Пока продолжу в общих чертах рассказывать про судьбу Торсона...
... в общем, дальше было сначала, как у всех. Сначала Чита (собственно, он был одним из первых, кто прибыл в Читинский острог), затем Петровский. И вот, как я уже сказала, человеку с его анамнезом было на каторге чертовски плохо, он был среди тех, кто никак не мог принять свое новое положение и продолжал жить прошлым и пустыми надеждами. Михаил Бестужев вспоминает, что он все время тайком сочинял какие-то прошения, планы преобразований на флоте и с ним (Михаилом) - единственным человеком, которому Торсон еще доверял - делился своими тайными планами обязательно все это собрать, преподнести императору - и уж тогда император обязательно проникнется, всех помилует (наверное, не только Торсона) и немедленно начнет все эти планы преобразований осуществлять. Исписывал тонны бумаги, сделался подозрителен и фактически находился на грани едва ли не психического заболевания.
... И при этом вот нельзя сказать, чтобы человек совершенно опустился и сидел без дела. В какой-то степени ему было легче, чем многим другим - как и другие морские офицеры, как и братья Бестужевы, у него были золотые руки, он владел любыми ремеслами, он и механик, и столяр, и портной, и, в общем, другие узники периодически упоминают о том, что Торсон то кому-то детскую люльку сделал, то общественную мельницу починил, то еще что-то полезное. Опять-таки, читал лекции по истории своего кругосветного плавания, читал даже лекции по системе русских финансов (и такое есть упоминание в мемуарах - уж как он их читал, не знаю, потому что в экономике, в отличие от механики, он мало что понимал - о чем ниже), обучал желающих голландскому языку - в общем, был человек при деле. И все равно не хватало ему - моря, простора, кораблей, географических открытий. Он на поселение с каторги вышел в 1836 году, вместе с остальным вторым разрядом - ему в это время было 43 года, вроде бы не так уж и много, но здоровье было уже основательно подорвано (во всяком случае там, при его развившейся ипохондрии, довольно сложно понять, чего было больше - реальных болезней или воображаемых). В эти первые годы государственных престпуников, в том числе вышедших на поселение, содержали очень строго - не давали возможности отлучаться не то, что к морям-океанам, но даже в соседнюю деревню. Это уж потом, после, благодаря попустительству местных властей, режим стал смягчаться, потом начинают использовать способных политссыльных в составе различных исследовательских и разведывательных экспедиций. Здесь два фактора: во-первых, это действительно очень сильно зависело от местных властей - я уже писала, что Оренбургский генерал-губернатор В.А.Перовский еще раньше дал возможность выдвинуться Виткевичу и другим политссыльным на Оренбургской линии. Во-вторых, "политические преступники" вообще по статусу имели несколько больше свободы передвижений, чем "государственные преступники" (опять-таки потому, что за "государственными", которых было по факту гораздо меньше, надзирал поименно лично Николай I, в то время как "политические" были гораздо больше отданы на откуп местным властям, и тут могло либо повезти, либо не повезти). Вот, например, я все собираюсь выложить письма Леопольда Немировского - в 1844 году он в качестве художника включен в состав экспедиции на Камчатку и Дальний Восток, и он свое путешествие так описывает - то есть вот, с одной стороны, сослали, плохо, несправедливо, оторвали от родины, семьи, привычного места в обществе - ну, кто же радуется ссылке? И тут же прорывается неподдельный восторг - не было бы счастья, да несчастье помогло, кабы не ссылка - когда бы еще увидеть такую красоту мира, и Камчатку, и Океан, и все это - Божье творение. Чувствуется, что ему прямо-таки неудобно от того, что он в ссылке внезапно настолько счастлив - но - счастлив же!
А уж во второй половине девятнадцатого века разнообразные политссыльные приключались по Сибири и Дальнему Востоку так, что едва ли не две трети открытий в области сибирской географии, геологии, этнографии, археологии и прочих наук создано стараниями ссыльных (Черский, Дыбовский, Чекановский, Алексей Кузнецов, Клеменц, Серошевский, Богораз, Иохельсон, Пекарский, Бронислав Пилсудский, Штернберг, Виктор Васильев и др. - это все удивительные люди, каждый из которых заслуживает отдельного рассказа)
Но это все было лирическое отступление и это все - пока еще в будущем, а у Торсона нет такой возможности, нет никаких вариантов (опять-таки сложно судить, устроили бы его любые географические похождения, или обязательно нужны моря-океаны?). Выйдя из Петровского завода, он сначала оказался в крепости Акша, где пережил еще одну трагедию: на его руках умер его единственный товарищ, вместе с которым он был поселен, бывший полковник Аврамов. Оставшийся совершенно один, практически в шоковом состоянии, Торсон был вскоре по его просьбе переведен в Селенгинск, где уже оставался до самой смерти. Здесь его спасло от окончательного сползания в безумие две вещи - сначала к нему в Селенгинск приехали мать и сестра, на протяжении многих лет добивавшиеся разрешения (сестра, Екатерина Петровна Торсон, женщина из серии "коня на скаку остановит" - вообще потрясающий человек, тоже заслуживающий отдельного рассказа, она первая пробила возможность ехать в Сибирь за осужденными не только женам и невестам, но и другим родственникам, уже по ее следам в Сибирь поедут сестры Бестужевы, сестры кого-то из политссыльных и др.). А еще через два года в Селенгинск были переведены друзья Торсона, Николай и Михаил Бестужевы, так что семьи Бестужевых и Торсонов образовали в Селенгинске вот эту декабристскую микро-колонию, которая оставила по себе среди местных жителей исключительно благодарную память. Потому что опять же - учили, лечили, открыли школу для бурятских детей, занимались развитием ремесел и различными улучшениями хозяйства - и, в общем, реально сделали невероятно много для развития города и региона. И, хотя особых богатств не нажили, но в целом как-то справлялись - но опять-таки ТЕСНО им было в этом крошечном Селенгинске. При их способностях, при их потребностях, при том, кем они могли бы стать и что могли бы сделать, имея свободу передвижения и свободу выбора деятельности - невероятно душно и тесно. И эта трагедия во всем чувствуется - в письмах, в воспоминаниях...
Еще раньше Торсон - вероятно, осознав наконец, что никакие моря и океаны ему больше не светят, неожиданно нашел себе новое увлечение. Он решил заняться механизацией сельского хозяйства и созданием всяких сельскохозяйственных машин. В Сибири, гм... на сибирских просторах. Начал он этим заниматься еще в Петровском заводе, отсылал чертежи и даже получил на свои изобретения патенты. Затем уже на поселении, в Акше и в Селенгинске, он пытался свои чертежи реализовать на практике (речь шла в основном об усовершенствованных механических мельницах и молотильных машинах, применявшихся для обработки зерна). Проблема была в основном в том, что в механике Константин Петрович разбирался. А вот в экономике - не очень. Построив с невероятными усилиями эти молотилки, героически сражаясь за каждый гвоздь (как некогда за каждый гвоздь для своих кораблей), который не так просто было достать в ссыльных условиях, когда запрещено отлучаться за любыми закупками даже в соседнюю деревню - так вот, построив все это хозяйство, Константин Петрович вынужден был с глубоким разочарованием убедиться в том, что эта шикарная современная техника на сибирских просторах совершенно не востребована. Так как при огромных расстояниях, коротком сельскохозяйственном цикле и дешевой рабочей силе постройка машин попросту не окупается. С трудом построенные машины потихоньку гнили и растаскивались на доски, понять и принять свою ошибку до конца он так и не смог - обвинял местное население в лени, глупости и неблагодарности и... и в общем, в конечном итоге его сельскохозяйственные проекты постигла такая же судьба, как и его проекты преобразований на флоте. Что особенно интересно (и печально, конечно) - этими проектами потом потихоньку пользовались... но под другим именем, и Торсон никогда уже не упоминался.
... В последние годы он все сильнее впадал в меланхолию, тяжело болел, семья - едва было выбившаяся из нужды - снова обеднела, так как болезненный Константин Петрович не мог поддерживать хозяйство. Вернулся к своей морской юности и пытался писать мемуары о плавании к Южному полюсу, мечтал издать свои записки. Однако в то время печатать сочинения государственных преступников еще было невозможно, а после амнистии (Торсон не дожил пяти лет до нее) сестра вывезла его обширный архив из Сибири (помимо морских мемуаров там были всевозможные проекты, записки и даже глобальные философские труды) и попыталась представить в Третье отделение, желая получить разрешение на публикацию. Архив ей вернули, так как он оказался разрозненным и беспорядочным, власти не пожелали разбираться в этой куче бессвязных бумаг и велели Катерине Петровне привести архив в порядок "и переписать все самым четким почерком", чтобы тогда уж решить, достойно ли оно какой-либо публикации. Последнее, что известно об архиве - в начале 1860-х годов он находился на хранении у вернувшегося из Сибири декабриста Розена, который помогал с его разбором. Куда делся этот архив дальше - кажется, до сих пор не знает никто из исследователей. Все рукописи Торсона были утеряны, сохранилось не более пяти или шести его собственноручных писем. Неизвестна также пост-сибирская судьба Екатерины Петровны - она вернулась из ссылки "по серебрянке" (то есть с казенным обозом серебряной руды - так путешествовали люди, не имеющие достаточных средств), поселилась в Москве, "малая артель" декабристов какое-то время оказывала ей помощь. Дальше она пропала - кажется, тоже нигде нет точных и определенных данных о том, что с ней было дальше, когда и где умерла. Не сохранилось ни одного портрета Торсона - несмотря на то, что его ближайший друг, Николай Бестужев, рисовал портреты всех декабристов. Кажется, даже историк Шешин, много публиковавший материалов по истории этой семьи, пока еще ничего не нашел.
Очень хочется верить, что и это когда-нибудь тоже изменится. Нашли же подлинный портрет Пестеля (вместо тех "копий с копии", которые публиковались десятилетиями). Всплыл из небытия считавшийся навсегда утраченным сибирский дневник Юлиана Сабиньского. Чудеса случаются. Вдруг и Константину Петровичу повезет хотя бы спустя полтора с лишним века после смерти?
... И при этом вот нельзя сказать, чтобы человек совершенно опустился и сидел без дела. В какой-то степени ему было легче, чем многим другим - как и другие морские офицеры, как и братья Бестужевы, у него были золотые руки, он владел любыми ремеслами, он и механик, и столяр, и портной, и, в общем, другие узники периодически упоминают о том, что Торсон то кому-то детскую люльку сделал, то общественную мельницу починил, то еще что-то полезное. Опять-таки, читал лекции по истории своего кругосветного плавания, читал даже лекции по системе русских финансов (и такое есть упоминание в мемуарах - уж как он их читал, не знаю, потому что в экономике, в отличие от механики, он мало что понимал - о чем ниже), обучал желающих голландскому языку - в общем, был человек при деле. И все равно не хватало ему - моря, простора, кораблей, географических открытий. Он на поселение с каторги вышел в 1836 году, вместе с остальным вторым разрядом - ему в это время было 43 года, вроде бы не так уж и много, но здоровье было уже основательно подорвано (во всяком случае там, при его развившейся ипохондрии, довольно сложно понять, чего было больше - реальных болезней или воображаемых). В эти первые годы государственных престпуников, в том числе вышедших на поселение, содержали очень строго - не давали возможности отлучаться не то, что к морям-океанам, но даже в соседнюю деревню. Это уж потом, после, благодаря попустительству местных властей, режим стал смягчаться, потом начинают использовать способных политссыльных в составе различных исследовательских и разведывательных экспедиций. Здесь два фактора: во-первых, это действительно очень сильно зависело от местных властей - я уже писала, что Оренбургский генерал-губернатор В.А.Перовский еще раньше дал возможность выдвинуться Виткевичу и другим политссыльным на Оренбургской линии. Во-вторых, "политические преступники" вообще по статусу имели несколько больше свободы передвижений, чем "государственные преступники" (опять-таки потому, что за "государственными", которых было по факту гораздо меньше, надзирал поименно лично Николай I, в то время как "политические" были гораздо больше отданы на откуп местным властям, и тут могло либо повезти, либо не повезти). Вот, например, я все собираюсь выложить письма Леопольда Немировского - в 1844 году он в качестве художника включен в состав экспедиции на Камчатку и Дальний Восток, и он свое путешествие так описывает - то есть вот, с одной стороны, сослали, плохо, несправедливо, оторвали от родины, семьи, привычного места в обществе - ну, кто же радуется ссылке? И тут же прорывается неподдельный восторг - не было бы счастья, да несчастье помогло, кабы не ссылка - когда бы еще увидеть такую красоту мира, и Камчатку, и Океан, и все это - Божье творение. Чувствуется, что ему прямо-таки неудобно от того, что он в ссылке внезапно настолько счастлив - но - счастлив же!
А уж во второй половине девятнадцатого века разнообразные политссыльные приключались по Сибири и Дальнему Востоку так, что едва ли не две трети открытий в области сибирской географии, геологии, этнографии, археологии и прочих наук создано стараниями ссыльных (Черский, Дыбовский, Чекановский, Алексей Кузнецов, Клеменц, Серошевский, Богораз, Иохельсон, Пекарский, Бронислав Пилсудский, Штернберг, Виктор Васильев и др. - это все удивительные люди, каждый из которых заслуживает отдельного рассказа)
Но это все было лирическое отступление и это все - пока еще в будущем, а у Торсона нет такой возможности, нет никаких вариантов (опять-таки сложно судить, устроили бы его любые географические похождения, или обязательно нужны моря-океаны?). Выйдя из Петровского завода, он сначала оказался в крепости Акша, где пережил еще одну трагедию: на его руках умер его единственный товарищ, вместе с которым он был поселен, бывший полковник Аврамов. Оставшийся совершенно один, практически в шоковом состоянии, Торсон был вскоре по его просьбе переведен в Селенгинск, где уже оставался до самой смерти. Здесь его спасло от окончательного сползания в безумие две вещи - сначала к нему в Селенгинск приехали мать и сестра, на протяжении многих лет добивавшиеся разрешения (сестра, Екатерина Петровна Торсон, женщина из серии "коня на скаку остановит" - вообще потрясающий человек, тоже заслуживающий отдельного рассказа, она первая пробила возможность ехать в Сибирь за осужденными не только женам и невестам, но и другим родственникам, уже по ее следам в Сибирь поедут сестры Бестужевы, сестры кого-то из политссыльных и др.). А еще через два года в Селенгинск были переведены друзья Торсона, Николай и Михаил Бестужевы, так что семьи Бестужевых и Торсонов образовали в Селенгинске вот эту декабристскую микро-колонию, которая оставила по себе среди местных жителей исключительно благодарную память. Потому что опять же - учили, лечили, открыли школу для бурятских детей, занимались развитием ремесел и различными улучшениями хозяйства - и, в общем, реально сделали невероятно много для развития города и региона. И, хотя особых богатств не нажили, но в целом как-то справлялись - но опять-таки ТЕСНО им было в этом крошечном Селенгинске. При их способностях, при их потребностях, при том, кем они могли бы стать и что могли бы сделать, имея свободу передвижения и свободу выбора деятельности - невероятно душно и тесно. И эта трагедия во всем чувствуется - в письмах, в воспоминаниях...
Еще раньше Торсон - вероятно, осознав наконец, что никакие моря и океаны ему больше не светят, неожиданно нашел себе новое увлечение. Он решил заняться механизацией сельского хозяйства и созданием всяких сельскохозяйственных машин. В Сибири, гм... на сибирских просторах. Начал он этим заниматься еще в Петровском заводе, отсылал чертежи и даже получил на свои изобретения патенты. Затем уже на поселении, в Акше и в Селенгинске, он пытался свои чертежи реализовать на практике (речь шла в основном об усовершенствованных механических мельницах и молотильных машинах, применявшихся для обработки зерна). Проблема была в основном в том, что в механике Константин Петрович разбирался. А вот в экономике - не очень. Построив с невероятными усилиями эти молотилки, героически сражаясь за каждый гвоздь (как некогда за каждый гвоздь для своих кораблей), который не так просто было достать в ссыльных условиях, когда запрещено отлучаться за любыми закупками даже в соседнюю деревню - так вот, построив все это хозяйство, Константин Петрович вынужден был с глубоким разочарованием убедиться в том, что эта шикарная современная техника на сибирских просторах совершенно не востребована. Так как при огромных расстояниях, коротком сельскохозяйственном цикле и дешевой рабочей силе постройка машин попросту не окупается. С трудом построенные машины потихоньку гнили и растаскивались на доски, понять и принять свою ошибку до конца он так и не смог - обвинял местное население в лени, глупости и неблагодарности и... и в общем, в конечном итоге его сельскохозяйственные проекты постигла такая же судьба, как и его проекты преобразований на флоте. Что особенно интересно (и печально, конечно) - этими проектами потом потихоньку пользовались... но под другим именем, и Торсон никогда уже не упоминался.
... В последние годы он все сильнее впадал в меланхолию, тяжело болел, семья - едва было выбившаяся из нужды - снова обеднела, так как болезненный Константин Петрович не мог поддерживать хозяйство. Вернулся к своей морской юности и пытался писать мемуары о плавании к Южному полюсу, мечтал издать свои записки. Однако в то время печатать сочинения государственных преступников еще было невозможно, а после амнистии (Торсон не дожил пяти лет до нее) сестра вывезла его обширный архив из Сибири (помимо морских мемуаров там были всевозможные проекты, записки и даже глобальные философские труды) и попыталась представить в Третье отделение, желая получить разрешение на публикацию. Архив ей вернули, так как он оказался разрозненным и беспорядочным, власти не пожелали разбираться в этой куче бессвязных бумаг и велели Катерине Петровне привести архив в порядок "и переписать все самым четким почерком", чтобы тогда уж решить, достойно ли оно какой-либо публикации. Последнее, что известно об архиве - в начале 1860-х годов он находился на хранении у вернувшегося из Сибири декабриста Розена, который помогал с его разбором. Куда делся этот архив дальше - кажется, до сих пор не знает никто из исследователей. Все рукописи Торсона были утеряны, сохранилось не более пяти или шести его собственноручных писем. Неизвестна также пост-сибирская судьба Екатерины Петровны - она вернулась из ссылки "по серебрянке" (то есть с казенным обозом серебряной руды - так путешествовали люди, не имеющие достаточных средств), поселилась в Москве, "малая артель" декабристов какое-то время оказывала ей помощь. Дальше она пропала - кажется, тоже нигде нет точных и определенных данных о том, что с ней было дальше, когда и где умерла. Не сохранилось ни одного портрета Торсона - несмотря на то, что его ближайший друг, Николай Бестужев, рисовал портреты всех декабристов. Кажется, даже историк Шешин, много публиковавший материалов по истории этой семьи, пока еще ничего не нашел.
Очень хочется верить, что и это когда-нибудь тоже изменится. Нашли же подлинный портрет Пестеля (вместо тех "копий с копии", которые публиковались десятилетиями). Всплыл из небытия считавшийся навсегда утраченным сибирский дневник Юлиана Сабиньского. Чудеса случаются. Вдруг и Константину Петровичу повезет хотя бы спустя полтора с лишним века после смерти?