Дневник. 1983-86 год. Глава 2. Джойс, Фолкнер и другие товарищи
Первая глава
Джеймс Джойс
Продолжу. Хотя понимаю, что это не очень интересно.
Речь, в основном, идет о литературе, причем о такой, какую сегодня уже мало кто знает, помнит и тем более читает.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
10 августа 1983 года
На подступах к потоку сознания
Меня просто манит и тянет к себе загадочная фигура Джойса. Я уже кое с чем ознакомился, предварительно, хотя и тщательно.
"Дублинцы", серия тончайших новелл, вполне чеховских, сугубо ирландских, с ароматом, осязаемым духом Дублина, с заплетенной и раскинутой сетью подтекстовых, подразумеваемых символов, со сложной структурой ассоциаций. Джойса надо читать с хорошими квалифицированными примечаниями.
"Портрет художника в юности" тоже традиционный роман, порой тяжеловесно офилософленный, там где Аквинский и пр., но есть места - подступы к "потоку сознания", на грани новаторства, но еще в пределах старых форм.
"Джакомо Джойс" - ироническая увертюра к "Улиссу". Прочесть "Улисса" - моя золотая мечта, я даже читал первую главу, по-английски, но не в тех условиях (в Библиотеке иностранной литературы, нормальные там условия, не знаю, чем я был недоволен. Но мечту эту я до сих пор не осуществил полностью, только чуть больше, чем наполовину).
Пока прочел его пьесу Exiles - "Изгнанники". Вполне традиционна, написана в 1914, до "Улисса". Весьма автобиографична, главный герой - писатель, вернувшийся в Ирландию из добровольного изгнания, он решает дилемму - уехать или остаться, ответа в пьесе не находит.
Всё это отягчено напряженным любовным четырехугольником: Ричард, писатель - Берта, его жена - Роберт, журналист, друг Ричарда, любит Берту - Беатрис, связанная с обоими мужчинами, но ее чувства и чувства к ней мне не ясны. Их взаимоотношения - их всех - изощрены до извращения.
Ричард разрешает Берте поощрять Роберта, до любых пределов, хоть переспать, но она всё в деталях рассказывает мужу, дает отчет. Психологически все эти любовные сложности своеобразны, хорошо выписаны, вычерчены, но не слишком занимательны, хотя есть пища для тонкой актерской игры камерного плана, вовсе не драма для чтения.
Сильное влияние Ибсена - распутывание прошлого, определяющего все настоящее и будущее. Хотя чувствуется новая эпоха, которую предвещал Ибсен и к которой он вплотную в поздних пьесах подошел.
Но все же Джойс менее символичен, более приземлен и обытовлен. И при всей легкости и непредсказуемости или наоборот математической выстроенности диалога, пьеса крайне проста по сути, довольно интимна по теме и проблеме, и с трудом, я думаю, должна поддаваться попыткам перенести и вдохнуть в нее живую театральную жизнь другого времени. Она принадлежит тому времени. И ставить ее не так уж стоит.
Он создал воображаемый мир
Сейчас читаю Фолкнера, и снова вижу, осязаю волны Джойса, того стиля, формирующего поэтику Фолкнера.
Почти до уровня Джойса, до его скачка-переворота дотянулся Генри Джеймс, но сын иной эпохи, остался на границе, рано родился для этого, однако и в своих подступах, намеках сильно опережал век.
15 августа
Intruder in the Dust - "Осквернитель праха", очередной роман Фолкнера. Меня восхищает этот мир, созданный целиком воображением писателя, со 150-летней историей, с огромным количеством героев, но главное не это.
Это бывало. Бальзак в "Человеческой комедии" создал пару тысяч героев, но они хоть переходили из романа в роман, но действовали в реальной Франции, а Фолкнер придумал город и целое графство Йокнапатофу, и описал во всем комплексе романов каждый кирпич, речушку, мелочи, детали, не говоря о более крупном.
Меня это утешает, в моих созданных воображением куцых мирках, я не провожу параллелей, но если это и начало шизофрении (как я одно время боялся), то я разделяю этот симптом со многими гениальными писателями.
Понять психологию негров!
Но к делу. "Осквернитель праха" это эпизод в серии романов. Не самый сильный и значительный, но приятный. Антирасистский, но с точки зрения коренного южанина, хотя и гуманиста.
Ясно дано понять, что вся борьба и шум за равноправие негров ведутся без подлинного знания их психологии, наскоком, законодательно пытаясь утвердить то, что несовместимо с истинной жизнью белых и черных на нынешнем юге США.
Гэвин Стивенс, тонкий интеллектуал и практический неудачник в любви и в делах, хотя и адвокат графства, любимый герой Фолкнера, и высказывает свою точку зрения о постепенном истинном освобождении негров, которые были директивно освобождены, но фактически (в основном) не прониклись ощущением свободы. Стивенс не расист, но он знает негров и мрачновато фатально экзистенциалистски философствует об их судьбе, надеясь, что когда-нибудь они станут равны и свободны, но пока это невозможно. Не из-за сопротивления расистов, а из-за вечного, устойчивого, статичного мировосприятия самих негров.
Таков и Лукас Бошамп, хотя он не считает себя черномазым и держится, как белый, и есть надежда, для Стивенса, что он провозвещает будущее (Стивенс, как всякий интеллигент-утопист, многое возлагает на далекое будущее, сам палец о палец не ударяя, чтобы что-то изменить).
Фолкнер любит Юг во всех его ужасах и контрастах, в этом романе эта любовь выражена очень сильно. По так называемой "сложности" роман посредине между ранними, во многом джойсовскими, полуэпигонскими книгами Soound & Fury, Abessalom! (ни той, ни другой до конца не дочитал, это скверно, вернусь) и позднейшим ясным, четким, прозрачно-глубинно-простым "Особняком". Нет нарочитой усложненности, но нет и высокой простоты.
Много многословных туманных рассуждений, хотя есть уже потрясающие изобразительные моменты, не слабее, чем в трилогии. Ослабляет детективная закваска, распутывание таинственной загадки, что внешне увлекает, но не свойственно Фолкнеру в лучших проявлениях.
А также благополучность развязки: негр, подозреваемый в убийстве белого человека, Бошамп, оправдан, благодаря чрезвычайным стараниям доброжелателей, в том числе благородного и честного шерифа, которые аж раскапывают могилу с трупом. Такой хороший конец приятен, но столь ли жизненен? Но хоть и не лучший, но тоже замечательный роман.
Эх, тили-тили-Тиль!
Я здесь недавно рассуждал о Горине и забыл одну его пьесу, "Тиля", а она небезынтересна, только Захаров (Марк Анатольевич, главный режиссер Ленкома) ее опошлил своим мюзиклом среднего качества и тем, что утерял внутреннее драматургическое динамическое движение, развитие. А Горин написал отличную вещь, связанную с Костером, но не целиком, и весьма современно звучащую.
Сцена из спектакля "Тиль", еще с Караченцевым
Затурканный ханыга как человечество
Размышляю о Петрушевской снова и снова. Она сознательно избрала один узкий слой всего общества и копает, описывает его деталь за деталью, ситуация за ситуацией. При этом малость повторяется, но это из-за однообразия материала.
Однако вот что: этот слой, многократно описанный, изображенный, становится похожим на представление автора о человечестве вообще. Ибо он существует обособленно от всего, то есть, кроме него, ничего нет, ни прямо на сцене, ни за кадром, ни намеком, ни вторым планом. Второго плана вообще не существует. Откуда он у таких людей, и так-то еле соединяющих слова.
Но эта абсолютность, единственность - по законам художественного укрупнения, при том, что всё талантливо, мастерски выписано, создано, просто становится символом жизни, человеческого существования вообще. С чем я не хочу согласиться!
Любой затурканный жизнью ханыга сложнее героев Петрушевской. Такие, как у нее, тоже бывают, но это считанные единицы, а по ней это основой костяк если не человечества, то общества нашего во всяком случае. Я о нем не лучшего мнения, но даже оно достойно иного и большего!
Мои дневники
Дневник. 1983-86 год
Джеймс Джойс
Продолжу. Хотя понимаю, что это не очень интересно.
Речь, в основном, идет о литературе, причем о такой, какую сегодня уже мало кто знает, помнит и тем более читает.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
10 августа 1983 года
На подступах к потоку сознания
Меня просто манит и тянет к себе загадочная фигура Джойса. Я уже кое с чем ознакомился, предварительно, хотя и тщательно.
"Дублинцы", серия тончайших новелл, вполне чеховских, сугубо ирландских, с ароматом, осязаемым духом Дублина, с заплетенной и раскинутой сетью подтекстовых, подразумеваемых символов, со сложной структурой ассоциаций. Джойса надо читать с хорошими квалифицированными примечаниями.
"Портрет художника в юности" тоже традиционный роман, порой тяжеловесно офилософленный, там где Аквинский и пр., но есть места - подступы к "потоку сознания", на грани новаторства, но еще в пределах старых форм.
"Джакомо Джойс" - ироническая увертюра к "Улиссу". Прочесть "Улисса" - моя золотая мечта, я даже читал первую главу, по-английски, но не в тех условиях (в Библиотеке иностранной литературы, нормальные там условия, не знаю, чем я был недоволен. Но мечту эту я до сих пор не осуществил полностью, только чуть больше, чем наполовину).
Пока прочел его пьесу Exiles - "Изгнанники". Вполне традиционна, написана в 1914, до "Улисса". Весьма автобиографична, главный герой - писатель, вернувшийся в Ирландию из добровольного изгнания, он решает дилемму - уехать или остаться, ответа в пьесе не находит.
Всё это отягчено напряженным любовным четырехугольником: Ричард, писатель - Берта, его жена - Роберт, журналист, друг Ричарда, любит Берту - Беатрис, связанная с обоими мужчинами, но ее чувства и чувства к ней мне не ясны. Их взаимоотношения - их всех - изощрены до извращения.
Ричард разрешает Берте поощрять Роберта, до любых пределов, хоть переспать, но она всё в деталях рассказывает мужу, дает отчет. Психологически все эти любовные сложности своеобразны, хорошо выписаны, вычерчены, но не слишком занимательны, хотя есть пища для тонкой актерской игры камерного плана, вовсе не драма для чтения.
Сильное влияние Ибсена - распутывание прошлого, определяющего все настоящее и будущее. Хотя чувствуется новая эпоха, которую предвещал Ибсен и к которой он вплотную в поздних пьесах подошел.
Но все же Джойс менее символичен, более приземлен и обытовлен. И при всей легкости и непредсказуемости или наоборот математической выстроенности диалога, пьеса крайне проста по сути, довольно интимна по теме и проблеме, и с трудом, я думаю, должна поддаваться попыткам перенести и вдохнуть в нее живую театральную жизнь другого времени. Она принадлежит тому времени. И ставить ее не так уж стоит.
Он создал воображаемый мир
Сейчас читаю Фолкнера, и снова вижу, осязаю волны Джойса, того стиля, формирующего поэтику Фолкнера.
Почти до уровня Джойса, до его скачка-переворота дотянулся Генри Джеймс, но сын иной эпохи, остался на границе, рано родился для этого, однако и в своих подступах, намеках сильно опережал век.
15 августа
Intruder in the Dust - "Осквернитель праха", очередной роман Фолкнера. Меня восхищает этот мир, созданный целиком воображением писателя, со 150-летней историей, с огромным количеством героев, но главное не это.
Это бывало. Бальзак в "Человеческой комедии" создал пару тысяч героев, но они хоть переходили из романа в роман, но действовали в реальной Франции, а Фолкнер придумал город и целое графство Йокнапатофу, и описал во всем комплексе романов каждый кирпич, речушку, мелочи, детали, не говоря о более крупном.
Меня это утешает, в моих созданных воображением куцых мирках, я не провожу параллелей, но если это и начало шизофрении (как я одно время боялся), то я разделяю этот симптом со многими гениальными писателями.
Понять психологию негров!
Но к делу. "Осквернитель праха" это эпизод в серии романов. Не самый сильный и значительный, но приятный. Антирасистский, но с точки зрения коренного южанина, хотя и гуманиста.
Ясно дано понять, что вся борьба и шум за равноправие негров ведутся без подлинного знания их психологии, наскоком, законодательно пытаясь утвердить то, что несовместимо с истинной жизнью белых и черных на нынешнем юге США.
Гэвин Стивенс, тонкий интеллектуал и практический неудачник в любви и в делах, хотя и адвокат графства, любимый герой Фолкнера, и высказывает свою точку зрения о постепенном истинном освобождении негров, которые были директивно освобождены, но фактически (в основном) не прониклись ощущением свободы. Стивенс не расист, но он знает негров и мрачновато фатально экзистенциалистски философствует об их судьбе, надеясь, что когда-нибудь они станут равны и свободны, но пока это невозможно. Не из-за сопротивления расистов, а из-за вечного, устойчивого, статичного мировосприятия самих негров.
Таков и Лукас Бошамп, хотя он не считает себя черномазым и держится, как белый, и есть надежда, для Стивенса, что он провозвещает будущее (Стивенс, как всякий интеллигент-утопист, многое возлагает на далекое будущее, сам палец о палец не ударяя, чтобы что-то изменить).
Фолкнер любит Юг во всех его ужасах и контрастах, в этом романе эта любовь выражена очень сильно. По так называемой "сложности" роман посредине между ранними, во многом джойсовскими, полуэпигонскими книгами Soound & Fury, Abessalom! (ни той, ни другой до конца не дочитал, это скверно, вернусь) и позднейшим ясным, четким, прозрачно-глубинно-простым "Особняком". Нет нарочитой усложненности, но нет и высокой простоты.
Много многословных туманных рассуждений, хотя есть уже потрясающие изобразительные моменты, не слабее, чем в трилогии. Ослабляет детективная закваска, распутывание таинственной загадки, что внешне увлекает, но не свойственно Фолкнеру в лучших проявлениях.
А также благополучность развязки: негр, подозреваемый в убийстве белого человека, Бошамп, оправдан, благодаря чрезвычайным стараниям доброжелателей, в том числе благородного и честного шерифа, которые аж раскапывают могилу с трупом. Такой хороший конец приятен, но столь ли жизненен? Но хоть и не лучший, но тоже замечательный роман.
Эх, тили-тили-Тиль!
Я здесь недавно рассуждал о Горине и забыл одну его пьесу, "Тиля", а она небезынтересна, только Захаров (Марк Анатольевич, главный режиссер Ленкома) ее опошлил своим мюзиклом среднего качества и тем, что утерял внутреннее драматургическое динамическое движение, развитие. А Горин написал отличную вещь, связанную с Костером, но не целиком, и весьма современно звучащую.
Сцена из спектакля "Тиль", еще с Караченцевым
Затурканный ханыга как человечество
Размышляю о Петрушевской снова и снова. Она сознательно избрала один узкий слой всего общества и копает, описывает его деталь за деталью, ситуация за ситуацией. При этом малость повторяется, но это из-за однообразия материала.
Однако вот что: этот слой, многократно описанный, изображенный, становится похожим на представление автора о человечестве вообще. Ибо он существует обособленно от всего, то есть, кроме него, ничего нет, ни прямо на сцене, ни за кадром, ни намеком, ни вторым планом. Второго плана вообще не существует. Откуда он у таких людей, и так-то еле соединяющих слова.
Но эта абсолютность, единственность - по законам художественного укрупнения, при том, что всё талантливо, мастерски выписано, создано, просто становится символом жизни, человеческого существования вообще. С чем я не хочу согласиться!
Любой затурканный жизнью ханыга сложнее героев Петрушевской. Такие, как у нее, тоже бывают, но это считанные единицы, а по ней это основой костяк если не человечества, то общества нашего во всяком случае. Я о нем не лучшего мнения, но даже оно достойно иного и большего!
Мои дневники
Дневник. 1983-86 год