Дядя Петя
Умер Петр Иосифович Тартаковский. Литературовед, доктор наук, автор первой, а может и поныне единственной монографии о Дмитрии Кедрине, библиографии восточных мотивов в русской поэзии, книг о Востоке в творчестве Хлебникова, Есенина, Бунина. Он был одним из создателей Музея Есенина в Ташкенте, с годами превратившегося в важный центр русской культурной жизни города.
Тартаковские присутствовала в моей жизни всегда, сколько я себя помню. Дядя Петя был самым громким и экстравагантным из всех родительских друзей, собиравшихся у нас дома, на Курской. Он театрально падал поперек гостиной, когда я стрелял в него из игрушечного пистолета. Потом вставал и предлагал пострелять в других гостей: «Посмотрим, смогут ли они повторить».
У него было «высокое лицо», та смесь нервности и аристократизма, которое делало его отчасти похожим и на Смоктуновского, и на Бродского.
По периферии самого раннего детства прошли какие-то их, родителей и «Тартиков», общие друзья, через которых и произошло знакомство. Трогательная надпись на книге о Кедрине отражает удивление и радость дяди Пети, обнаружившего на полке у новых знакомых собственную книгу, изданную хоть и московским «Совписом», но тиражом по тем временам невеликим. Книгу он надписал. Общие друзья обще рассеялись еще до моего совершеннолетия.
Он был на год что ли младше моего отца, но это уже было иное, не воевавшее поколение. Родился на Украине, в местечке. В Ташкент попал в эвакуацию. Работал электриком, филфак САГУ был позже.
Эта дружба сопровождала моих родителей по всем извивам жизни нашей семьи. С класса восьмого стали выслушивать и меня. Оба они, Лидия Анатольевна и Петр Иосифович, были хорошими слушателями, заинтересованными. Жили Тартаковские на первом квартале Чиланзара, который быстрее прочих новостроек зарос деревьями по самые крыши четырехэтажек и превратился в нормальный ташкентский район, с жемчужным свечением летних сумерек. Гостевание у них становилось все интереснее и интереснее для меня. Новые имена, новые, определившие многое в жизни, знакомства, новые книги.
Его помощь ощутили на себе многие литераторы, ставшие потом известными. Сентиментальных чувств к Тартаковскому они тем не менее не сохранили. Резкость и саркастичность Петра Иосифовича тому причиной.
Когда ушли мои родители, сначала папа, а потом вскоре - и мама, Тартаковские остались друзьями, уже моими. Потом пошла вразнос империя, в которой мы жили, и они последовали за океан, вослед единственной дочке Ирине и ее мужу. Потом мы стали ссориться, вот так - через полмира, горько, обидно, но все же - о литературе. Когда меня напечатали в «Знамени», Тартаковский написал: «Видел твою публикацию. Порадовался за тебя. Посетовал на нынешний уровень толстых журналов. Посочувствовал Григорию Яковлевичу (Бакланову), вынужденному печатать такое говно. Не понимаю того значения, которое ты придаешь этой вещи». Я в ярости отвечал: «Это не страшно. Вы должны смириться с тем, что мало понимаете в литературе».
В 2006, попав впервые в Нью-Йорк, я решил презреть список обид, позвонил. Мы встретились и обнялись. Я узнавал картины, полки, книги, памятные мне по чиланзарской квартире. Сидели на кухне, Лидия Анатольевна сделала блинчики.
Я рассказывал о своей Ташкентской антологии. Петр Иосифович заинтересовался и даже прислал следом письмо со списком малоизвестных поэтов, у которых следует поискать ташкентские тексты. Благодаря этому списку антология пополнилась по меньшей мене пятью новыми фигурантами, которые много прибавили к ее стереоскопичности.
А потом были годы тяжкие, отчаянные. Заболела Лидия Анатольевна. Заболела и умерла дочь, Ира, красивая и яркая Ирина Служевская, вослед родителям ставшая литературоведом, писавшая об Ахматовой и Бродском. А теперь ушел и Петр Иосифович, дядя Петя.
Тартаковские присутствовала в моей жизни всегда, сколько я себя помню. Дядя Петя был самым громким и экстравагантным из всех родительских друзей, собиравшихся у нас дома, на Курской. Он театрально падал поперек гостиной, когда я стрелял в него из игрушечного пистолета. Потом вставал и предлагал пострелять в других гостей: «Посмотрим, смогут ли они повторить».
У него было «высокое лицо», та смесь нервности и аристократизма, которое делало его отчасти похожим и на Смоктуновского, и на Бродского.
По периферии самого раннего детства прошли какие-то их, родителей и «Тартиков», общие друзья, через которых и произошло знакомство. Трогательная надпись на книге о Кедрине отражает удивление и радость дяди Пети, обнаружившего на полке у новых знакомых собственную книгу, изданную хоть и московским «Совписом», но тиражом по тем временам невеликим. Книгу он надписал. Общие друзья обще рассеялись еще до моего совершеннолетия.
Он был на год что ли младше моего отца, но это уже было иное, не воевавшее поколение. Родился на Украине, в местечке. В Ташкент попал в эвакуацию. Работал электриком, филфак САГУ был позже.
Эта дружба сопровождала моих родителей по всем извивам жизни нашей семьи. С класса восьмого стали выслушивать и меня. Оба они, Лидия Анатольевна и Петр Иосифович, были хорошими слушателями, заинтересованными. Жили Тартаковские на первом квартале Чиланзара, который быстрее прочих новостроек зарос деревьями по самые крыши четырехэтажек и превратился в нормальный ташкентский район, с жемчужным свечением летних сумерек. Гостевание у них становилось все интереснее и интереснее для меня. Новые имена, новые, определившие многое в жизни, знакомства, новые книги.
Его помощь ощутили на себе многие литераторы, ставшие потом известными. Сентиментальных чувств к Тартаковскому они тем не менее не сохранили. Резкость и саркастичность Петра Иосифовича тому причиной.
Когда ушли мои родители, сначала папа, а потом вскоре - и мама, Тартаковские остались друзьями, уже моими. Потом пошла вразнос империя, в которой мы жили, и они последовали за океан, вослед единственной дочке Ирине и ее мужу. Потом мы стали ссориться, вот так - через полмира, горько, обидно, но все же - о литературе. Когда меня напечатали в «Знамени», Тартаковский написал: «Видел твою публикацию. Порадовался за тебя. Посетовал на нынешний уровень толстых журналов. Посочувствовал Григорию Яковлевичу (Бакланову), вынужденному печатать такое говно. Не понимаю того значения, которое ты придаешь этой вещи». Я в ярости отвечал: «Это не страшно. Вы должны смириться с тем, что мало понимаете в литературе».
В 2006, попав впервые в Нью-Йорк, я решил презреть список обид, позвонил. Мы встретились и обнялись. Я узнавал картины, полки, книги, памятные мне по чиланзарской квартире. Сидели на кухне, Лидия Анатольевна сделала блинчики.
Я рассказывал о своей Ташкентской антологии. Петр Иосифович заинтересовался и даже прислал следом письмо со списком малоизвестных поэтов, у которых следует поискать ташкентские тексты. Благодаря этому списку антология пополнилась по меньшей мене пятью новыми фигурантами, которые много прибавили к ее стереоскопичности.
А потом были годы тяжкие, отчаянные. Заболела Лидия Анатольевна. Заболела и умерла дочь, Ира, красивая и яркая Ирина Служевская, вослед родителям ставшая литературоведом, писавшая об Ахматовой и Бродском. А теперь ушел и Петр Иосифович, дядя Петя.