Нет ничего страшнее демократии
Ща чота поутру подумалось, что будет дикая оборжака, если скинут Путина в России, проведут честные выборы, начнут искоренять коррупцию и т.д. и все это благолепие случайно совпадет и с крутым падением цен на нефть и газ. Ну как рост цен и восстановление рынка с отскоком от дна после развала СССР совпали с приходом Путина. Опосля такого в России за слова "сменяемость власти", "демократия", "честные выборы", "свобода слова и собраний" и прочие непотребства будут сажать на кол или жечь на костре. Собака Павлова, че. Пришел мужик сказал "Я Путин" и ей дали мяса - она виляет хвостом и радуется и фразу енту "япутин" любит и мужика который ее говорит обожает. Патамушта опосля всего этого дают мясо. А сказали "демократия" и долбанули током - и все. Собака демократию сильно не любит и рычит на енто слово. Хотя в глаза ее никогда эту демократию не видела и уж точно не знает что это такое. Патамушта током это неприятно и мяса опять же не дают. А после "япутин" давали. Такие они. Собаки.
PS
Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может дать
результат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека;
насколько похожий -- это я понял однажды из-за случая, которого не забуду
никогда. В то время основным моим занятием было изучение молодой серой
гусыни, которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей пришлось перенести
на мою персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ее
родителям. Об этом замечательном процессе, который мы называем
запечатленном, и о самой гусыне Мартине подробно рассказано в одной из моих
прежних книг. Мартина в самом раннем детстве приобрела одну твердую
привычку. Когда в недельном возрасте она была уже вполне в состоянии
взбираться по лестнице, я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках,
как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы она шла сама. Серые
гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугаются, так что по
возможности лучше их от этого беречь. В холле нашего альтенбергского дома
справа от центральной двери начинается лестница, ведущая на верхний этаж.
Напротив двери -- очень большое окно. И вот, когда Мартина, послушно следуя
за мной по пятам, вошла в это помещение, -- она испугалась непривычной
обстановки и устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы;
иными словами, она прямо от двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоял
на первой ступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока не
успокоилась, а затем снова пошла следом -- ко мне на лестницу и за мной
наверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь к
окну оказался несколько короче, и время, за которое она успокоилась, тоже
заметно сократилось. В последующие дни этот процесс продолжался: полностью
исчезла задержка у окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-то
пугается. Проход к окну все больше приобретал характер привычки, -- и
выглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом подбегала к
окну, там без задержки разворачивалась, так же решительно бежала назад к
лестнице и принималась взбираться на нее. Привычный проход к окну становился
все короче, а от поворота на 180o оставался поворот на все меньший угол.
Прошел год -- и от всего того пути остался лишь один прямой угол: вместо
того чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ее
правого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко
повернув вправо, начинала подъем.
В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину в
дом и проводить ее в свою комнату; а когда наконец вспомнил о ней, наступили
уже глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл ее -- гусыня в
страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня между
ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. А
затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее привычкой: она
уклонилась от своего обычного пути и выбрала кратчайший, т.е. взобралась на
первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх,
срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине потрясающее:
добравшись до пятой ступеньки, она вдруг остановилась, вытянула шею и
расправила крылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге.
Кроме того она издала предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем, чуть
помедлив, повернула назад, торопливо спустилась обратно вниз, очень
старательно, словно выполняя чрезвычайно важную обязанность, пробежала свой
давнишний дальний путь к самому окну и обратно, снова подошла к лестнице --
на этот раз "по уставу", к самому левому краю, -- и стала взбираться наверх.
Добравшись снова до пятой ступеньки, она остановилась, огляделась, затем
отряхнулась и произвела движение приветствия. Эти последние действия всегда
наблюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению.
Я едва верил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводу
интерпретации этого происшествия: привычка превратилась в обычай, который
гусыня не могла нарушить без страха.
Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могут
показаться попросту комичными; но я смею заверить, что знатоку высших
животных подобные случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в
процессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шла
по следам своих объектов со старой лошадью и еще более старым мулом, сделала
чрезвычайно интересные наблюдения и над своими непарнокопытными
сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбить лагерь на одном и том же
месте -- и оказалось совершенно невозможно провести через это место ее
животных без того, чтобы хоть символически, короткой остановкой со снятием
вьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря. Существует старая
трагикомическая история о проповеднике из маленького городка на американском
Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много лет
принадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного хозяина
останавливаться перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на минуту. В
результате он приобрел в своем приходе дурную славу и в конце концов на
самом деле спился от отчаяния. Эта история всегда рассказывается лишь в
качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по крайней мере в том,
что касается поведения лошади.
Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое поведение высших
животных должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственных
детей -- или хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, -- знает по
собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети цепляются за
каждую деталь привычного: например, как они впадают в настоящее отчаяние,
если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однажды
установленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот должен будет
признаться себе, что и у взрослого цивилизованного человека привычка, раз уж
она закрепилась, обладает большей властью, чем мы обычно сознаем. Однажды я
внезапно осознал, что разъезжая по Вене в автомобиле, как правило использую
разные пути для движения к какой-то цели и обратно от нее. Произошло это в
то время, когда еще не было улиц с односторонним движением, вынуждающих
ездить именно так. И вот я попытался победить в себе раба привычки и решил
проехать "туда" по обычной обратной дороге, и наоборот. Поразительным
результатом этого эксперимента стало несомненное чувство боязливого
беспокойства, настолько неприятное, что назад я поехал уже по привычной
дороге.
Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом
"магическом мышлении" многих первобытных народов, которое вполне еще живо и
у цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать к
унизительному мелкому колдовству вроде "тьфу-тьфу-тьфу!" в качестве
противоядия от "сглаза" или придерживаться старого обычая бросать через
левое плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п.
Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных
напомнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при
определенной форме невроза -- "невроз навязчивых состояний" -- и в более или
менее мягких формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, как
в детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на камень, а на
промежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей. Как раз такую
детскую фантазию неподражаемо показал А. А. Милн в одном из своих
стихотворений.
Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому что имеют общий
корень в одном и том же механизме поведения, целесообразность которого для
сохранения вида совершенно несомненна. Для существа, лишенного понимания
причинных взаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно придерживаться
той линии поведения, которая уже -- единожды или повторно -- оказывалась
безопасной и ведущей к цели. Если неизвестно, какие именно детали общей
последовательности действий существенны для успеха и безопасности, то лучше
всего с рабской точностью повторять ее целиком. Принцип "как бы чего не
вышло" совершенно ясно выражается в уже упомянутых суевериях: забыв
произнести заклинание, люди испытывают страх.
Даже когда человек знает о чисто случайном возникновении какой-либо
привычки и прекрасно понимает, что ее нарушение не представляет ровно
никакой опасности -- как в примере с моими автомобильными маршрутами, --
возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-таки
придерживаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведение
превращается в "любимую" привычку. До сих пор, как мы видим, у животных и у
человека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже не сам
приобретает привычку, а получает ее от своих родителей, от своей культуры,
-- здесь начинает звучать новая и важная нота. Во-первых, теперь он уже не
знает, какие причины привели к появлению данных правил; благочестивый еврей
или мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имея понятия, что его
законодатель ввел на нее суровый запрет из-за опасности трихинеллеза. А
во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают фигуре
Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутся
божественными, а их нарушение превращается в грех.
(с) Конрад Лоренц "Агрессия"
и из художественной литературки
Клетка. В ней 5 обезьян. К потолку подвязана связка бананов. Под ними лестница. Проголодавшись, одна из обезьян подошла к лестнице с явными намерениями достать банан. Как только она дотронулась до лестницы, вы открываете кран и со шланга поливаете ВСЕХ обезьян очень холодной водой. Проходит немного времени, и другая обезьяна пытается полакомится бананом. Те же действия с вашей стороны.
Отключите воду.
Третья обезьяна, одурев от голода, пытается достать банан, но остальные хватают ее, не желая холодного душа. А теперь, уберите одну обезьяну из клетки и замените ее новой обезьяной. Она сразу же, заметив бананы, пытается их достать. К своему ужасу, она увидела злые морды остальных обезьян, атакующих ее. После третьей попытки она поняла, что достать банан ей не удастся. Теперь уберите из клетки еще одну из первоначальных пяти обезьян и запустите туда новенькую. Как только она попыталась достать банан, все обезьяны дружно атаковали ее, причем и та, которую заменили первой (да еще с энтузиазмом).
И так, постепенно заменяя всех обезьян, вы придете к ситуации, когда в клетке окажутся 5 обезьян, которых водой вообще не поливали, но которые не позволят никому достать банан.
Почему?
Потому, что здесь так заведено.
Бернард Вербер, «Мы боги»
Ну и Каганов чтоб совсем уж добить.
PS
Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может дать
результат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека;
насколько похожий -- это я понял однажды из-за случая, которого не забуду
никогда. В то время основным моим занятием было изучение молодой серой
гусыни, которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей пришлось перенести
на мою персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ее
родителям. Об этом замечательном процессе, который мы называем
запечатленном, и о самой гусыне Мартине подробно рассказано в одной из моих
прежних книг. Мартина в самом раннем детстве приобрела одну твердую
привычку. Когда в недельном возрасте она была уже вполне в состоянии
взбираться по лестнице, я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках,
как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы она шла сама. Серые
гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугаются, так что по
возможности лучше их от этого беречь. В холле нашего альтенбергского дома
справа от центральной двери начинается лестница, ведущая на верхний этаж.
Напротив двери -- очень большое окно. И вот, когда Мартина, послушно следуя
за мной по пятам, вошла в это помещение, -- она испугалась непривычной
обстановки и устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы;
иными словами, она прямо от двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоял
на первой ступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока не
успокоилась, а затем снова пошла следом -- ко мне на лестницу и за мной
наверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь к
окну оказался несколько короче, и время, за которое она успокоилась, тоже
заметно сократилось. В последующие дни этот процесс продолжался: полностью
исчезла задержка у окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-то
пугается. Проход к окну все больше приобретал характер привычки, -- и
выглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом подбегала к
окну, там без задержки разворачивалась, так же решительно бежала назад к
лестнице и принималась взбираться на нее. Привычный проход к окну становился
все короче, а от поворота на 180o оставался поворот на все меньший угол.
Прошел год -- и от всего того пути остался лишь один прямой угол: вместо
того чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ее
правого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко
повернув вправо, начинала подъем.
В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину в
дом и проводить ее в свою комнату; а когда наконец вспомнил о ней, наступили
уже глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл ее -- гусыня в
страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня между
ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. А
затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее привычкой: она
уклонилась от своего обычного пути и выбрала кратчайший, т.е. взобралась на
первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх,
срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине потрясающее:
добравшись до пятой ступеньки, она вдруг остановилась, вытянула шею и
расправила крылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге.
Кроме того она издала предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем, чуть
помедлив, повернула назад, торопливо спустилась обратно вниз, очень
старательно, словно выполняя чрезвычайно важную обязанность, пробежала свой
давнишний дальний путь к самому окну и обратно, снова подошла к лестнице --
на этот раз "по уставу", к самому левому краю, -- и стала взбираться наверх.
Добравшись снова до пятой ступеньки, она остановилась, огляделась, затем
отряхнулась и произвела движение приветствия. Эти последние действия всегда
наблюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению.
Я едва верил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводу
интерпретации этого происшествия: привычка превратилась в обычай, который
гусыня не могла нарушить без страха.
Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могут
показаться попросту комичными; но я смею заверить, что знатоку высших
животных подобные случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в
процессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шла
по следам своих объектов со старой лошадью и еще более старым мулом, сделала
чрезвычайно интересные наблюдения и над своими непарнокопытными
сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбить лагерь на одном и том же
месте -- и оказалось совершенно невозможно провести через это место ее
животных без того, чтобы хоть символически, короткой остановкой со снятием
вьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря. Существует старая
трагикомическая история о проповеднике из маленького городка на американском
Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много лет
принадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного хозяина
останавливаться перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на минуту. В
результате он приобрел в своем приходе дурную славу и в конце концов на
самом деле спился от отчаяния. Эта история всегда рассказывается лишь в
качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по крайней мере в том,
что касается поведения лошади.
Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое поведение высших
животных должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственных
детей -- или хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, -- знает по
собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети цепляются за
каждую деталь привычного: например, как они впадают в настоящее отчаяние,
если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однажды
установленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот должен будет
признаться себе, что и у взрослого цивилизованного человека привычка, раз уж
она закрепилась, обладает большей властью, чем мы обычно сознаем. Однажды я
внезапно осознал, что разъезжая по Вене в автомобиле, как правило использую
разные пути для движения к какой-то цели и обратно от нее. Произошло это в
то время, когда еще не было улиц с односторонним движением, вынуждающих
ездить именно так. И вот я попытался победить в себе раба привычки и решил
проехать "туда" по обычной обратной дороге, и наоборот. Поразительным
результатом этого эксперимента стало несомненное чувство боязливого
беспокойства, настолько неприятное, что назад я поехал уже по привычной
дороге.
Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом
"магическом мышлении" многих первобытных народов, которое вполне еще живо и
у цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать к
унизительному мелкому колдовству вроде "тьфу-тьфу-тьфу!" в качестве
противоядия от "сглаза" или придерживаться старого обычая бросать через
левое плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п.
Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных
напомнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при
определенной форме невроза -- "невроз навязчивых состояний" -- и в более или
менее мягких формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, как
в детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на камень, а на
промежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей. Как раз такую
детскую фантазию неподражаемо показал А. А. Милн в одном из своих
стихотворений.
Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому что имеют общий
корень в одном и том же механизме поведения, целесообразность которого для
сохранения вида совершенно несомненна. Для существа, лишенного понимания
причинных взаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно придерживаться
той линии поведения, которая уже -- единожды или повторно -- оказывалась
безопасной и ведущей к цели. Если неизвестно, какие именно детали общей
последовательности действий существенны для успеха и безопасности, то лучше
всего с рабской точностью повторять ее целиком. Принцип "как бы чего не
вышло" совершенно ясно выражается в уже упомянутых суевериях: забыв
произнести заклинание, люди испытывают страх.
Даже когда человек знает о чисто случайном возникновении какой-либо
привычки и прекрасно понимает, что ее нарушение не представляет ровно
никакой опасности -- как в примере с моими автомобильными маршрутами, --
возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-таки
придерживаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведение
превращается в "любимую" привычку. До сих пор, как мы видим, у животных и у
человека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже не сам
приобретает привычку, а получает ее от своих родителей, от своей культуры,
-- здесь начинает звучать новая и важная нота. Во-первых, теперь он уже не
знает, какие причины привели к появлению данных правил; благочестивый еврей
или мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имея понятия, что его
законодатель ввел на нее суровый запрет из-за опасности трихинеллеза. А
во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают фигуре
Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутся
божественными, а их нарушение превращается в грех.
(с) Конрад Лоренц "Агрессия"
и из художественной литературки
Клетка. В ней 5 обезьян. К потолку подвязана связка бананов. Под ними лестница. Проголодавшись, одна из обезьян подошла к лестнице с явными намерениями достать банан. Как только она дотронулась до лестницы, вы открываете кран и со шланга поливаете ВСЕХ обезьян очень холодной водой. Проходит немного времени, и другая обезьяна пытается полакомится бананом. Те же действия с вашей стороны.
Отключите воду.
Третья обезьяна, одурев от голода, пытается достать банан, но остальные хватают ее, не желая холодного душа. А теперь, уберите одну обезьяну из клетки и замените ее новой обезьяной. Она сразу же, заметив бананы, пытается их достать. К своему ужасу, она увидела злые морды остальных обезьян, атакующих ее. После третьей попытки она поняла, что достать банан ей не удастся. Теперь уберите из клетки еще одну из первоначальных пяти обезьян и запустите туда новенькую. Как только она попыталась достать банан, все обезьяны дружно атаковали ее, причем и та, которую заменили первой (да еще с энтузиазмом).
И так, постепенно заменяя всех обезьян, вы придете к ситуации, когда в клетке окажутся 5 обезьян, которых водой вообще не поливали, но которые не позволят никому достать банан.
Почему?
Потому, что здесь так заведено.
Бернард Вербер, «Мы боги»
Ну и Каганов чтоб совсем уж добить.