«Беседы блаженнейший зной»
Очерк об Ирине Служевской "Беседы блаженнейшей зной" опубликован в ежегодном альманахе "Русские евреи в Америке" №13. В Приложении к очерку ранее не публиковавшаяся рецензия И.С. на роман Александра Гениса "В окрестностях Довлатова"
С любезного согласия автора размещаю здесь статью о творчестве Ирины Служевской. Она ушла четыре года назад, но со временем величина этой потери - талантливого литературоведа и яркой красивой женщины - осознается все глубже. За прекрасный живой снимок тоже спасибо Лиле Панн (автор снимка Марк Поляков).
Здесь мой текст про Ириного отца - П.И.Тартаковского.
«Беседы блаженнейший зной»
Лиля Панн (Пикскилл, США)
Филолог Ирина Петровна Служевская (1955-2013) - автор небольших, но превосходных книг об Анне Ахматовой [1] и Иосифе Бродском [2].
В Москве Литературная газета отозвалась на книгу Служевской «Китежанка. Ахматова: Тридцатые годы» рецензией «Колокольный звон из-под синих волн…»:
Без лишнего академизма, легко читаемая, но отнюдь не легковесная книга посвящена теме, которую автор в предисловии обозначает так: «Мне всегда хотелось понять, откуда к Ахматовой "пришла” “Поэма без героя”. Помните: “Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года…” Ответа на этот вопрос ахматоведение обычно ищет вовне, на “чужих” страницах. Меняя тактику, мы попробуем поискать его “внутри” поэзии Ахматовой тридцатых годов». Анализом стихов Анны Андреевны дело не ограничивается, возникает множество образов, пришедших как из произведений хрупкого Серебряного века, так и со страниц Пушкина, Достоевского. Рекомендовать книгу можно в первую очередь почитателям Ахматовой и специалистам по ее творчеству, а также преподавателям. Сенсационных выводов автор не обещает и не делает, но новый способ подачи хорошо изученного литературоведами материала достоин внимания. Равно как и мысль, нуждающаяся сейчас в постоянном повторении: литература в наше время осталась едва ли не единственной хранительницей морали [3].
Эту мысль, заметим, Ирина Служевская проводит с отчаянием, вызывающим у иного читателя потребность как спорить, так и преклониться перед столь непоколебимой верой в литературу. В любом случае, «Китежанке» Служевской - плоду многих лет труда души, ума, таланта, завязавшемуся, по меньшей мере, в ее кандидатской диссертации [4], я уверена, не затеряться на бескрайних просторах «ахматовианы».
Сборник Служевской «Три статьи о Бродском» [5] подытожил ее исследования поэтики Бродского на примере цикла «Часть речи», стихотворений «Разговор с небожителем» и «Литовский ноктюрн». Помню, какое впечатление на меня произвела динамичность исследовательского ума Ирины, ее способность быстро переходить на следующий уровень понимания проблемы, решительно отказываясь от когда-то привычно дорогой позиции. Вот она в тексте доклада для одной из конференций по Бродскому в конце 90-х ставит нобелевскому лауреату в упрек его слишком, мол, резкий отход от духовных идеалов русской поэзии, и вот она, еще до начала конференции, как бы озаряется новым видением места Бродского в поэзии и бестрепетно отменяет свой доклад. И - организует свою конференцию (14 октября 2000 года, Нью-Йорк), посвященную Бродскому, - пусть однодневную, но в ней участвуют литературные фигуры первого класса: Сюзан Зонтаг, Томас Венцлова, Александр Генис, Александр Сумеркин. Ирина Служевская выступала с ними на равных, если говорить о содержательности ее доклада «Бродский: от христианского текста - к метафизике изгнания». Для нее это был какой-то вулканический выброс нового прочтения поэта. А отчет Ирины о конференции в Нью-Йорке, представленный ею в петербургском издательстве HYPERBOREOS 28 октября 2000 года, тянет на полноценную статью о ряде особенностей поэтического мира Бродского.
Мне несколько раз попадались ссылки на статьи Служевской о Бродском в работах других филологов - например, в диссертации широко признанного теперь исследователя современной поэзии Александра Житенева [6]. Как и в случае «ахматовской книги», ее «бродская книга», написанная с обычной для нее филологической добросовестностью и при этом ясным и ярким языком, пригодится самому разному читателю - и профессиональному филологу, и просто любителю поэзии.
Статей и рецензий опубликовано Ириной Служевской не слишком много: около двух десятков; наиболее ценные для литературоведения и критики - о поэтах Владимире Гандельсмане, Алексее Цветкове, Генрихе Сапгире, прозаиках Венедикте Ерофееве, Алексее Макушинском, критике Дмитрии Быкове (напечатаны в журналах Звезда, Знамя, Стороны Света, СЛОВО-WORD, Книжное обозрение, Стрелец, Новый мир, сетевых изданиях Вавилон, TextOnly).
Послужной список профессионального филолога за четверть века мог быть и пространнее - особенно для эмигранта, когда актуальность девиза «publish or perish» диктуется не только прагматикой научной карьеры, но и психологией эмигрантской выброшенности из профессии, проще говоря, стремлением к самоутверждению путем наращивания числа публикаций. При этом «любимый анализ», как Ирина выразилась в своем блоге в сетевом Живом Журнале о своих занятиях филологией и критикой, действительно был настоящей любовью в ее жизни. Это я видела невооруженным взглядом на протяжении нашей почти двадцатилетней дружбы, зародившейся на почве именно «анализа». Требовательность к культуре своего труда явно сказывалась на КПД публикования. Главное же, Ирина жила такой безоглядной, просто одержимой любовью к искусству («цветущему саду я предпочту изображение одного цветка» - могла сказать она с высоты своего равнодушия к «равнодушной природе»!), что в конкуренции чтения прекрасных книг (а их много - вот беда!) и их анализа, в борьбе читателя и писателя в собственной душе слишком часто выигрывал читатель. Больно уж темпераментен был этот читатель, чтобы жертвовать наслаждением от чтения удовольствию «прочтения»! Помимо структурных особенностей личности, сказывались на количестве опубликованного, конечно, и нелегкие обстоятельства иммигрантской жизни, не говоря о беспощадной болезни в течение четырех ее последних лет, удивительным образом не менявшей ее светлую душу и ясный ум.
Поразительная стойкость, с которой она прожила эти четыре года, думаю, в какой-то мере обязана одной ее статье, уже не литературной, а публицистической в журнале СНОБ-SNOB [7]. Статья вышла примерно за год до того, как Ирине поставили пугающий диагноз. Ни о чем не подозревавшая, Ира стремилась проникнуть в природу мужества, явленного известным американским ученым-кибернетиком Рэнди Паушем (Randy Paush, 1960-2008), уже знающим о своей смертельной болезни и использующим это знание, чтобы научить других мужеству перед лицом смерти. Известно, что профессор Пауш прочитал доклад «Really Achieving Your Childhood Dreams» («Как действительно осуществить мечты детства»), или «The Last Lecture» («Последняя лекция») 18 сентября 2007 года в университете Carnegie Mellon в Питтсбурге. Видеозапись лекции тогда же просмотрели и прослушали миллионы людей. А сколько читателей у «Последней лекции», изданной книгой и не раз переизданной к настоящему времени! Чем особенно интересна статья Служевской «Смертельный номер» для иммигранта в Америке _ это мыслью автора, что феномен Рэнди Пауша во многом обязан системе американских ценностей. «Случай Рэнди, - пишет И.С., - дает возможность заглянуть в ту отчетливую составляющую американской психики, о которой можно сказать словами американской же поговорки: “Что заставляет тикать этот механизм?”. Рэнди Пауш помогает понять, что заставляет Америку тикать». Именно эта возможность понять, нежели сенсационная история одной жизни, привлекла автора статьи «Смертельный номер». Надо сказать, что, несмотря на определенные тяготы жизни в иммиграции (прежде всего, работа не по профессии), не говоря об антиамериканской истерии планетарного размаха, Ирина не только не разочаровалась в Америке, но и просто полюбила ее - как любят человека («Америчкой», случалось, называла!). И вот теперь ей представился случай свою любовь понять до конца и объяснить нам, вышедшим из другой цивилизации. «Это отношение к болезни, словно выиграть заведомо проигранный матч, напоминает нам об оксюморонности словосочетания “американская трагедия”, - увлеченно рассуждает Ирина. - В американской ментальности первична не трагедия, а преодоление ее любыми доступными средствами». И эти средства - по сути, принципы культуры ценностей - она выделяет в «Последней лекции». Через год эти ценностные принципы, высоко вознесенные ею в собственной публикации, думаю, не могли не стать ориентирами при исполнении ее личного «смертельного номера». К примеру, правило «Не жалуйся. Лучше работай еще усерднее», подозреваю, вдохновляло ее на мандельштамовские штудии, предпринимавшиеся ею одно время - пока были силы - от шести до восьми утра перед выходом на службу. Статья «Смертельный номер» Ирины Служевской пророчески изложила как алгоритм существования, так и духовное наполнение последних четырех лет ее жизни: «Человека можно лишить жизни, но смысл, вложенный в эту жизнь, отобрать невозможно. Это единственная доступная нам победа».
Достойна упоминания еще одна внелитературная сторона жизни Ирины Служевской. Мечтая, как и многие из русских эмигрантов, чтобы постсоветская Россия вышла бы наконец из тупика («Чтоб взамен этой ржави, полей в клопоморе / вновь бы Волга катилась в Каспийское море, / вновь бы лошади ели овёс, / чтоб над родиной облако славы лучилось, / чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось, / а язык не отсохнет авось» - цитировала она любимые строки Льва Лосева), Ирина стремилась сделать и что-то конкретное, «чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось». Вспоминается, как в феврале 2008-го она пыталась организовать у здания консульства России в Нью-Йорке пикет протеста против помещения в тюремный карцер тяжело больного Василия Алексаняна, одного из подельников Ходорковского. Ирина составила письмо генеральному консулу РФ, собрала подписи, послала письмо. Желающих присоединиться к ее пикету почти не нашлось, но она была готова выйти одна, с саморучно изготовленным плакатом. Такого испытания, к счастью, не понадобилось: карцер Алексаняну неожиданно отменили. Не было ли ее письмо протеста той соломинкой, что переломила хребет верблюду?..
А родилась Ирина Служевская в Ташкенте, в семье литературоведов Петра и Лидии Тартаковских. Училась в Московском и Ташкентском университетах, на филологическом факультете, работала в Ташкентском пединституте до отъезда в США с мужем и дочерью (1989). Семья Служевских осела в окрестностях Нью-Йорка, в Хобокене. Как и многие другие российские филологи (да и многие американские), Ирина не смогла найти работу по профессии, пришлось переучиваться. Работала техником-радиологом в одной из медицинских организаций в Манхэттене. Любимой филологии уделялось чаще всего время, так сказать, второго ряда: после службы, а то и ранние часы до службы (как в вышеупомянутом случае ее исследований поэзии Мандельштама, доведенных, к сожалению, лишь до фрагментов в Живом Журнале). К счастью, появились свободные дни, когда она перешла на службу part-time (ради них и перешла)...
Вспоминаю, как мы с ней познакомились. В 1991-м она позвонила с вопросом в качестве редактора моей статьи в нью-йоркском журнале СЛОВО-WORD. В том же номере и у Ирины была статья. Для оформления ее проникновенного текста о творчестве Венедикта Ерофеева - «Последний юродивый» - я с радостью предложила фотопортреты Ерофеева, сделанные мной в 1987 году во время поездки в Москву после десятилетнего отсутствия. Веничка нас сблизил! Наши оценки того или иного писателя не всегда совпадали - у Ирины был невероятно взыскательный вкус, - но разговоры о тех, кого мы обе любили (Веничка, конечно, был в их числе), создавали пейзаж нашей дружбы. Впрочем, и разногласия тоже. Да, наша дружба была в корне литературной, точнее, читательской: дружили два читателя...
Моя рецензия на книгу Ирины Служевской о Бродском была напечатана в парижской Русской мысли (13-19 мая 2004 года). Приведу отрывок из нее:
Первые две статьи сборника Служевской построены по сходной схеме - подробно исследуется одно стихотворение, дающее пищу для размышлений о том или ином несущем перекрытии мироздания Бродского. В статье «“Литовский ноктюрн” и поздняя метафизика Бродского» послание поэта-эмигранта к другу на родине выбирается отправной точкой для движения вглубь и других, более поздних стихов Бродского. Проходятся уроки изгнания - уроки метафизики для Бродского - да и для эмигранта Ирины Служевской, судя по ее усвоению этих уроков.
Время, бесконечность, небытие, пустота, неодушевленность, бесчеловечность, никто и ничто - все эти опознавательные знаки в стихах Бродского давно обговорены, но Служевская, стоя на плечах самых серьезных исследователей, прочла позднего Бродского в недостигнутой другими взаимосвязанности знаков. Цельность, добросовестность и внятность ее прочтения, не сомневаюсь, будут востребованы широким читателем.
То, что «трудный» Бродский - поэт принципиально прочитываемый, смело утверждает вторая статья - «“Разговор с небожителем”: поэтика рационального». Здесь филолог, исследуя отношения мысли и слова у Бродского, предлагает свою формулу его поэтики: «Я бы назвала ее поэтикой высказанности, охватывающей предмет бесконечными витками суждений, поэтикой, доверяющей прямому корневому значению своих орудий. Ни символики, ни напевности, ни ассоциативности (в мандельштамовском ключе), ни подтекста. Лобовой поток смыслов, напористо рвущихся к сути».
Только не надо думать, что формула «поэтики высказанности» неизбежно должна привести к мысли о некоей обездоленности поэтического слова. О нет, Ирина Служевская выбрала один из шедевров Бродского - «Разговор с небожителем», и сила ее анализа именно в демонстрации поэтической мощи рационализма Бродского.
Все меньше на философии и все больше на эстетике Бродского-поэта сосредотачивается Служевская в третьей статье «Тихотворение моё...»: «Мы будем читать стихи, все двадцать стихотворений, одно за другим. Наша цель - пережить стихи как опыт наслаждения». Цель автора статьи бесспорно достигнута.
Эпиграфом к рецензии, названной мной, может быть, несколько претенциозно «Часть речи читателя», я взяла строчки из ахматовского «Читателя»: «Так исповедь льется немая. / Беседы блаженнейший зной». Эпиграф относится не только и не столько к Ирине Служевской - ее исповедь читателя-филолога-критика стадию немоты прошла, - но и к читателю ее «любимого анализа», столь близкого у нее к жаркой беседе.
На работы Ирины и я ссылалась несколько раз в своих статьях, в последний раз в Знамени [8] - о писателе Фридрихе Горенштейне, о тех или иных произведениях которого мы иногда непримиримо спорили, но всегда совпадали в преклонении перед его гением и судьбой. Ее отзывом о двухтомной драматической хронике Горенштейна из времен Ивана Грозного «На крестцах» [9] я завершала свою статью. Эти два тома мало кто прочел, но Ира умудрилась прочесть полностью при всей своей загрузке. Вот цитата из ее отзыва в Живом Журнале, где, кстати, можно найти немало интересных замечаний Ирины на темы искусства, политики, жизни и смерти:
Представьте себе тысячестраничный протокол действий <…>, данный только в речах, монологах, репликах, криках, теологических спорах, отрывках из писем, воплях убийц и убиваемых, палачей и пытаемых, погибших и спасшихся <…>. Я не вижу способа рассказать об этой книге. Тут возможен, мне кажется, только построчный комментарий. Тот, кто решится на него, должен, очевидно, сравняться с Горенштейном в знании источников: от Библии, ее апокрифов и всех ее толкований (в которых Иван - как у себя дома) до исторических свидетельств о ХVI столетии (где Горенштейн отнюдь не ограничивается Россией, а чудом и мастерством создает панораму событий от Англии до Китая). До тех пор, пока эта невероятная книга остается неосвоенной, мы не вправе судить об отечественной литературе ХХ века.
В этих словах - столько живой Иры Служевской!..
ПРИЛОЖЕНИЕ
Приводимая ниже неопубликованная рецензия И.Служевской на книгу Александра Гениса «Довлатов и окрестности», написанная в 2000 году, интересна и сейчас, когда вспыхнули заново споры о Довлатове-писателе.
(Продолжение следует)