговоре с писателем Ханифом Курейши
(на фото справа - Боуи и Курейши в 1992-м)
„DU“ N 741, 2003, Швейцария [интервью 1993г.]
перевод: Alex

Дэвид Боуи и Ханиф Курейши росли в одном и том же лондонском предместье и знают друг друга еще со школьной скамьи. Для экранизации романа Курейши «Будда из предместья» Боуи сочинил одноименную песню, да и весь остальной саундтрэк к этому фильму. Разговор состоялся в 1993 году и печатается на немецком впервые.

Курейши: - Когда ты учился в школе у тебя уже был план?
Дэвид Боуи: - У меня был план с тех пор, как мне исполнилось восемь.
Как так получилось?
Мой отец принес с собой домой пару платинок, которые кто-то послал «Доктору Барнардо». Он работал пресс-агентом при детском доме «Доктора Барнардо». Как-то раз произошло следующее: одна семья прислала целую кучу пластинок. Все это были сорокопятки со здоровой дыркой посередине. И он принес их с собой целый ворох, чтобы я мог послушать. Там была одна из Литтл Ричардовских, это была...

О, я ее знаю.
Да. Она была замечательна - „She’s got It“: „Sweet little girl that lives down the street / I’m crazy, but I say she’s sweet…” (Поет) “She’s got it“. Но у меня был только проигрыватель на 78 оборотов в минуту.
Да, с такой вот иголочкой...
Вот-вот, поэтому у меня ничего не получалось. Прошли месяцы, прежде чем я услышал эту пластинку на правильной скорости. Как только я ее услышал, сразу же захотел играть на саксофоне в группе Литтл Ричарда. Такой была моя мечта лет в восемь - девять. Я хотел быть одним из Литтл-Ричардовских саксофонистов. Тогда-то я и купил мой первый саксофон - «селмер»... Из такого странноватого, похожего на бакелит материала. Такой же, как у Джонни Данкворта. Такая розовая пластмасса с золотыми клапанами. Они были очень дешевыми. Но я мог, конечно, платить только в рассрочку. Мне пришлость таскать заказы для мясной лавки, чтобы выплатить первый взнос.
И ты сам научился играть?
Да, начал я сам. А потом я обнаружил, что Ронни Росс, джазист, живет в нашем районе.
В Бромли?
Да.
Правда?

Да. Он жил на... О, Боже, где же это было? Не могу вспомнить. Да, это было в Бромли. Нет, в Алдингтоне. В любом случае, недалеко. В один прекрасный день я ему позвонил и спросил: «Можно мне к вам зайти? Вы будете мне давать уроки?» А он ответил: «Вообще-то я этого не делаю, но заходи, пожалуй. Как насчет субботы вечером?» Так что я к нему пришел и начал учиться. После десяти уроков я решил, что выучил достаточно, теперь я могу играть. Так что я бросил уроки. Я ему сказал: «Теперь, Рон, я буду играть с группой и стану рок-звездой.» А он: «Ага. Для рок-н-ролла ты выучил как раз достаточно.» Но самая ирония в том, что годы спустя мне удалось заполучить его на сессии Лу Рида - для „Walk on the Wild Side“: Рон играл на баритон-саксе. В конце сессии - а у меня тогда были ярко-красные волосы и не был бровей - я вошел в студию, и он сказал мне: «Большое спасибо!». А я ему: «Нет, это я вас должен благодарить. Это самое меньшее, что я могу для вас сделать.» Он говорит: «Что это вы имеете в виду?» А я: «Ну, вы меня научили играть на саксофоне.» Он: «Что, правда, что ли?»
Он не мог вспомнить?
Нет. Он спросил: «А когда это было?», а я говорю: «Помните того мальчика, который к вам приходил. Мне тогда было лет девять-десять.» «Боже ж ты мой, - говорит он, - ведь вы мне тогда сказали, что будете рок-звездой.» «Да», - говорю я.
Замечательная история. У тебя были герои среди английских поп-звезд?
Сид Барретт из Пинк Флойд.
Где ты видел Пинк Флойд?
Думаю, впервые в «МакркИ»... Либо там, либо в Сент-Мартиновской художественной школе. Где-то там. Они тогда еще были полу-профи. А я, кажется, тогда еще ходил в художку. Сид был первым в рок-музыке, кого я видел с мэйкапом. У него были ногти покрашены черным лаком, тонны туши на ресницах, черные тени - он был таким загадочным. Что-то андрогинное в нем было, и меня это просто приводило в восторг. Он был... Конечно, у парня были проблемы с психикой, как мы это позднее узнали. Но в нем было что-то прямо внеземное. Это очень трогало меня, он был словно бесполым, что-то в этом роде. Как будто бы плыл в десяти сантиметрах над землей. Вот это было то самое - то место, где и мне хотелось быть. Но я не знал, что это за место. Я только знал, что он действительно существует.

Так значит ты научился в восемь лет играть на саксофоне?
Да.
Когда ты был уже тинейджером и больше не играл на улице, а ходил в школу, у тебя, значит, вот что было уже на уме. Ты думал: «Это не все. Я буду чем-то другим.» Думал ли ты тогда: «Я буду работать в банке» или «Я стану адвокатом»?
Нет, никогда. Ни единой секунды. Никогда в жизни я не сомневался в том, что я буду английским Элвисом Пресли - настолько, насколько к нему можно было приблизиться. Даже в восемь - девять лет я думал: «Я буду самой великой звездой Англии». Это было решение. Я думал: «Оно окупится. Я сделаю именно так.»
Что в твоих родителях и их отношении к миру навело тебя на мысль, что ты можешь этого добиться?
По-видимому то, что во мне было так мало от них. Я никогда не мог поговорить со своим отцом. Он был милейшим человеком, и я его по-настоящему любил. Но мы никогда не могли о чем-то поговорить по душам. Все, что только приближалось к эмоциональному уровню, было «абсолютно запрещено» - «абсолют ферботен». К нему было не подступиться. Все бы только смутились и замолчали и сказали: «Хватит!» или «Что это значит? Почему ты хочешь об этом говорить?».
С кем же ты говорил? Кто был первым человеком, с которым ты ты поговорил по душам, будучи тинэйджером?
Джордж, я думаю. Джордж Андервуд. Теперь он иллюстратор. Джорджи был таким чуваком, с которым я мог по-настоящему поговорить. И он до сих пор мой лучший друг. Потрясающе по-прежнему встречаться с людьми, которых я знал еще в восемь лет и до сих пор знаю. Просто потрясающее чувство.
Это необычно, когда такой юный человек, еще ходящий в школу, развивает ощущение будущего. Обычно не думаешь даже о завтрашнем дне, не говоря уж о том, чем будешь занят через 10 лет.

Да.
Это чувство - имень план - очень меня интересует. Когда я читаю твои ранние интервью, ты там говоришь о том, насколько ты решителен.
Да.
И ты говоришь о том, что презираешь ленивых людей.
Да.
Ты не любишь людей, которые ничего не делают.
Нет.
И ты думаешь: «Удалось ли мне пробиться достаточно рано?»
Сейчас я совершенно точно знаю, что львиная доля этого честолюбия и прыти выросла из желания убежать от самого себя, из чувства собственной недостаточности и хрупкости, из чувства, что тебя никто особенно не любит. Весь этот багаж, который человек таскает с собой - чувство, что тебя не любят, эта жалость к себе, - я прогоняю все это не только тогда, когда цепляюсь за работу, но и в конечном счете за людей и за роли. Не знаю, было ли это уже до меня - то, что рок-звезда изображает из себя что-то такое, чем на самом деле не является - только затем, чтобы убежать от самого себя. Оглядываясь назад, думаю, что я сделал именно это.
Значит, ты чувствовал себя дома более чужим, чем в обществе людей на улице.
Да.
Ты понимаешь, что я имею в виду?
Да-да, совершенно точно. Я действительно чувствовал себя дома чужим. У меня никогда не было такого чувства, что я могу с кем-то по-настоящему поговорить. Я очень много времени проводил в своей комнате. Вот это и был мой настоящий мир. Там у меня были мои книги, моя музыка, мой проигрыватель. Все только в моей комнате наверху.

А что делали твои родители?
Мой мир был в комнате наверху. Когда я хотел выйти из своего мира на улицу, мне приходилось пройти через эту нигдешнюю землю - гостиную и прихожую.
Что же такого делали твои родители, что тебе так не нравилось, что ты все время проводил в своей комнате?
Ругались. Ну, как обычно... Не знаю. Вся эта фигня насчет остальной семьи - все это мне было глубоко чуждо. Все эти дяди и тети и кузены и все эти семейные притчи, все это меня абсолютно не интересовало. Сегодня я жалею, что не прислушивался, потому что знаю очень мало о своей семье, и я мог бы узнать гораздо больше.
И ты мог бы узнать больше о самом себе.
Возможно. Но мой мир был наверху в моей комнате. И у меня был брат, единоутробный брат; он появлялся в моей жизни всего два - три раза, а в 1986 году покончил с собой. Он был по-настоящему интеллектуальным человеком. Когда мне было около 12-ти, он сподвиг меня читать битников, всю эту американскую карусель, которую я бы в школе никогда не узнал. И он любил джаз. Он подвел меня к идее, что джаз был «хиповым». И я на нее очень быстро подписался. Я думал: «Просто круть». И слушал много джаза. Но потребовались годы на то, чтобы я его действительно понял. Только лет в 15 - 16 я полюбил джаз по-настоящему, но я слушал Эрика Долфи и Джона Колтрейна - вещи, которые были слишком высоки для моего понимания. Но я считал, что должен их любить. Первым, кто меня действительно зацепил, был Чарли Мингус - Чарли Мингус и Роланд Керк. Потому что это было так эксцентрично, причем эксцентрично в таком стиле, который я действительно мог понять.

Ты заинтересовался шмотками, став тинэйджером?
Да, тут же.
Сколько тебе было - четырнадцать?
Нет, раньше. Возможно, тринадцать. Но в 1961 действительно понеслось, значит, в четырнадцать. Тогда я таскал модовские шмотки в школе. Торчал от них по полной. А в пятнадцать я бросил школу. Тогда я стал ездить в Лондон на поезде. Я начал подражать одному типу, который тоже ездил в этом поезде. Боже, забыл его имя. Лесли, кажется. Он был топ-модом всей округи. Первым, кого я видел с макияжем. На нем был мэйкап, когда он ездил в город на этом поезде. Ужасно «хиповый» - итальянские пиджаки, белые льняные джинсы - ах как круто. Боже, как же это было круто. Сегодня это просто мода. Он очень походил на лос-анджелесский стиль. Самое важное в этом стиле был блэйзер и белые джинсы. К тому же он носил челси-боты, но с блестящими чулками - розовыми или зелеными блестящими чулками! Да еще с тенями для глаз под цвет чулок.
И все это в поезде по дороге на работу?
Точно. В поезде по дороге на работу. Волосы у него были взбиты и с пробором посередине. Просто вопиюще и совершенно ненормально. И я думал: как же мне это нравится - то, что он ни то, ни другое. Понимаешь?
Да.
Быть всегда вовне. Всегда иметь чувство, что ты стоИшь снаружи. Так что я слизал с него этот стиль - так на один-два года.

Сколько тебе было лет, когда ты ушел из рекламного агентства?
Тогда начались мои систематические перебежки от одной группы к другой. Некоторые просуществовали всего по одной неделе, других хватило на пару месяцев. Но по существу все это были ритм-энд-блюзовые группы. Тогда мне стало ясно, что поп-музыка, которая мне нравится, скорее примыкает к ритм-энд-блюзу, чем к року. Но мне больше было не достаточно просто петь песни других людей, и в это время все завертелось очень быстро, по крайней мере, в моей голове. Я не только начал писать песни для групп, в которых играл, я считал также, что есть интересные возможности их интерпретировать - поставить на сцене. Я посмотрел пару театральных постановок и тому подобных вещей...
В Лондоне?
Да.
А что ты смотрел?
Ну, одна из вещей, которые припоминаю, потому что она на меня произвела большое впечатление лет этак в 17, это «Я - камера».
Ага.
Освещение было просто фантастическое. Я долго не понимал, что освещение, которого я ищу, - это своего рода Брехтовское освещение, создающее дистанцию между публикой и сценой. Но тут я это понял и проследил его путь назад вплоть до немецких экспрессионистских фильмов. Я начал понимать зрительный ряд, который мне нравился; я понял, как именно он на меня действует.

Ты охотно танцевал?
Да нет, в этом я был не особенно хорош. Я никогда не был настоящим танцором. Я казался себе неловким и неуклюжим. Гораздо охотнее я стоял впереди группы и пел песни перед всеми этими людьми. Почему это так, я, видно, уже не узнаю. Это и сейчас так. Для меня нет абсолютно никакой проблемы петь перед пятьюдесятью тысячами людей или отыграть двухчасовое шоу. Но в разговоре с другими людьми я спотыкаюсь сам о себя, становлюсь нервозным, и мой язык словно немеет. До сих пор. Стало, конечно, гораздо лучше, чем раньше, но химию, за это ответственную, я так и не понял.
К тому времени ты уже уехал из дому?
Да. Я уехал очень быстро.
Ты жил в Лондоне?
Да, я хотел сбежать как можно раньше.
Ты посещал после этого родителей?
Время от времени. Исключительно ради выгоды. Потому что мне нужно было постирать и т.д. и т.п. Никогда потому, что у меня была потребность с ними повидаться. У меня было такое чувство, что я их использую. Так оно и было. Когда мой отец умер в 1968-м [sic], меня, конечно, замучила совесть. И главное, это случилось как раз в том момент, когда я только-только начал взрослеть и понимать, что и я должен протянуть ему руку, если мы хотим друг друга действительно узнать. Он умер в самое неподходящее время, потому что я хотел ему так много сказать и так о многом спросить его. Все эти стереотипные сожаления, когда твой отец умер, а ты еще с ним не выяснил отношений. Боже, что за ужас. Я чувствовал себя так... «Черт! Не подходящее время! Не сейчас! Еще нет!» Это было ужасно. Я ненавидел этот момент. Он меня по-настоящему зацепил.

Он тебя зацепил потому, что теперь тебе пришлось искать убежища у матери?
Нет. Мне и тогда было трудно с ней сблизиться. Я был почти зол, что... Ах, оставим это. Нет, прошло долгое время прежде чем я сумел найти подход к своей матери, потому что и ей всегда было очень трудно выразить свои чуства. В девяти из десяти случаев ее чувства прорывались в виде ярости. Если она обо мне беспокоилась, она никогда не говорила: «Дэвид, мне надо с тобой поговорить.» Она взрывалась: «Какого дьявола ты там опять творишь?!» Всегда только «Не смей то, не смей это» и «Да знаешь ты вообще, что ты творишь со мной и своим отцом?». О, Боже...
Тебе приходила когда-нибудь в голову мысль, что ты как музыкант обречен на вечную печаль?
Я всегда знал, что это моя судьба. Я никогда не думал, что способен быть особенно счастливым. Я принял это как плату за способность писать песни и сочинять музыку. Думаю, ты что-то получаешь и что-то теряешь. Был действительно такой момент, когда я подумал, что мне никогда не удасться завязать с кем-то настоящих отношений, что я так и останусь навсегда абсолютно одиноким. Но в награду я получил способность сочинять.
В качестве компенсации...
Да. В качестве компенсации я получил способность творить магию музыкой. Собирать вместе все эти разные компоненты и создавать нечто, что меня самого и, возможно, пару других людей действительно вдохновляет. Потом ты начинаешь приглядываться к этом процессу, сравнивать с другими художниками в истории и говорить себе: «Они были такими же. Они всегда были раздолбаны в конец и влачили страдальческую жизнь, но посмотри, что за великое искусство они создали.» И ты, конечно, не готов подумать о тех художниках, которые вели размеренную гармоничную жизнь и тем не менее были великими художниками. Ты говоришь себе: «Они - исключение из правила. А тебе суждено дойти до ручки, ты должен это принять.»

Страшный договор, нет?
О, Боже, это просто смешно.
Посмотреть на Пикассо, так думаешь - этот парень проторчал 90 лет взаперти у себя в комнате только чтобы рисовать.
Да.
Что за глупый пес. Но ведь он заключил этот дьявольский договор.
Точно.
Но ты ведь свой договор теперь порвал, нет?
Можно сказать, почти что так.
Ты для меня ассоциируешься скорее с 70-ми, чем с 60-ми.
Само собой. В шестьтидесятые я просто плыл по течению, потому что ничто мне по-настоящему не нравилось. Я просто пробовал все, действительно все. Так было тогда. Даже моя сексуальная ориентация была тогда... Я искал того, чего я действительно хочу. И я этого не знал точно. То же самое было и с искусством. Рок того времени я ненавидел. Это был не тот рок, который я хотел играть. Я хотел делать что-то связанное с театром, что обладало бы символическим весом. Но я не знал, чем это должно быть. И тогда нагрянули 70-е. Бэнг! Очень возбуждающе, потому что я вдруг понял, что это мое время. Странно. У меня было такое чувство, что в 60-е я только пробовал водичку - ученичество; я узнавал, как и что. Но когда настал 1970-й, я подумал (щелкает пальцами) «Вот теперь отчаливаем. Боже, как же это возбуждающе. Только теперь все начинается.» Я просто знал это. Я знал, что это мое время. Был тогда один фильм, произведший на меня действительно большое впечатление. Он назывался «The Queen». Не знаю, помнишь ли ты такой.

Нет. Кто его снял?
Понятия не имею. Это был того рода фильм для художников, конца 60-х... нет, скорее середины 60-х. Тогда в жизни геев происходили две действительно феноменальные вещи. Ведь тогда это еще было полным табу. Хотя принято считать, будто бы именно 60-е принесли с собой свободную любовь, и все такое, - все это полная чушь.
Кругом цвело сплошное мачо.
Абсолютное. Тебе надо постараться посмотреть этот фильм. Это был документальный фильм об одной дрэг-квин, пробивавшейся через все европейские конкурсы. Но тогда, когда я смотрел этот фильм, я считал ее самым прекрасным созданием, которое когда-либо видел. Я считал, что мне легче всего завязать отношения с кем-нибудь, вроде нее, не в настоящий момент, но если бы у меня были настоящие отношения, то с кем-нибудь, вроде нее. В этом я был абсолютно убежден. И в то время, когда я проходил через всю эту бисексуальную фазу, я всегда чувствовал притяжение к красивым трансвеститам - или дрэг-квинс. Была там такая сцена, в которой она спускалась по эскалатору (черно-белая сцена, в крупинчато-черно-белом цвете), и я думал: «О, Боже. Спуск в ничто.» Во мне это вызывало такой отклик. Потому что там опять шла речь о мире между мирами. Это очень отвечало моему опыту и причинам, по которым меня тянуло в этом направлении. Прошло совсем немного времени, и я установил свою гетеросексуальность, но в любом случае этот мир был для меня невероятно притягателен.
И в чем же заключалась эта притягательность - в гламурности? В аутсайдерстве?
Аутсайдерство было важнее всего остального. И в другом плане тоже. Мне нравились эти люди. Потому что они были так открыты навстречу некоторым вещам - музыке, например. Лондонские гей-

клубы были единственными, где можно было послушать хорошую музыку.
Это и сейчас так. Как ты думаешь, не имели ли чего-то общего вещи, вроде «Королевы», с твоим желанием почувствовать себя аутсайдером? Понимаешь, что я имею в виду? С желанием самого себя сделать аутсайдером?
То есть, сделать себя еще большим аутсайдером, чем я и без того себя чувствовал?
Да.
У меня было такое чувство, что равнодушие моих родителей подтолкнуло меня к этой позиции аутсайдера. Потом я пошел в этом направлении дальше. И пошел до конца. И это вызвало у меня желание действительно разбить все табу.

сканы страниц из DU 741 с этими тремя интервью: Курейши, Бальтус, Висконти

"Cчитаю, что в черно-белом цвете лучше"
Дэвид Боуи в разговоре с художником Бальтусом
[Balthus - Balthasar Kłossowski de Rola (1908-2001) - на фото справа]
"DU" №741, 2003, Швейцария
[впервые было напечатано в 1994 г. в "Современных художниках"]
перевод: Alex

Дэвид Боуи взял наделавшее много шума интервью у тогда уже престарелого графа Бальтазара Клоссовски де Рола, который под именем «Бальтус» стал одной из определяющих фигур в живописи ХХ века. Интервью было издано в британском журнале «Современные художники», для которого Дэвид Боуи провел также беседы, среди прочих, с Джулианом Шнабелем, Трэйси Эмин и Роем Лихтенстайном.

Дорога на Россиньер через перевал по направлению к Гштааду становится все круче - в физическом смысле, тоже. Плотность машин впереди, а теперь и позади меня заставляет делать замысловатые повороты на умопомрачительной скорости. Проносятся прямые участки пути, окаймленные елями и каждые 30 секунд прерываемые поворотами, на которых поджидает визжаще-вертящаяся смерть.
Как и с любым пожилым человеком, с которым я вхожу в контакт, у меня тут же возникает потребность обращаться с ним, как с дедушкой, которого я никогда не знал, или как с отцом, от которого мог бы получить больше. Когда он спокоен и элегантен, когда он с воодушевлением говорит о своей работе и позволяет разговору мягко течь, я реагирую терпеливо, с несколько излишним почтением и благоговейным изумлением тому, что кто-то в столь глубокой старости может - пусть даже отстраненно - проявлять интерес к шуму жизни. Я тут же становлюсь внуком и сыном. Мы с Бальтусом явно принадлежим к одной семье.
Я его так и не спросил, верит ли он в Бога. То, что как минимум один большой вопрос провалится, я знал заранее.
Я сворачиваю со скоростной автострады возле Россиньера и медленно еду до другого конца деревушки. Гран Шале велико, но я видел и больше. Зато оно великолепно построено. Сельское швейцарское ремесло XVIII века. Невольно склоняю голову, переступая порог этой деревянной жемчужины и попадая в покой. Филиппинская горничная проводит меня в маленькую гостиную. Деревенская обстановка - швейцарская крестьянская мебель, и среди нее несколько простых японских вещей - отчетливо передает ощущение любимой и обжитой комнаты. Даже тиканье часов не нарушает покоя этого столетнего материнского чрева. Узорчатая обивка просижена и протерта. Тут и там развешаны полдюжины рисунков Бальтуса 20 -30-летней давности. На стене - бесподобная «Колетта в профиль», сияюще-таинственная девушка, почти исчезающая в меловой глубине заднего плана. Бессмертная работа, от которой в вас воцаряется тишина мудрости, но и возникают болезненные мысли о безвозвратности юности.
Завернутая в кимоно, тихо входит Сетсуко, его - приблизительно - тридцатилетняя жена, и предлагает нам подкрепиться. Бальтус этим утром долго провел в своем ателье и присоединяется к нашей трапезе, только немного поспав.
Во время обеда Бальтус внезапно откладывает в сторону нож и вилку и тихо произносит, глядя вдаль: «Сегодня я очень рано проснулся. Я отправился в ателье и начал работу. Но она не приходила... не приходила, и я уставился сначала на свою картину, а потом на безделушки вокруг меня, и вдруг я почувствовал такое невероятное.... Благоговение.» Его голос прерывается и оставляет за собой неопределенный след воспоминания, счастья и, возможно, разочарования. Мы сидим, пойманные молчанием - Бальтус, Сетсуко и я. Трагедия и хаос 20-го столетия веят сквозь воспоминания последней легенды живописи этого века.
Дэвид Боуи: - Вы не хотите немного побеседовать?
Бальтус: - Да, мы можем немного побеседовать. читать дальше на русском форуме ДБ

"Дэвид - джентльмен старой школы. Он никогда не теряет присутствия духа"
Тони Висконти, cтарейший и новейший продюсер Боуи в разговоре с Марком Кребсом
"DU" №741, 2003, Швейцария
перевод: Alex

Тони Висконти - "классический" продюсер Боуи, с которым были записаны многие из его лучших альбомов
до 80-го года. После долгого перерыва следующим их совместным альбомом стал "Heathen" 2002 года, а затем - "Reality". Висконти говорит о причинах разрыва, о воссоединении, об особенностях работы с Боуи и о многом другом.

Вот уже два года вы с Дэвидом Боуи снова работаете вместе. Как так получилось?
Ну, тут мне придется немного погадать: наверное, Дэвид послушал свои старые альбомы и обнаружил в них нечто такое, чего ему снова захотелось. Думаю, по сравнению с другими продюсерами, я предоставляю ему больше свободы, возможность быть самим собой. Я пытаюсь по возможности не навязывать никаких правил, подбадриваю его двигаться дальше и придавать песням еще больше глубины. На этом альбоме я играю на многих инструментах, на басу, в бэкинг-вокале, я сочиняю партии струнных, а Дэвид играет на клавишных. Так что, вместо того, чтобы привлекать студийных музыкантов, мы с ним скорее работаем вдвоем. Мы взаимно позволяем друг другу быть очень свободными и творческими. Думаю, альбомы, вроде „Scary Monsters“, „Heroes“ и „The Man Who Sold The World“ именно потому и удались и стали классикой, которую люди слушают снова и снова, каждый раз открывая там что-то новое. читать дальше на русском форуме

( см. также интервью Висконти 1984-го года - на английском - a conversation with Tony Visconti )