Пишу поэму "Уздень"
Вот эта дискуссия оказалась для меня полезной, она побудила меня к написанию поэмы, над которой сейчас работаю. Решил опубликовать отрывки из некоторых ключевых главок.
Картина Готфрида Виллевальде "Переговоры имама Шамиля с генералом-фельдмаршалом Барятинским" менее известна, чем написанные на эту же тему картины Франца Рубо и Теодора Горшельта. Справа от Шамиля в красной черкеске с засученными рукавами - верный наиб Шамиля Юнус Чиркеевский. В своей поэме я домысливаю роль, отведенную ему имамом. Домысел мой противоречит воспоминаниям биографов Шамиля, утверждавших, что имам собирался заколоть себя кинжалом в случае обмана. Возможно, имам так и заявлял, но я засомневался в том, что, будучи строгим ревнителем религиозных норм, он решился бы на порицаемый исламом суицид.
УЗДЕНЬ
Отрывок из поэмы
Пролог
«Специально для Шамиля и его семьи в начале лета 1859 года проездом через Москву Барятинский заказал одному из лучших мастеров дорожный экипаж, и этот экипаж стоял в Темир-Хан-Шуре в ожидании для сопровождения имама в Петербург». Арнольд ЗИССЕРМАН.
Сардаром подаренной шубой согретый,
Тайком выверяя по компасу путь,
Имам в раззолоченной русской карете
Которое утро не может уснуть.
Ландшафт неизбывный в каретном оконце
Мелькает как нудный, навязчивый сон.
Чужая земля…
Незнакомое солнце…
«Кем был и кем стал я? -
Шамиль удручен, -
В горах, неприступен, как сами вершины,
Был их воплощеньем, живым острием,
А среди бескрайней, как небо, равнины -
Пожизненный пленник простора ее.
Прощайте, нагорья, я вашей свободы
Не спас, хоть и выстроил храбрых в ряды,
И в сердце моем на сочтенные годы
Остались рубцы - это ваши хребты.
Прощай, мой народ, пусть никто не тревожит
Отныне тебя, поднимая с колен.
Я воле твоей подчиняюсь! Быть может,
Стяжанье свободы - погибель и плен!»
Барятинский
«О переговорах с Шамилем опять поднят был вопрос и в Петербурге, но совершенно невпопад. Еще 23-го июля, посол наш в Константинополе князь Лобанов-Ростовский телеграфировал князю Горчакову, что какой-то поверенный Шамиля, присланный просить помощи у Султана, обратился к послу с вопросом: не будет ли согласно наше правительство на примирение с Имамом и на каких условиях? -что означенный горец желает получить пропускной вид чрез Тифлис, для доставления Шамилю ответа. На эту телеграмму, из Петербурга дан ответ князю Лобанову, по Величайшему повелению, что он может выдать Шамилеву агенту пропуск в Тифлис и что Наместник Кавказский облечен достаточными полномочиями, чтобы прямо вступить в переговоры с Шамилем. Обо всем этом сообщено Наместнику не только князем Горчаковым и Сухозанетом (от 26 и 29 июля), но и в собственноручном письме самого Государя (от 28 числа), при чем высказывалось, что "примирение "с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже князем Барятинским великих заслуг". В письме Канцлера указывалось и на тогдашние политические обстоятельства: по выражению князя Горчакова, восстановление мира на Кавказе, без пролития крови и без траты денег, удесятерило бы вес России в Европейской политике. Письма эти очень озадачили князя Барятинского…» Д.МИЛЮТИН.
День обещает обернуться датой,
И в штабе репетируя её,
Минувшего творец и соглядатай,
Барятинский взволнованно встаёт:
« - Нас не было, когда снимали пенки,
Без нас поделен был эдем земной,
Достались нам калмыки да эвенки
С песками их и вечной мерзлотой!
Империей зовемся, а в короне
Нет драгоценных, райских островов.
Мы не храним величье, но хороним,
Нет дел громадных - больше громких слов.
Речами славу мы не приумножим
И не подменим мудрого труда.
Кавказ, и тот прибрать к рукам не можем
Уж два столетья.
Стыдно, господа!
Но мир когда-то должен измениться, -
Час близок. И, судьбу благодаря
За шанс счастливый, к тезоименитству
Я расстелю у ног государя
Сей злополучный край в оправе наших
Границ, живым доставлю Шамиля.
На этот раз поступим мы иначе, -
Сочтемся не лукавя, не юля:
Погибший, он запомнится народу
Святым, непримиримым храбрецом,
А посему дадим ему свободу,
Поможем сохранить свое лицо.
Пусть видит это племя шамилёво, -
Засим обезоружен будет враг,
А наше снисхожденье, право слово,
Не навредит империи никак.
Да и с французишками, у которых
Бревном в глазу торчит Абд аль-Кадир,
Закончим надоедливые споры,
Когда Кавказу мы объявим мир.
Подробности я изложу в приказе». -
Барятинский глядел поверх голов.
Он не сказал, что с миром на Кавказе
Его торопит канцлер Горчаков.
Шамиль
«Князь Барятинский, лично приняв горских дипломатов, подтвердил им прежнее свое обещание. Они возвратились в Гуниб; но за тем прошел весь день без всякого ответа от Шамиля Очевидно, он колебался в своем решении; привычное недоверие взяло верх, вероятно, под влиянием окружающих его фанатиков и наиболее ожесточенных злодеев, не смевших верить обещанному прощению. 22-го числа, утром, по приказанию Главнокомандующего, отправлено с полковником Али-ханом письмо от меня, на арабском языке: в нем категорически подтверждалось требование "Сардаря", чтобы дан был без промедления решительный ответ и назначен крайний срок». Д. МИЛЮТИН.
Бог даровал своим рабам свободу.
За нами выбор - воля, или рай.
Вот почему взываем мы к народу:
«Вставай!»
Мы гибнем не за место в райских кущах, -
Наш рай заветный - вольность голых скал.
Её, как благодать, на эти кручи
Господь миров обоих ниспослал.
Мы кличем к бою и, готовясь к пиру,
Голодный гриф клекочет с высоты…
Но сказано в Коране: «Если к миру
Они склонятся, то склонись и ты».
А если нет - тверды рука и слово,
И оба правых лезвия меча
Отточены. Раз не дано иного,
То об ином не станем и мечтать.
……………………………………
……………………………………
Барятинский и Горшельт
Барятинский позировал Горшельту
В косматой горской бурке на плече.
Отвлек посыльный (принесло же, шельму!)
Толмач поднес послание к свече.
"- Простите, мэтр, отложим ненадолго!" -
Барятинский взволнован и суров.
О многом говорила недомолвка.
Этюд к картине был почти готов.
...Наместник не скупился: за картину
Был немцу выдан золотом аванс:
"В прошеньях не стесняйтесь - не отрину.
Творите, мэтр, я опекаю Вас".
И, ерзая в протертом, жарком кресле,
Читал фельдмаршал дерзость Шамиля:
«Я мира не прошу у Вас, но если
К нему вы склонны, то склонюсь и я.
А если - нет, отвечу, как и прежде:
Отточен меч наш и тверда рука!
Мы строим наши помыслы в надежде
На Господа - никак не на врага…»
Законченной картины в Петербурге
Ждет Государь. Триумф не за горой!
" - Продолжим, мэтр!" - наместник в горской бурке
Истории позирует самой.
Шамиль и Юнус
«Тогда со стороны имама к русским послали Юнуса Чиркеевского… Вернувшись, Юнус принес известие о том, что русские хотят, чтобы имам прибыл к наместнику для устных переговоров с ним и чтобы он сообщил наместнику о своем положении и пожеланиях». Абдурахман КАЗИКУМУХСКИЙ.
- Ждут мира, вечным пламенем объяты,
Отечество и сердце. Посему
Врагу поверим вновь, но в аманаты
На этот раз я сам пойду к нему,
Опять поверив на слово, но слово
Последнее - за мной. А если к нам
Старуха-Ложь стучится в платье новом,
Да разве я - последний ваш имам!
Придет другой, и будет все, как прежде.
Я стар, что остается старикам?!
Юнус, пойдешь со мною. Вся надежда
На твой кинжал…
- На мой кинжал, имам?!
- Жди знака, чтоб спасти от униженья
И честь мою, и прожитую жизнь.
Вздохну я грудью - в это же мгновенье
Бей в сердце мне, Юнус, не промахнись!
Не обережены мы от подвоха,
Случись ему - не дай упасть мне ниц
Живым.
Итак, запомни, после вздоха
Бей в сердце мне, Юнус, не промахнись…»
Барятинский и Шамиль
"...К князю Шамиль ехал верхом, окружённый нашими офицерами, но последние сорок шагов прошёл пешком. Его друга Юнуса оставили при нём. Князь Барятинский сидел на камне и, когда окружавшие его раздались, чтобы пропустить Шамиля, Шамиль указал на него пальцем и спросил - это ли наместник…
Наружность Шамиля мне чрезвычайно понравилась, его почтенная наружность, его благородные черты, его изящные, хотя и не совсем смелые манеры покорили меня теперь в высочайшей степени и произвели на меня сильное впечатление. Теперь я понял, почему его особа внушает к себе фанатическую преданность, в особенности народа, у которого внешнее так высоко ценится. В его чертах, в его выразительных глазах видна меланхолия - может быть, сознание нравственной бедноты его народа и безнадёжности всех усилий поставить его на высокую ступень или упрочить его независимость, которую этот народ ни оценить, ни сохранить не сумеет". Т.ГОРШЕЛЬТ.
Тот, кто мечтал Кавказ свободным видеть,
И кто решил, что покорен Кавказ -
Простой уздень и царский представитель
Сошлись впервые, как в последний раз.
- Шамиль, а погляди на эти глыбы,
Они не стоят крови и огня!
- Перебежали к вам мои наибы,
Народы отвернулись от меня,
И если им под вами будет проще,
Признàюсь, что войну я проиграл…
На том и разошлись в Гунибской роще
Простой уздень и русский генерал.
Горшельт переживает эту драму, -
Ликующей оравою тесним,
Он молча почесть воздает имаму,
Снимая с чувством шапку перед ним.
Горшельт пленен! Восторженному плену
Не предпочесть надуманных побед.
Таким и впишется художник в сцену:
Где мог быть вензель, там - автопортрет.
Эпилог
Потόм, изливаясь чернилом и потом,
Разломленный наскоро мир сей худой
Монаршею милостью, пленом почетным
Назвать поспешит летописарь штабной.
Но если бывает почетным плененье,
Тогда и победы постыдные есть!
И вот народилось, взошло поколенье,
Честящих такую никчемную честь.
Россия, Россия, сироты свободы
В таком же почетном плену у тебя!
…Бегут в безысходность бесславные годы,
Все глубже в былое меня торопя.
Пытаюсь, забывшись в погоне нескорой,
Вступив, как Ахилл - с черепахою, в спор
Взойти на запятки кареты, в которой
Шамиль покоряет российский простор.
Картина Готфрида Виллевальде "Переговоры имама Шамиля с генералом-фельдмаршалом Барятинским" менее известна, чем написанные на эту же тему картины Франца Рубо и Теодора Горшельта. Справа от Шамиля в красной черкеске с засученными рукавами - верный наиб Шамиля Юнус Чиркеевский. В своей поэме я домысливаю роль, отведенную ему имамом. Домысел мой противоречит воспоминаниям биографов Шамиля, утверждавших, что имам собирался заколоть себя кинжалом в случае обмана. Возможно, имам так и заявлял, но я засомневался в том, что, будучи строгим ревнителем религиозных норм, он решился бы на порицаемый исламом суицид.
УЗДЕНЬ
Отрывок из поэмы
Пролог
«Специально для Шамиля и его семьи в начале лета 1859 года проездом через Москву Барятинский заказал одному из лучших мастеров дорожный экипаж, и этот экипаж стоял в Темир-Хан-Шуре в ожидании для сопровождения имама в Петербург». Арнольд ЗИССЕРМАН.
Сардаром подаренной шубой согретый,
Тайком выверяя по компасу путь,
Имам в раззолоченной русской карете
Которое утро не может уснуть.
Ландшафт неизбывный в каретном оконце
Мелькает как нудный, навязчивый сон.
Чужая земля…
Незнакомое солнце…
«Кем был и кем стал я? -
Шамиль удручен, -
В горах, неприступен, как сами вершины,
Был их воплощеньем, живым острием,
А среди бескрайней, как небо, равнины -
Пожизненный пленник простора ее.
Прощайте, нагорья, я вашей свободы
Не спас, хоть и выстроил храбрых в ряды,
И в сердце моем на сочтенные годы
Остались рубцы - это ваши хребты.
Прощай, мой народ, пусть никто не тревожит
Отныне тебя, поднимая с колен.
Я воле твоей подчиняюсь! Быть может,
Стяжанье свободы - погибель и плен!»
Барятинский
«О переговорах с Шамилем опять поднят был вопрос и в Петербурге, но совершенно невпопад. Еще 23-го июля, посол наш в Константинополе князь Лобанов-Ростовский телеграфировал князю Горчакову, что какой-то поверенный Шамиля, присланный просить помощи у Султана, обратился к послу с вопросом: не будет ли согласно наше правительство на примирение с Имамом и на каких условиях? -что означенный горец желает получить пропускной вид чрез Тифлис, для доставления Шамилю ответа. На эту телеграмму, из Петербурга дан ответ князю Лобанову, по Величайшему повелению, что он может выдать Шамилеву агенту пропуск в Тифлис и что Наместник Кавказский облечен достаточными полномочиями, чтобы прямо вступить в переговоры с Шамилем. Обо всем этом сообщено Наместнику не только князем Горчаковым и Сухозанетом (от 26 и 29 июля), но и в собственноручном письме самого Государя (от 28 числа), при чем высказывалось, что "примирение "с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже князем Барятинским великих заслуг". В письме Канцлера указывалось и на тогдашние политические обстоятельства: по выражению князя Горчакова, восстановление мира на Кавказе, без пролития крови и без траты денег, удесятерило бы вес России в Европейской политике. Письма эти очень озадачили князя Барятинского…» Д.МИЛЮТИН.
День обещает обернуться датой,
И в штабе репетируя её,
Минувшего творец и соглядатай,
Барятинский взволнованно встаёт:
« - Нас не было, когда снимали пенки,
Без нас поделен был эдем земной,
Достались нам калмыки да эвенки
С песками их и вечной мерзлотой!
Империей зовемся, а в короне
Нет драгоценных, райских островов.
Мы не храним величье, но хороним,
Нет дел громадных - больше громких слов.
Речами славу мы не приумножим
И не подменим мудрого труда.
Кавказ, и тот прибрать к рукам не можем
Уж два столетья.
Стыдно, господа!
Но мир когда-то должен измениться, -
Час близок. И, судьбу благодаря
За шанс счастливый, к тезоименитству
Я расстелю у ног государя
Сей злополучный край в оправе наших
Границ, живым доставлю Шамиля.
На этот раз поступим мы иначе, -
Сочтемся не лукавя, не юля:
Погибший, он запомнится народу
Святым, непримиримым храбрецом,
А посему дадим ему свободу,
Поможем сохранить свое лицо.
Пусть видит это племя шамилёво, -
Засим обезоружен будет враг,
А наше снисхожденье, право слово,
Не навредит империи никак.
Да и с французишками, у которых
Бревном в глазу торчит Абд аль-Кадир,
Закончим надоедливые споры,
Когда Кавказу мы объявим мир.
Подробности я изложу в приказе». -
Барятинский глядел поверх голов.
Он не сказал, что с миром на Кавказе
Его торопит канцлер Горчаков.
Шамиль
«Князь Барятинский, лично приняв горских дипломатов, подтвердил им прежнее свое обещание. Они возвратились в Гуниб; но за тем прошел весь день без всякого ответа от Шамиля Очевидно, он колебался в своем решении; привычное недоверие взяло верх, вероятно, под влиянием окружающих его фанатиков и наиболее ожесточенных злодеев, не смевших верить обещанному прощению. 22-го числа, утром, по приказанию Главнокомандующего, отправлено с полковником Али-ханом письмо от меня, на арабском языке: в нем категорически подтверждалось требование "Сардаря", чтобы дан был без промедления решительный ответ и назначен крайний срок». Д. МИЛЮТИН.
Бог даровал своим рабам свободу.
За нами выбор - воля, или рай.
Вот почему взываем мы к народу:
«Вставай!»
Мы гибнем не за место в райских кущах, -
Наш рай заветный - вольность голых скал.
Её, как благодать, на эти кручи
Господь миров обоих ниспослал.
Мы кличем к бою и, готовясь к пиру,
Голодный гриф клекочет с высоты…
Но сказано в Коране: «Если к миру
Они склонятся, то склонись и ты».
А если нет - тверды рука и слово,
И оба правых лезвия меча
Отточены. Раз не дано иного,
То об ином не станем и мечтать.
……………………………………
……………………………………
Барятинский и Горшельт
Барятинский позировал Горшельту
В косматой горской бурке на плече.
Отвлек посыльный (принесло же, шельму!)
Толмач поднес послание к свече.
"- Простите, мэтр, отложим ненадолго!" -
Барятинский взволнован и суров.
О многом говорила недомолвка.
Этюд к картине был почти готов.
...Наместник не скупился: за картину
Был немцу выдан золотом аванс:
"В прошеньях не стесняйтесь - не отрину.
Творите, мэтр, я опекаю Вас".
И, ерзая в протертом, жарком кресле,
Читал фельдмаршал дерзость Шамиля:
«Я мира не прошу у Вас, но если
К нему вы склонны, то склонюсь и я.
А если - нет, отвечу, как и прежде:
Отточен меч наш и тверда рука!
Мы строим наши помыслы в надежде
На Господа - никак не на врага…»
Законченной картины в Петербурге
Ждет Государь. Триумф не за горой!
" - Продолжим, мэтр!" - наместник в горской бурке
Истории позирует самой.
Шамиль и Юнус
«Тогда со стороны имама к русским послали Юнуса Чиркеевского… Вернувшись, Юнус принес известие о том, что русские хотят, чтобы имам прибыл к наместнику для устных переговоров с ним и чтобы он сообщил наместнику о своем положении и пожеланиях». Абдурахман КАЗИКУМУХСКИЙ.
- Ждут мира, вечным пламенем объяты,
Отечество и сердце. Посему
Врагу поверим вновь, но в аманаты
На этот раз я сам пойду к нему,
Опять поверив на слово, но слово
Последнее - за мной. А если к нам
Старуха-Ложь стучится в платье новом,
Да разве я - последний ваш имам!
Придет другой, и будет все, как прежде.
Я стар, что остается старикам?!
Юнус, пойдешь со мною. Вся надежда
На твой кинжал…
- На мой кинжал, имам?!
- Жди знака, чтоб спасти от униженья
И честь мою, и прожитую жизнь.
Вздохну я грудью - в это же мгновенье
Бей в сердце мне, Юнус, не промахнись!
Не обережены мы от подвоха,
Случись ему - не дай упасть мне ниц
Живым.
Итак, запомни, после вздоха
Бей в сердце мне, Юнус, не промахнись…»
Барятинский и Шамиль
"...К князю Шамиль ехал верхом, окружённый нашими офицерами, но последние сорок шагов прошёл пешком. Его друга Юнуса оставили при нём. Князь Барятинский сидел на камне и, когда окружавшие его раздались, чтобы пропустить Шамиля, Шамиль указал на него пальцем и спросил - это ли наместник…
Наружность Шамиля мне чрезвычайно понравилась, его почтенная наружность, его благородные черты, его изящные, хотя и не совсем смелые манеры покорили меня теперь в высочайшей степени и произвели на меня сильное впечатление. Теперь я понял, почему его особа внушает к себе фанатическую преданность, в особенности народа, у которого внешнее так высоко ценится. В его чертах, в его выразительных глазах видна меланхолия - может быть, сознание нравственной бедноты его народа и безнадёжности всех усилий поставить его на высокую ступень или упрочить его независимость, которую этот народ ни оценить, ни сохранить не сумеет". Т.ГОРШЕЛЬТ.
Тот, кто мечтал Кавказ свободным видеть,
И кто решил, что покорен Кавказ -
Простой уздень и царский представитель
Сошлись впервые, как в последний раз.
- Шамиль, а погляди на эти глыбы,
Они не стоят крови и огня!
- Перебежали к вам мои наибы,
Народы отвернулись от меня,
И если им под вами будет проще,
Признàюсь, что войну я проиграл…
На том и разошлись в Гунибской роще
Простой уздень и русский генерал.
Горшельт переживает эту драму, -
Ликующей оравою тесним,
Он молча почесть воздает имаму,
Снимая с чувством шапку перед ним.
Горшельт пленен! Восторженному плену
Не предпочесть надуманных побед.
Таким и впишется художник в сцену:
Где мог быть вензель, там - автопортрет.
Эпилог
Потόм, изливаясь чернилом и потом,
Разломленный наскоро мир сей худой
Монаршею милостью, пленом почетным
Назвать поспешит летописарь штабной.
Но если бывает почетным плененье,
Тогда и победы постыдные есть!
И вот народилось, взошло поколенье,
Честящих такую никчемную честь.
Россия, Россия, сироты свободы
В таком же почетном плену у тебя!
…Бегут в безысходность бесславные годы,
Все глубже в былое меня торопя.
Пытаюсь, забывшись в погоне нескорой,
Вступив, как Ахилл - с черепахою, в спор
Взойти на запятки кареты, в которой
Шамиль покоряет российский простор.