Как пожалеть железо (опыт техносопереживания)
Блажен тот век и блаженны времена, когда во лбу у доисторических слонов-автомобилей светилась огромная анаграмма double-v, когда в полом лоне увесистых проигрывателей крутился смоляной как вороново крыло винил, а в мягкую грушу медного гудка, носившего название клаксон, можно было утопить всю ладонь, чтобы маленький полотёр мог прокричать о своём приближении. Технический мир тогда был наивен, вежлив и бесхитростен, и в каждой его вещи можно было встретить своё обаяние. Именно к этому периоду и относятся первые истории любви, ненависти и сострадания к технике; явления, которые даже после того, как она отреклась от своих первоначальных принципов и стала дерзить своим создателям, сохранили свою актуальность.
Чтобы проследить историю техносопереживания, мы первым делом разобьём технический мир на две категории: автомат и робот, начало налоговое и начало цифровое. Эту парадигму можно вполне назвать парадигмой Валли-Ева. У героя Валли сохраняются все признаки механистического аналогового устройства: кассетник в груди, жужжащие тяговые моторчики, управляющие частями механизма, маленькие дворники на глазных стёклах и встроенный пресс для обработки мусора. Предмет его «любви» - Ева, напротив, простроена по другому принципу: ей не нужно гусениц для перемещения по земле, у неё отсутствуют жёстко выраженные органы чувств, а демаркация самого тела весьма схематична и условна.
Автомат или машина является аналогом человека, и все функциональные элементы являются лишь заимствованиями. В самом деле, если мы посмотрим на функциональное строение машин, то сможем увидеть сплошные человеческие подобия, воплощённые разве что в другом материале. Правда, автомат наделяется только нужными для определённой работы органами, что, конечно, снижает качество аналогии. Человеческий analogon можно усмотреть даже в печатной машинке: кнопки-рецепторы передают механическое возбуждение к зонам, каждая из которых отвечает за свою букву. Наличие обратной связи с машиной подтверждается выполнением акта печатания. Паровоз будет наделен более дифференцированной системой обратной связи: показателями давления, масла, температуры котла и проч. Куда более конкретные подобия мы найдём в его внутреннем устройстве, например, в сгорании угля в топке, нагревании воды в котле и переходе её тепловой энергии в кинетическую, передаваемую колёсной паре. Это построение аналогично устройству пищеварительной системы желудка, где тоже налицо физико-химические процессы перехода энергии.
Можно подумать, что здесь мы сталкиваемся с ни к чему не обязывающими совпадениями, тем более что когда техника переходит к разряду роботов, эти подобия с устройством человека исчезают вовсе. В автомате ещё чувствуется наличие какого-то секрета, загадочной пластики движений, которые всегда себе на уме; все эти однофазные трансформаторы, халдейские, карфагенские, ассирийские турбины, сердечники и динамо; на виду непонятные выступающие органы (словно техническая энтомология: клешни, усы, крылья, ножки, головагрудь, тумблеры, бегунки, антенны…) и везде - тотальная разрозненность членов, которые, тем не менее, работают как нечто цельное, как и оживает механический, собираемый по фрагментам конь из «Багдадского вора», стоит лишь завести машинерию ключиком. Но робот - цифровое начало - утратил или почти утратил все подобия с живым организмом. Удивление ребёнка, когда он впервые заглядывает под крышку механических часов со всей их риторикой вращающихся планисфер, не идёт ни в какое сравнение с зелёными, стеклотекстолитными, травлёными оловом платами. Теперь операционность и инструментальность уходит с поверхностей и становится фантомом зарядов, гоняющихся из процессора в процессор. Теперь вся техническая мощь заключается в маленький черный коробок Пандоры, соответственно, прочие элементы, вплоть до корпуса, дисковода или органов манипуляции становятся симулякрами, ибо процессору они не нужны. Робот неизбежно становится вписанным в риторику картезианства, с её разделением души и протяжённого в пространстве тела. Но с другой стороны, компьютер никак не обнаруживает свои отчуждённые члены, как не обнаруживает своего двойника или Другого, пусть даже речь идёт о пользователе. Компьютер не умеет мыслить, это прерогатива существ, для которых Другой всё же есть. В этом и заключается секрет его странного могущества и поразительной результативности: нелепый калькулятор и вселенский звездочёт по природе аутист, не знает никого кроме самого себя, вот почему его мощь - это мощь абстракции.
Подведём итог. Автомат сохранил подобие с живым организмом, но утратил (или даже лучше сказать, не обрёл) его образ (вспомним про всё без-образие вывернутых наружу кишок Лунохода). Робот же утратил подобие, но сохранил образ, поскольку логикой симулякра ему было навязано стать кем-то вроде японской собачки-робота Айбо, или домашним трансформером Сони. Таким образом, автомат выступает как метонимия (отношения по смежности), а робот как метафора (отношения по подобию). Автомат - это проза, а робот - поэзия: именно такие виды текста воплощаются по указанию Якобсона соответственно метонимией и метафорой. Кстати по этой логике человека тоже можно считать роботом или симулякром, поскольку, согласно мифу, после первородного греха он потерял все функциональные подобия, сохранив при этом божественный образ.
Интересна и другая деталь. В автомате вопиющим образом маркированы его органы чувств. Скажем, если это магнитофон, то там обязательно будут присутствовать большие продолговатые кнопки, которые самое удовольствие утопить поглубже, или тумблеры для настройки радиоволн в приёмнике, или телескопическая антенна там же. Эволюция постепенно упраздняет эти различия и редуцирует их, превращая злобных саурусов в маленьких безобидных ящериц. Кнопки становятся всё меньше, переходят с принципа постоянного контакта на принцип касания, а затем и вовсе сливаются с экраном или корпусом. Гаджет недалёкого будущего - это цельный полупрозрачный корпус, который целиком есть экран и целиком есть кнопка, как это частично можно наблюдать сейчас в яблочной продукции. Удивительно, но филогенетически нервная система углеродной формы жизни тоже зачинается как поверхность.
Ребром поставлен этот вопрос у Фрейда в «По ту сторону принципа наслаждения»: «…мы примкнули к локализирующей анатомии мозга, которая помещает сознание в мозговую кору [т.е. cortex - «Nν»] - во внешний, облекающий слой центрального органа. Анатомии мозга нечего задумываться над вопросом, почему - говоря анатомически - сознание помещено как раз на поверхности мозга, а не находится где-нибудь хорошо укрытым в самых его глубинах». Этот внешний тонкий слой эктодермы и есть вся сложность мозга с его процессами мышления и сознанием, который даже не подходит под термины евклидового пространства, он сам не топологичен, а метафизичен. Вот и техника нового поколения потихоньку подбирается к этому поверхностному устройству, сводя все функции к их единому воплощению, вроде экрана-тачпада-корпуса. Это картезианское усугубление в цифровой технике будет только усиливаться, пока вся операциональность не уйдёт из поля зрения евклидового пространства к метафизике, упразднив при этом и всё тело техники, так что не исключено, что её материальным носителем станут живые нейроны мозга.
Справедливо всегда было считать, что техника есть продолжение органов чувств человека, наподобие того, как бинокль есть продолжение глаз. Всё дело состоит в одном занимательном феномене сознания - проецирования тела субъекта во вне. Например, опытный слесарь проецирует своё ощущение на вершину отвёртки, что позволяет ему с феноменальной скоростью откручивать винты. Точно так же слепой проецирует рецепторы кончиков своих пальцев на вершину трости, которой ощупывает всё вокруг; трость становится чувствительной. Велосипедист сливается с велосипедом, а пианист с инструментом и в этой парадигме взаимопроекций уже сложно отделить человека и машину. По-видимому, секрет любого манипулятивного мастерства как раз и заключается в том, что нервная система феноменологически выходит за пределы кожи, вглубь механизма или устройства. Сюда же и относится рассказ Чжуан-Цзы о мяснике, который за двенадцать лет своей работы не затупил ни одного ножа, разрезая им бычьи туши, потому что резал не плоть, а вонзал лезвие в пустоты между мышцами. Поэтому он, в отличие ото всех других мясников, уже не видел перед собой туши. Точно так и барабанщик не видит своей установки, что помогает ему, ни разу не сбившись, творить свои перкуссионные трюки. Моё тело становится той техникой, с которой я работаю; вот почему у греков Τέχνη (техне) относилось главным образом к искусству и мастерству, отрешению от себя и перенесению Я на предмет работы.
Подобные отождествления вполне согласуются и с эстетической (αἴσθημα) стороной дела. У Икеи была замечательная реклама: женщина решает сменить свою настольную лампу на новую, берет старую, относит её на помойку, где она, пригорюнившаяся и понурая, стоит потом под дождем, всеми брошена. Подобные чувства жалости призван провоцировать и полоснутый топором робот-летающая тарелка из фильма «Батарейки в комплект не входят», где вообще достигается максимальное тождество машин и людей. Пришельцы наивны, любопытны, иногда, правда, гневны; они любят покушать железо, у них есть по паре выразительных глаз (которые по всей логике им бы не были нужны), они совокупляются, рожают, умирают, словом, есть моменты, когда их нужно жалеть или восторгаться их нечеловеческой честностью. По той же логике жалко и умирающего робота Вибо из «Флаббера».
Огромный разброс наглядных примеров даёт нам возможность построить шкалу машин и роботов, наделённых помимо искусственного интеллекта (ИИ) также функцией Героя. Критерием для оценки может послужить, скажем, степень опосредованности интеллекта его материальным выражением или попросту говоря, телом. Как правило, чем менее робот зависим от своего тела, тем мощнее его способности, а стало быть, и богаче возможные варианты действий, которые нередко являются прерогативой не Героев, а Вредителей. В общем, они неоднозначны. Таков HAL из «Космической одиссеи» или многочисленные роботы-космические корабли.
На другом конце шкалы окажутся те существа, которые были определены нами как автоматы (поскольку как таковое, тело роботам не нужно). Автоматы обычно жалеют больше. В них видна некая ущербность этих существ, которых создатель словно чем-то обделил. Опять налицо логика саксовского аутиста, умеющего однако «свободно общаться шестью миллионами способов». Это С-3РО, R2-D2 и ещё куча других маленьких созданий.
Все эти феномены чувств, которые может породить в себе человек к машине, есть не что иное, как одна из граней той самой проблемы Другого, которая в упрощенном виде состоит в следующем вопросе: откуда мне знать, что Другой обладает сознанием? Как отвечает нам Гуссерль, дело в аналогизирующей апперцепции, согласно которой Я подставляю себя на место Другого (ассоциирую себя с ним), за счёт чего и могу судить о наличии в нём сознания. Предметом апперцепции будет конечно же тело Другого, которое встаёт посредником между его сознанием и мной. Если в его движениях и жестах я вычленяю смысл, то я могу сказать, что Другой тоже есть некое Я. Но в то же время, Другой не перестаёт быть просто объектом, как объектом будет для меня любой предмет в мире. Сартр нам укажет на то, что, скажем, чувство стыда возникает у меня только при наличии (при взгляде - отсюда взгляд с укором) Другого. Другой как бы психологически сильнее меня и потому я сам для себя превращаюсь в объект, такая метаморфоза и призвана вызывать на лице румянец и понурить голову в пол. Но с автоматом или роботом такого не случается, даже если я признаю в нём некую степень сознательности, я никогда не престану делать или говорить то, что перестал бы делать или говорить в присутствии Другого: робот не Другой. Отчасти - потому что машина даже в генетическом плане своего развития призвана продолжать моё тело (пусть даже внешне - проецировать его), а не выступать его Аналогом. Отчасти, такой навык работы сознания закладывается ещё в детстве, когда ребенок учится видеть партнёра по игре в кукле. Самые правдоподобные куклы - самые плохие; лучшие те - как указывает Лотман - где больше всего схематизма, это не только «развивает воображение», но и учит тому самому «техне» - продолжению себя в механизме. Однако ребёнок никогда не спутает роли Куклы и роль настоящего Другого (живого человека), достаточно вспомнить опыты Пиаже и Выгодского, которые отмечали что даже совсем маленький малыш перестаёт лепетать, когда взрослые покинули комнату и оставили его одного - это и дало право сделать вывод, что речь с самого начала социальна (то есть, рассчитана на Другого).
Итак, мы имеем ещё одну дихотомию: Другой и Машина (автомат, кукла, манекен, робот и т.п.). К Машине даже можно отнести и животных, ибо животные стыда у меня не вызывают, стало быть, они не-Другие. (Что касается стыда, то тут самое время вспомнить про многочисленные сцены, где обычно героиня стесняется своих прелестей перед Машиной, например, когда Мориса из фильма «Батарейки в комплект не входят» накидывает на глаза малышам-роботам полотенце, чтобы они не видели её груди. Это ещё раз подтверждает, что теперь Машина занимает роль Другого). То, что является предметом нашего непосредственного разбора (чувство жалости к технике) коренится в этих отношениях. Занятным поэтому является тот факт, что технику прежних веков нельзя было пожалеть; если она и оплакивалась, то только при условии, когда к материальному выражению примешивался знак, вроде знака святости к доспехам у рыцаря, искусности к строению часов или эстетичности к какой-нибудь механической безделушке. Иными словами, техника оставалась в рамках Машины.
Несколько столетий назад не редкостью была казнь животных. Это можно считать варварством или сумасшествием, но животных тоже судили сообразно человеческим законам, а после вынесения приговора спокойно расстреливали собак, резали кошек или даже вешали слонов на стреле крана. Как показывает Бодрийяр, это вовсе не было варварством, а было наоборот, случаем эквивалентного отношения. «Читая такое, мы облегченно вздыхаем: у нас такого больше нет. Подразумевается: мы «гуманно» обращаемся с животными, уважаем их. На самом деле все наоборот: отвращение, вызываемое у нас казнью животных, прямо пропорционально нашему презрению к ним. Животное недостойно человеческого обряда именно потому, что наша культура отбросила его в безответсвенно-нечеловеческое состояние; и применение к нему такого обряда сразу же вызывает у нас тошноту - не из-за углубляющегося какого-то нравственного прогресса, а из-за всё углубляющегося расизма людей». Поэтому все государства, которые проводят так называемую политику помощи в отношении слаборазвитых народов, можно смело назвать расистами. Не расистский принцип: «Чужой должен оставаться чужим», в противоположность которому выступает «Все мы - гуманисты». Все народы, признавшие себя эквивалентом своих завоевателей, как нация, вымерли. Те, кто этого не сделал - убили себя сами. К последнему случаю относятся индейцы Северной Америки, так и не сдавшие испанцам свой титул Других по отношению к себе.
Итак, с того момента, как стала возможной жалость к Машине, Машина стала переходить в разряд Другого (или если угодно, симулякра Другого). Но важен и ещё один аспект. Машина мыслится как нечто неполноценное (в том случае, разумеется, если она выступает как объект для апперцепции). Эта неполноценность может делать её неуклюжей, прямолинейной (как робот из «Двухсотлетнего человека» или Джанни-5 из «Короткого замыкания») или смешной (Wall-e можно перевести как «дурачок», «простак»). Все эти затухающие огоньки воссозданного человеком разума, склоненные на бок железные головы, потеря напряжения в мышцах - не что иное, как пренебрежение или ненависть к различиям Другого, его изгнания как несоответствия логике амбивалентности, а не простого проявления сопереживания нашим железным аналогам. Похоже, что пока Автомат или Робот не научатся узнавать Другого, это пренебрежение будет усугубляться.