Контроверсия академика Сретенского. - Монолог (1972)
Тезис
Я первый раз увидел «Монолог», фильм Ильи Авербаха по сценарию Евгения Габриловича, в год его выхода на экран. Мне было, получается, восемь лет, фильм даже приблизительно не детский, что мог я в нем понять?
Но тогда этому не придавали такого значения; то же самое с книгами. Зачем ему это читать, зачем смотреть, что он там поймет? Что-нибудь да поймет, что-то да зацепится.
Что запомнилось с того, первого раза? Конечно, солдатики. Неизгладимое впечатление от кандидата наук Котикова, в котором я не узнал ранее поразившего мое воображение Иоганна Вайса, потому что это совершенно другой человек. Неисчерпаемое лицо Глузского. Невероятной красоты Терехова. Великолепная Ханаева, и радость от того, что я понимаю сарказм, слышу пикировку, улавливаю риторический прием в ее «Не помирать же мне в прислугах!», хотя до самих этих слов - риторический прием - мне еще предстояло дорасти. Вся лунная, серебряная, ленинградская стилистика фильма, и двор этот университетский я уже знаю, и мальчик, который ловит рыбу с набережной, мне не чужой. Нервная ностальгическая мелодия Олега Каравайчука, лучшего среди лучших, превращается в марш игрушечной армии от эпохи к эпохе; первые такты темы перекликаются с Шубертом, Фантазия фа минор. А Шуберта я тогда еще не слышал, поэтому он потом отзовется - Монологом.
Водят ли сегодня детей на взрослые фильмы? Ответ на этот вопрос - часть ответа на мой, печальный: почему люди не желают смотреть всякое старье. Кино превратилось в таргетированный продукт, фильм должен быть снят позавчера и адресован определенной возрастной и социальной группе. Так все всё поймут!
В результате извращается сама идея понимания произведения искусства, из фактора развития оно - понимание - превращается в акт комфортного потребления.
«Монолог» нельзя комфортно потребить, несмотря на хаотичный уют профессорской берлоги. Вот это тоже сразу запомнилось и понялось: совсем как у нас, только мы в коммуналке, а так даже вещи похожи, вот и овальное зеркало в черной раме, и фарфоровая супница, и бокалы синего стекла, и стулья с плетеными спинками, и всё в кучу, не для показа, а для жизни, бок о бок антиквариат и жуткая этажерка, где вкривь и вкось навалены читаемые-перечитываемые книги и альбомы - всё как у нас, всё как у нас.
А у него еще резные настенные часы отбивают время причудливым маятником, - и вот наших синих бокалов не осталось ни одного, и зеркало куда-то ушло, и стулья развалились, я уже тогда их помню полуистлевшими. Время идет, а профессор (впоследствии академик) вознамерился застыть академической мухой в янтаре Волховского переулка и своей административной карьеры, на которую он сменил научную деятельность - «в науке существуют те, кто прошибает стены, и те, кто потом сто лет подчищает осколки. Так вот я из этих, из подчищал», - спокойно доспать на лаврах, вечно расставляя солдатиков и препираясь с Эльзой Ивановной.
Но так не получится. Потому что резко и тревожно дребезжит дверной звонок.
Антитезис
По этому сигналу приходят очень разные люди: они как ножом рассекают мироздание академика. Каждый со своей стороны, и стороны эти противоположны.
Дочка Тася приехала якобы поступать в вуз, пытается делать умный вид среди орденоносных светил на юбилее деда, но убегает флиртовать с лохматым аспирантом, который «не то Костя, не то Самсон». Легкомысленная и невозможно красивая, уже, несмотря на юность, постоянно фальшивит, уже аффектированная, уже взвинченная - Маргарита Терехова во всем великолепии, - уже цепкая («просто я знаю жизнь!»), уже беспамятная, уже без души. Я Тася, я буду здесь жить.
- Почистить, выкинуть весь этот хлам.
- Это не хлам. Это вещи моих родителей, мое детство.
Выкинуть он ей ничего не даст - даже обои никогда не переклеит, даже дверной звонок останется тем же, - а жить, чего там, пусть живет! Но в этот раз она проваливает экзамены и уезжает восвояси, чтобы через несколько лет, по новому набату дверного звонка, вернуться с маленькой дочкой. Дочку оставит - мелкая сидит в кресле, в одной руке яблоко, в другой здоровенный нож: уже, уже никому на свете не нужна, кроме деда, который не знает, что с ней делать, - сама опять исчезнет на годы, к новому мужу, потом еще к кому-то, наконец, в третий раз вернется навсегда, лишняя здесь, всем здесь чужая.
А внучке уже шестнадцать лет - маятник качается! - и академик вроде бы опять наладил жизнь, теперь разрезанную вот так: внезапно навязанной заботой, превратившейся в любовь такую огромную и безрассудную, какая только может быть у деда к внучке. Но всё идет пусть по-новому, а всё равно по-старому, домработница ворчит, солдатики маршируют по столу, суп в супнице, морс в графине, а у внучки день рождения, такой праздник, полкласса собралось; дальше будет так же и снова так же.
…Звонок. Опять судьба явилась изгибать, переламывать, резать - вот уж типичный сумасшедший с бритвою в руке: кандидат наук Котиков.
Обратите внимание на ювелирную сценарную и постановочную работу. Перед нами персонаж, который «с пятнадцати лет пролетарий», прямолинеен и взрывоопасен, который в своей тарелке только когда занят своим делом и напрочь теряется в чужой среде. Потом мы увидим его естественным и уместным в лаборатории - зажатым, потерянным в обществе нахрапистой женщины - во всей буйной красе на институтском заседании - скованным и неловким на пресс-конференции; а в сцене интродукции всё это уже заключено, разыграно как по нотам.
- Имею честь говорить с Академиком Сретенским? - Очень внятно, очень вежливо, явно заготовка.
- Да, - чуть иронически. - Имеете эту честь.
- Есть дело, не терпящее отлагательств. - Это такой витиеватый вербальный козырь. И еще, для верности. - У меня дело чрезвычайной важности. Я прошу пять минут.
И физиономия Глузского, когда он прислонился к закрытым створкам двери и сказал: «Итак?..»
Как будто невсерьез, как будто подыгрывает «чрезвычайной важности» нечесаного пришельца. А как будто… и надеется на что-то.
И пришелец, за научным-то разговором мигом освоившись, обрушивает на него неожиданное. Он прочитал старые работы Сретенского и обнаружил там перспективы научного исследования.
- Вы могли бы стать новым Эйнштейном, если бы не отказались от этой затеи, чтобы потом всю жизнь заниматься бог знает чем!
Такого академику еще никто не говорил. Сретенский, конечно, по инерции катится на иронии, пытается отмахнуться… да и внучка ждет, заглядывает:
- Дед, ты идешь?
- Послушайте! - вскакивает Котиков. - Оставьте нас в покое!!
Вот в этот момент академик и принимает решение, и это видно по его улыбке. Вот именно сейчас он понимает, что, к добру ли, к худу ли, но к нему явился тот, кем сам Сретенский никогда не был - комичный в своем фанатизме, зато из тех, «прошибающих стены».
- Вы должны бросить этот вздор, которым занимаетесь всю жизнь, и приступить наконец-то к настоящему делу.
- Поздно. Я не Геркулес, и я об этом знаю. - Сретенский сопротивляется, но мы-то его улыбку уже видели!
- Нет, вы Геркулес! Вы Геркулес, который бьет мух, потому что набил в этом руку.
- Поздно, друг мой, поздно.
Не, не обманет нас академик. Кто из ученых, кто из настоящих профессионалов не ждет подспудно такого визита? Вот так ввалится полоумный подвижник - и вернешь то, что утратил, и то, что сам добровольно выкинул, и настоящую жизнь.
И в тот же вечер пролегла другая, противоположная линия разлома: вернулась потерпевшая очередное крушение Тася. В этот раз насовсем.
Фильм… не хочу говорить «мизогинистичен»... очень резко противопоставляет мужское и женское. Вот и линии разлома такие, мужская - работа, наука, дело, надежда, - и женская, вносящая сумятицу, отчуждение, разлад, и всё вокруг себя любимой, всё вокруг себя. Тася тоже корит Сретенского, но не затем, чтобы его на что-то подвигнуть, а чтобы ужасно и жалко оправдать саму себя, когда ее не принимает брошенная дочь.
- Она холодна и груба. Ты ее плохо воспитал.
Обе главные женщины, дочка и внучка - всё о своём о личном, только Эльза Ивановна другая, но ее-то эта чаша миновала.
- А вы любили когда-нибудь?
- Я нет. Но мне столько об этом рассказывали, что я абсолютно всё себе представляю.
Она тоже выстраивает жизнь не вокруг какого-там дела, а вокруг человека, но этот человек не она сама; так или иначе, Эльза Ивановна тоже целиком находится, пусть не эгоистически, в сфере личного.
Эта дихотомия мужского/женского подается ярко и концентрированно, как мем, когда академик идет увольняться из директоров и требовать исследовательскую группу, а Котиков ждет в обществе Таси. Она его узнала, это же с ним она целовалась той белой ночью, ах!
- Вы знаете, я была вами увлечена! - такое кокетство как бы с самоиронией, приглашающее разделить прекрасное воспоминание и одновременно забрасывающее крючочки на перспективу. А он ее вообще не узнаёт, ничего такого не припоминает и еле-еле въезжает в неинтересный, посторонний и ненужный ему контекст, поэтому его невразумительную реакцию на все эти «А я всё ищу и ищу этого подходящего человека» и «Нет, вам нужна совсем другая жена» можно принять за какое-никакое взаимодействие.
И вот, наконец, апофеозный момент, хоть в рамку вставляй. На исходе четвертого часа этих попыток Тася, устало подпершись рукой, вещает с тем же как бы ироничным кокетством:
- Да. Я идеалистка. Я неисправимая идеалистка. Я верю, что найду человека, которому буду необходима. Верю.
И в этот момент Котиков внезапно выходит из оцепенения.
- Ну о чем он там! - взрывается он, из своего угла ткнув обличающим перстом в сторону Таси. - Четыре часа! Говорит с Головниным?! - Вскакивает. - Ну скажите на милость, разве можно так долго болтать?!!
И крупный план ее лица, в котором всё читается - ее раздраженное разочарование, ее неудалая и опять в который раз неудавшаяся судьба.
- Папочка, как мне одиноко, как мне страшно одной, - плачет она тем же вечером… и срочно выскакивает замуж, приводя в дом человека, такого же постороннего и ненужного здесь, как и она сама. Тем и завершается ее линия разлома, тем завершается и сама Тася: прическа копной, пряжа на спинках стульев, унылый муж вечно что-то пишет, никак дописать не может. А речь на свадьбе он произносил такую:
- Я счастлив, я горд, что вхожу в вашу уважаемую семью, озаренную гением человека, который… имя которого я привык чтить со студенческой семьи… скамьи… и который является символом честности, служения идеалам…
И Тася старательно не замечала, насколько эта дичь здесь неуместна. Зато Сретенский втихаря переглядывался с тем, кто его понимал. С внучкой.
Синтез
Отвлекусь от собственно Марины Нееловой, которая мне как актриса не близка, представлю дело так, словно фильм существует идеально и режиссер добился от актрисы в точности того, чего хотел, для того именно ее и взял.
Тогда получается, что она… очень похожа на Тасю. Ей мало просто пережить что-то, ей надо это переживание еще и отыграть, сценически донести. Она такая же аффектированная, только мама доигрывала свою неотразимую прелесть искусительницы, а дочка - юную наивность и открытость миру. И та и другая правы, одна неотразимо хороша, вторая наивна и открыта… но обе это играют, надрывно и сценично.
Она мамину-то судьбу, возможно, во многом повторит, и дедушка скоро станет прадедушкой.
Но, неожиданно, не это главное.
Вот итог жизни академика, три составляющие этого итога. Память -книги, «хлам», солдатики, заботливо оберегаемое: персонифицировано в Эльзе. Деятельность - радость работы, научное открытие, идеальное признание и реальный результат, персонифицировано в Котикове. Крах, тлен, безнадежность, неблагодарность, нелюбовь, отчуждение, персонифицировано в Тасе.
Есть еще девочка в Румянцевском саду, перебирающая желуди, в которые мальчик украдкой подложил самое драгоценное: солдатика. Она давно умерла и поэтому может - прежней девочкой - явиться профессору в час самый темный.
- Ну, как ты жил? Ты ведь так долго живешь. Ты был счастлив? Ты многих любил?
- Немногих. Но меня не любил никто.
Такое можно сказать только в минуту абсолютного, бездонного отчаяния. Он за несколько часов в сжатом виде пережил слишком много: осознал - в который раз, но теперь особенно ярко - бездушность дочери, научное достижение утратило смысл по сравнению с жизненной катастрофой, он стал предателем в собственных глазах и… в глазах внучки тоже, и внучка его прогнала.
А казалось, такая была настоящая близость, такая любовь, даже сам ее, внучкин, безбрежный подростковый эгоизм радовал, ибо себя любимую, центр вселенной, она все-таки не мыслила в отрыве от опоры своей жизни - от мудрого и всепонимающего деда.
Ах, этот момент, когда у обоих в один и тот же день приключилось нечто большое-пребольшое! У него «нечто невероятное, сногсшибательное открытие». А у нее «это произошло» и «мы решили пожениться». Опять мужское/женское, и попытка совместить это в единую радость двух родственных душ, искренне любящих друг друга людей.
Но Нина уходит, уходит на свою женскую орбиту, и дедушка пытается играть по чужим правилам, незнакомым ему и для него непостижимым.
Раньше он всегда поддавался в мелочах, но никогда - в главном. Дочь хотела выкинуть старые вещи - не дал. Дочь кричала:
- Ты смешон, над тобой все смеются… Подумать только, быть всем и стать ничем, ради чего! Типичный интеллигент!
Он отвечал:
- Это всё? Так вот, я действительно интеллигент. И твой дед интеллигент. Я из тех, русских интеллигентов.
Он не отказывался от своей правоты - от работы и памяти - там, где эта правота была важна. А теперь он вдруг сдался и поступил так, как потребовала Тася. В тот момент ему померещилось, что она, женщина, знает лучше, это ее область, не его.
Ну вот и награда, последний итог: отчаяние. Безнадежность. Пустота. Никто не любил, и внучка велела уходить, и тот же марш звучит так тревожно, на басах.
Выгляни в окно, старый. Вот же она бежит к тебе.
Он однажды уже вот так же не понял; спасибо, быстро одумался. После первого визита Котикова он сказал:
- Сегодня один человек пришел сказать мне, что я зря прожил свою жизнь.
А он не это пришел сказать. Он пришел сказать прямо противоположное: всё не зря, и вот прямо сейчас не поздно, и собирай сокровище свое не на земле.
Все они, приходящие по тревоге дверного звонка, приносили ему по кусочку смысл жизни. Ничего из этого смысла он не растерял, все сокровища собрал и сам себя сохранил.
Обратите внимание, до этого момента все шли в одну сторону, туда, в квартиру, всех объявлял дверной звонок. И только в финале внучка бежит оттуда - сюда, к нему в институт. Через двор, мимо фонтана, сломя голову, в слезах.
- Дед, где ты был? Где ты был?
- Я… гулял!
- Ты прости меня. Только ты не уходи больше.
Вот она, награда, и вот она, надежда, когда снова оживают все смыслы.
...Но каждый раз, когда я смотрю, я боюсь, что в финале он умрет. Знаю, что нет, но каждый раз боюсь. Я хочу, чтобы такие люди жили вечно. И все, кто причастен к созданию этого фильма, и ныне живущие, и давно ушедшие - Авербах, Каравайчук, Глузский, Ханаева...
А кстати! Не просто же так я пишу эту монографию именно сегодня. И снова с днем рождения, Станислав Андреевич!
Другие посты из цикла «Фильмы с участием Станислава Любшина»:
Пять вечеров
Щит и меч
Красная площадь
Пристань на том берегу
Тема
Сегодня увольнения не будет
Позови меня в даль светлую
Третья ракета