Соль
Точной даты у этой истории нет. Скорее всего, середина двадцатых. Почему-то в то время на Среднем Урале исчезла соль. Её не только не было в магазинах, она в принципе, была под запретом. Не только в поселке Верх-Нейвинский, где родился и жил Яков, но и в соседнем Невьянске, в Екатеринбурге и Нижнем Тагиле соли не было, как будто растворилась. А людишки уральские соли хотели. Привыкли ней за много веков царского гнёта.
И вот один знакомый рассказал Якову, что соль продают казахи, описал примерный маршрут, назвал сумму, за которую можно купить целый мешок. Ехать надо было поездами несколько суток, потом идти от станции полдня по жаркой казахской степи, потом обратно с тяжёлым мешком, но в те времена это не казалось странным и не пугало особо. Яков вообще вырос в семье, где было восемь детей, а он был девятым последним, да ещё и приёмным. С детства нахлебался и готов был ко всему.
Яков собрал деньги, все что нашли, попрощался с молодой женой Линой и поехал бесконечными переполненными теплушками в казахские степи. Сама дорога была обычной, рассказывать о ней нечего. Через несколько дней ранним утром вышел в глухой степи, по описанию приятеля пошёл насквозь её пустоты, куда-то за далёкий горизонт. Когда солнце жгло уже нестерпимо, а пот градом катился по лбу из под новёхонького картуза, увидал юрты. Пошёл к первой попавшейся, там казахи. Мне бы соли, говорит Яков, и мешок протягивает, да деньги советские.
На деньги, что привёз, насыпали ему полный мешок. Здоровый и высокий Яков был мужик, да сам на себя взгромоздить соль не смог, казахи помогли, вдвоём закинули. Идёт Яков по степи, радуется - вон, сколько соли взял! Треть пути уже прошёл, устал сильно, да понял, опустит сейчас мешок в пыль дорожную и всё, не поднять уже! Дальше идёт, ноги подкашиваются, спина сейчас обломится, как хворостина, но передохнуть нельзя и подумать.
Пот глаза застилает, Яков одной рукой протёрся быстро, да картуз и сбил. А сколько тогда картуз стоил? На наши деньги трудно посчитать, но не годами, десятилетиями носили один и тот же, пока места живого на нём не останется. И стоит Яков, согнувшись под мешком соли, в пыли дорожной картуз валяется, в него, то пот капает со лба Якова, то слёзы, так Картуз жалко.
Сколько стоял, не помнит. Только проезжал мимо казах маленький узкоглазый на лошадке низкорослой, по-русски ни слова не сказал, молча картуз поднял, да надел на хозяина, не позарился человечек дикий на чужое. Яков дальше пошёл. Всё медленнее и медленнее, но к вечеру доковылял, дополз до станции, там мешок скинул и отдохнул, обнимая его от всего мира, пока поезд не подошёл.
Как добирался с мешком соли драгоценной и незаконной через весь Средний Урал, неизвестно, но довёз до самого Верх-Нейвинского, сгрузил у пруда старого демидовского еще, и стоит, думает, как в посёлок волочь. А тут из кустов, со стороны станции милиционер да брательник его. Оба знают Якова, и шасть к мешку: «Это что у тебя, Яша!? Соль! Попался Ты голубчик! Сщас, погоди, понятых то приведём, да бумагу составим, всё по закону значит!» - и пошли оба за понятыми, куда Яша то с таким мешком соли денется.
Стоит Яков на окраине посёлка родного и плачет. Такого натерпелся: до поезда дотащил, от воров-бандитов уберёг, екатеринбургскую милицию чудом обошёл, а свои же - поселковские, прямо у дома и поймали. И понятых сейчас приведут, и судить будут судом народным скорым, и соль себе заберут точно, а жене молодой Лине ни плошки не достанется.
И вдруг из-за лесочка телега, а на ней сосед мачехин.
- Ты чего это здесь, Яша?
- Да вот видишь дядя, соль привёз, да поймали меня, сейчас и понятых приведут.
- А ты давай соль то на телегу, я у мамки твоей спрячу, не найдут поди! - вместе еле-еле взгромоздили мешок, кум стегнул конягу, да за поворотом скрылся. А Яков на месте остался, милицию ждать. Те через минут пять вернулись, с понятыми. Лица у всех довольные, весёлые, поделили соль то уже на всех. А соли то и нет!
- Слышь, Яша, соль то где!? - кричат они на него, да наганом размахивают.
- Какая соль такая? - отвечает Яков вопросом на вопрос, да смотрит на них непонимающе.
Обыскали они все кусты, все камыши оходили вдоль и поперёк, даже в воде прозрачной, раков пугая, побродили туда-сюда, а соли нет! Как растворилась! И мешка даже не нашли. Плюнули, выматерили Якова, ударили пару раз со злости в лицо, да ушли обратно, пролетарскую власть беречь, да смотреть, чтобы соли никто не продал, не купил где.
А Яков постоял, постоял, да медленно ноги передвигая, позвонками надорванными скрипя до боли, потащился домой. Здоровому-то час идти, а он все два топал. Домой приходит, а там…
Мачеха его старая, совсем из ума выжила, сидит на мешке прямо, смеётся ртом беззубым и ковшами соль соседям, да и совсем не знакомым каким-то раздаёт! И осталось уже на дне самом меньше четверти. Сел Яков на пол, сказать ничего не может, плачет только, как мужчины плачут взрослые.
Это мне прабабушка Лина рассказывала много раз, но очень давно, она умерла двадцать лет назад, а прадед Яков уже лет тридцать как. Я его и не помню совсем, но знаю, что хороший был человек.
И вот один знакомый рассказал Якову, что соль продают казахи, описал примерный маршрут, назвал сумму, за которую можно купить целый мешок. Ехать надо было поездами несколько суток, потом идти от станции полдня по жаркой казахской степи, потом обратно с тяжёлым мешком, но в те времена это не казалось странным и не пугало особо. Яков вообще вырос в семье, где было восемь детей, а он был девятым последним, да ещё и приёмным. С детства нахлебался и готов был ко всему.
Яков собрал деньги, все что нашли, попрощался с молодой женой Линой и поехал бесконечными переполненными теплушками в казахские степи. Сама дорога была обычной, рассказывать о ней нечего. Через несколько дней ранним утром вышел в глухой степи, по описанию приятеля пошёл насквозь её пустоты, куда-то за далёкий горизонт. Когда солнце жгло уже нестерпимо, а пот градом катился по лбу из под новёхонького картуза, увидал юрты. Пошёл к первой попавшейся, там казахи. Мне бы соли, говорит Яков, и мешок протягивает, да деньги советские.
На деньги, что привёз, насыпали ему полный мешок. Здоровый и высокий Яков был мужик, да сам на себя взгромоздить соль не смог, казахи помогли, вдвоём закинули. Идёт Яков по степи, радуется - вон, сколько соли взял! Треть пути уже прошёл, устал сильно, да понял, опустит сейчас мешок в пыль дорожную и всё, не поднять уже! Дальше идёт, ноги подкашиваются, спина сейчас обломится, как хворостина, но передохнуть нельзя и подумать.
Пот глаза застилает, Яков одной рукой протёрся быстро, да картуз и сбил. А сколько тогда картуз стоил? На наши деньги трудно посчитать, но не годами, десятилетиями носили один и тот же, пока места живого на нём не останется. И стоит Яков, согнувшись под мешком соли, в пыли дорожной картуз валяется, в него, то пот капает со лба Якова, то слёзы, так Картуз жалко.
Сколько стоял, не помнит. Только проезжал мимо казах маленький узкоглазый на лошадке низкорослой, по-русски ни слова не сказал, молча картуз поднял, да надел на хозяина, не позарился человечек дикий на чужое. Яков дальше пошёл. Всё медленнее и медленнее, но к вечеру доковылял, дополз до станции, там мешок скинул и отдохнул, обнимая его от всего мира, пока поезд не подошёл.
Как добирался с мешком соли драгоценной и незаконной через весь Средний Урал, неизвестно, но довёз до самого Верх-Нейвинского, сгрузил у пруда старого демидовского еще, и стоит, думает, как в посёлок волочь. А тут из кустов, со стороны станции милиционер да брательник его. Оба знают Якова, и шасть к мешку: «Это что у тебя, Яша!? Соль! Попался Ты голубчик! Сщас, погоди, понятых то приведём, да бумагу составим, всё по закону значит!» - и пошли оба за понятыми, куда Яша то с таким мешком соли денется.
Стоит Яков на окраине посёлка родного и плачет. Такого натерпелся: до поезда дотащил, от воров-бандитов уберёг, екатеринбургскую милицию чудом обошёл, а свои же - поселковские, прямо у дома и поймали. И понятых сейчас приведут, и судить будут судом народным скорым, и соль себе заберут точно, а жене молодой Лине ни плошки не достанется.
И вдруг из-за лесочка телега, а на ней сосед мачехин.
- Ты чего это здесь, Яша?
- Да вот видишь дядя, соль привёз, да поймали меня, сейчас и понятых приведут.
- А ты давай соль то на телегу, я у мамки твоей спрячу, не найдут поди! - вместе еле-еле взгромоздили мешок, кум стегнул конягу, да за поворотом скрылся. А Яков на месте остался, милицию ждать. Те через минут пять вернулись, с понятыми. Лица у всех довольные, весёлые, поделили соль то уже на всех. А соли то и нет!
- Слышь, Яша, соль то где!? - кричат они на него, да наганом размахивают.
- Какая соль такая? - отвечает Яков вопросом на вопрос, да смотрит на них непонимающе.
Обыскали они все кусты, все камыши оходили вдоль и поперёк, даже в воде прозрачной, раков пугая, побродили туда-сюда, а соли нет! Как растворилась! И мешка даже не нашли. Плюнули, выматерили Якова, ударили пару раз со злости в лицо, да ушли обратно, пролетарскую власть беречь, да смотреть, чтобы соли никто не продал, не купил где.
А Яков постоял, постоял, да медленно ноги передвигая, позвонками надорванными скрипя до боли, потащился домой. Здоровому-то час идти, а он все два топал. Домой приходит, а там…
Мачеха его старая, совсем из ума выжила, сидит на мешке прямо, смеётся ртом беззубым и ковшами соль соседям, да и совсем не знакомым каким-то раздаёт! И осталось уже на дне самом меньше четверти. Сел Яков на пол, сказать ничего не может, плачет только, как мужчины плачут взрослые.
Это мне прабабушка Лина рассказывала много раз, но очень давно, она умерла двадцать лет назад, а прадед Яков уже лет тридцать как. Я его и не помню совсем, но знаю, что хороший был человек.