Ночная поэзия. Альфред Хаусмен
A Shropshire Lad Шропширский парень
- XXXV - 35
On the idle hill of summer, В летнюю дремоту канув
Sleepy with the flow of streams, Где ручьи ласкают склон
Far I hear the steady drummer Слышу - рокот барабанов
Drumming like a noise in dreams. Пробивается сквозь сон.
Far and near and low and louder Тут и там, звучнее, тише -
On the roads of earth go by, Полнит гул земную твердь:
Dear to friends and food for powder, Другу други, пушкам пища,
Soldiers marching, all to die. Юноши идут на смерть.
East and west on fields forgotten Смолкли прежние сраженья,
Bleach the bones of comrades slain, Бледны остовы солдат;
Lovely lads and dead and rotten; Были живы, ныне - тленье
None that go return again. Нет пути для них назад.
Far the calling bugles hollo, Дальних горнов зов удалый,
High the screaming fife replies, Флейта вторит в ту же стать,
Gay the files of scarlet follow: Браво строй шагает алый:
Woman bore me, I will rise. В мир рожденный, надо встать.
Здесь и далее - перевод Рафаэля Шустеровича, он же raf-sh
Альфред Эдвард Хаусмен/A.E. Housman (1859 - 1936), кембриджский профессор латыни и викторианский поэт. Интересное сочетание, в латинской филологии он достиг высших степеней, стал признанным ученым.
Стихов писал мало, но стихи эти прекрасные, изысканные в своей обнаженной простоте. Мироощущение - на грани крайнего трагизма, в том числе и из-за особенностей ориентации, от которой он страдал, как страдает любой умственно адекватный человек.
Такое было декадентское время, под твердой коркой викторианского ханжества, которое душило все плотские порывы, неизбежно вспухали нарывы перверзий, за внешней чопорностью скрывался невидимый миру разврат по принципу "свет не карает извращений, но тайны требует от них" (я заменил одно слово в цитате из Пушкина). А тонкая душа художника корчилась от безысходного трагизма бытия, от невозможности быть равным себе.
Короче, истинно английский поэт с чистым своим голосом, спутать его ни с кем невозможно
- XLVI -
Bring, in this timeless grave to throw,
No cypress, sombre on the snow;
Snap not from the bitter yew
His leaves that live December through;
Break no rosemary, bright with rime
And sparkling to the cruel clime;
Nor plod the winter land to look
For willows in the icy brook
To cast them leafless round him: bring
No spray that ever buds in spring.
But if the Christmas field has kept
Awns the last gleaner overstept,
Or shrivelled flax, whose flower is blue
A single season, never two;
Or if one haulm whose year is o'er
Shivers on the upland frore,
- Oh, bring from hill and stream and plain
Whatever will not flower again,
To give him comfort: he and those
Shall bide eternal bedfellows
Where low upon the couch he lies
Whence he never shall arise.
16
К его безвременной могиле
Ни кипарис в морозной пыли,
Ни тис горчайший не бери,
Преодолевший декабри;
О розмарине позабудь,
Что мог бы инеем сверкнуть;
Бродить не должно на ветру
Для вербы в ледяном яру
Безлистной; ни стелить сосной,
Ни тем, что оживет весной.
Но коль в полях Сочельник мог
Сберечь случайный колосок
И никлый лен, чей синий цвет
Не доживает до двух лет;
Или былинка на холме
Дрожит, забыта по зиме -
С высот и долов пусть придет
То, что уже не расцветет,
К нему на ложе: сбор такой
Достоин разделить покой
Отяготившего кровать,
С которой не сумеет встать
- II -
Loveliest of trees, the cherry now
Is hung with bloom along the bough,
And stands about the woodland ride
Wearing white for Eastertide.
Now, of my threescore years and ten,
Twenty will not come again,
And take from seventy springs a score,
It only leaves me fifty more.
And since to look at things in bloom
Fifty springs are little room,
About the woodlands I will go
To see the cherry hung with snow.
2
А где-то вишня за полями
Стоит, усыпана цветами -
Любимица лесной аллеи,
К Пасхальным праздникам белея.
Из трех двадцаток и десятки,
С двадцатки первой - взятки гладки,
Снять из семидесяти двадцать -
С пятьюдесятью оставаться.
На созерцанье, для итога,
Полсотни весен: так немного,
Что рощу навестить нелишне,
Увидеть снег цветущей вишни
- XVIII -
Oh, when I was in love with you
Then I was clean and brave,
And miles around the wonder grew
How well did I behave.
And now the fancy passes by
And nothing will remain,
And miles around they'll say that I
Am quite myself again.
18
Я так берёг любовь мою,
Опрятен был и мил,
Что изумлял друзей, семью
Мой благонравный пыл.
Но унимается недуг,
Растает страсть, как дым;
Опять, - заговорят вокруг, -
Он стал собой самим
- XVII -
Twice a week the winter thorough
Here stood I to keep the goal:
Football then was fighting sorrow
For the young man's soul.
Now in Maytime to the wicket
Out I march with bat and pad:
See the son of grief at cricket
Trying to be glad.
Try I will; no harm in trying:
Wonder 'tis how little mirth
Keeps the bones of man from lying
On the bed of earth.
17
Здесь не раз, зимы в начале,
Защищал я створ ворот:
Тот футбол - отпор печали,
Юный Ланселот.
В мае выхожу под крики
В поле, с битой и мячом:
Сын скорбей - каков он в кр́икет?
Горечь - нипочем?
Вздор, забавы... чудно дело:
Помешать они смогли
Человеческому телу
Лечь в постель земли
Тут еще и
тут еще и
вот тут еще и
еще здесь, а
здесь еще много первоклассных переводов Хаусмена и других поэтов
А вот весь цикл по-английски
Списка предыдущих выпусков не будет, на то есть СписокЪ СписковЪ