Мировой кризис и технологическое замещение-2
Технологическое замещение и кризисы капитализма: выходы и тупики
Рэндалл Коллинз, университет Пенсильвании
Пленарный доклад к столетию Sociological Review Conference, Биллесли Мэнор, Великобритания, июнь 2009
Начало статьи здесь
Выход 4. Правительство обеспечивает занятость и инвестиции, т.е. решение в духе кейнсианского государства всеобщего благосостояния.
Теперь перейдем к путям выхода из кризиса, которые не являются присущими капитализму как таковому, но выступают спасением извне. Полвека назад широко доказывалось, что капитализм был спасен государствами благосостояния 1930-х, 40-х и 50-х, т.е. капитализм спасали левые либералы, в то время как правая идеология доказала свою неспособность спасти саму себя. Могут ли теперь правительственные расходы решить проблему технологического замещения среднего класса?
Основной формой прямого правительственного найма стало административное трудоустройство среднего класса, поэтому любое развитие тенденции к автоматизации и компьютеризации подобных работ сократит в том числе и правительственную занятость. Достаточно решительный политический режим мог бы противостоять этому, отказавшись от автоматизации работ, однако же представляется, что этот своеобразный неолуддизм может вызвать лишь сатирическое порицание (для примера посмотрите фильм 1959 года с Питером Селлерсом «Я в порядке, Джек» о британских тред-юнионах в зените их могущества5.).
5. Герой фильма английского режиссера Джона Бултинга возвращается с войны в надежде сделать карьеру в крупной компании, однако вскоре обнаруживает, что является всего лишь инструментом в борьбе между менеджментом и профсоюзными лидерами. Фильм считается одной из лучших британских комедий.
Сохранение технологической отсталости в целях защиты занятости, скорее всего, окажется деморализующим и политически безжизненным жестом. Еще одна версия подобной политики, работавшая в прошлом, - это военное кейнсианство, то есть создание рабочих мест в вооруженных силах одновременно со стимулированием экономики при помощи военного производства.
Однако современная война стала разновидностью хай-тека, технологии способствуют трансформации армий в более мелкие боевые подразделения, которые координируются компьютерами, спутниками, воздушными сенсорами и устройствами контроля удаленного наблюдения и наведения. Вооруженные силы - это передний край роботизации, и поэтому даже всеобщая мобилизация в духе мировых войн вряд ли когда-нибудь воспроизведет ту же разновидность массовой армии, которая была в ХХ веке.
Помимо прямого государственного найма, существует также увеличение государственных расходов - приоритетный инструмент нынешних стимулирующих антикризисных пакетов. Большинство государственных инвестиций делается в материальную инфраструктуру - дороги, мосты, аэропорты, энергетику, а наравне с этим - в так называемую информационную магистраль (information highway). Но и эти отрасли подвержены компьютеризации и автоматизации, поддерживая тем самым тренд технологического замещения.
Еще менее вероятно, что противостоять волне технологического вытеснения труда будут правительственные инвестиции в частный сектор. С особой мантрой об эффективности подобных инвестиций государство берет на себя роль капиталиста или, как минимум, капиталистического инспектора - в любом случае целью этого является сокращение издержек на оплату труда, а стало быть, сокращение занятости.
Еще одним вариантом вмешательства в рынок является регуляция частных рынков, что подразумевает выдачу предпринимателям разрешений на использование неполной рабочей недели и защиту от сокращения рабочих мест. Такие меры широко практиковались континентальными странами, но смогли разве что замедлить движение в сторону технологического замещения. В целом такая политика стремится защитить уже имеющихся работников, но при этом отделаться от молодых. Эту проблему можно решить, если государство целенаправленно будет нанимать на работу много молодых людей - это редко пробовали сделать (за исключением военной версии кейнсианства), хотя ниже (выход 5) я предполагаю, что исподтишка это уже произошло посредством инфляции дипломов о высшем образовании.
В принципе, политическая власть может делать все, что угодно, ограничиваясь лишь политической волей (которая является, так сказать, мобилизованным политическим могуществом) и собственным образом (vision), определяемым соответствующей политической культурой. Очевидно, политическим культурам найдется достаточно применения, если государство собирается делать что-либо существенное с технологическим вытеснением среднего класса.
Я не утверждаю, что неоднозначные меры «либеральных» правительств в области поддержки частной экономики не удержат капитализм от нетвердого движения в будущее. Однако этот неоднозначный подход вряд ли разрешит долгосрочную проблему технологического замещения, пока экономикой движет частная прибыль.
Выход 5. Инфляция дипломов о высшем образовании и другие скрытые разновидности кейнсианства.
Инфляция дипломов представляет собой увеличение образовательных требований для занятия вакансий, поскольку растет доля людей с более высокими учеными степенями. Чем больше людей обладает некоторым образовательным сертификатом или дипломом, тем ниже падает его ценность. До Второй мировой аттестаты американской средней школы (high school) (т.е. 12-летней общеобразовательной школы) были сравнительно редкой вещью, теперь же они стали фактически всеобщими, поэтому для работодателя их ценность равна нулю.
Среди молодежи доля учащихся в университетах уже превысила 60%, и университетский диплом поджидает та же участь, что ранее постигла аттестат средней школы. Подверженные инфляции образовательные степени достойны лишь того, чтобы снова вложить их в образовательный рынок в расчете на диплом еще более высокого ранга.
В принципе, это бесконечный процесс, который может легко дойти до того, что было в Китае при поздних династиях, когда студенты-мандарины продолжали сдавать экзамены на четвертом и пятом десятке, только теперь это коснется широкого большинства населения, а не небольшой элитной группы. Цена за прохождение через образовательную инфляцию для разных стран была разной, однако начиная со второй половины ХХ века все государства шли именно по этому пути.
Образовательные степени являются чем-то вроде валюты социальной респектабельности, используемой для получения доступа к вакансиям; как и для любой валюты, этой ее разновидности свойственно повышение цен (либо сокращение покупательной способности), когда самостоятельно растущее денежное предложение не поспевает за ограниченным набором товаров, в данном случае - за сокращающимся набором вакансий для среднего класса. Образовательная инфляция основана на самой себе: с точки зрения человека, стремящегося к ученым степеням, лучшей реакцией на их падающую ценность будет получить еще больше образования.
Этот исходный механизм образовательной экспансии поддерживается преобладающей сегодня технократической идеологией. Утверждается, что растущие технические требования к работникам вытесняют неквалифицированный труд, а сегодняшние высококвалифицированные вакансии требуют постоянно растущего уровня образования.
Тридцать лет назад в книге «Общество дипломов» (The Credential Society) я собрал доказательства, демонстрирующие, что технологические изменения не являются движущей силой роста образовательных требований к соискателям. Содержание образование не обязательно устанавливается технологическим спросом; большинство технологических навыков - включая наиболее продвинутые - усваиваются непосредственно на рабочем месте либо через неформальные сети, а бюрократическая организация образования в лучшем случае пытается стандартизировать появляющиеся в том или ином месте новые квалификации.
В своем новом исследовании проблемы инфляции дипломов в связи с технологическими изменениями, я не обнаружил ничего, что опровергло бы мои выводы, сделанные в 1979 г. Действительно, небольшая доля специальностей все же получает выгоды от научного и технического образования, однако не этот фактор движет столь широким распространением образования: невозможно поверить, что в будущем большинство людей станут учеными или квалифицированными техниками. На самом деле в богатых странах крупнейшей областью роста рабочих мест всегда были неквалифицированные сервисные работы, на которые дешевле нанимать людей, чем эти работы автоматизировать.
Несмотря на то, что рост инфляции дипломов основан на ложных предпосылках, идеология, согласно которой большее количество образования обеспечит более равные возможности, больше высокотехнологичных экономических решений и больше хороших рабочих мест, в действительности обеспечивает определенное решение проблемы технологического замещения среднего класса.
Это происходит потому, что образование исключает все больше людей из числа актуальных работников; если же студенты получают финансовую субсидию - напрямую или в форме низкопроцентных (и в конечном итоге непогашаемых) займов, то данная субсидия выступает в качестве скрытых транзитных платежей. Там, где государство благосостояния идеологически непопулярно, мифология образования поддерживает его в скрытом виде. Добавим к этому миллионы учителей в начальной, средней и старшей школе и ее административный персонал, и можно сказать, что в действительности капиталистическую экономику держит на плаву скрытое кейнсианство образовательной инфляции.
Существует, конечно, опасность технологизации образования, замещения учителей компьютерами, и если этот процесс зайдет далеко, образование в меньшей степени окажется уходом от технологического замещения. За этим исключением, не является ли продолжающаяся экспансия образования вероятной траекторией для кейнсианского решения проблемы технологического замещения?
Образование - это основная сфера правительственных расходов, что указывает на будущий предел его расширения. Чем выше издержки, тем сильнее движение в сторону приватизации образования, перекладывающей ношу финансирования обучения на студентов или родителей, однако и здесь обнаруживается предел образовательной экспансии, поскольку средний класс экономически сжимается.
Расширение образовательной системы, движимое инфляцией дипломов, достигает потенциально кризисной точки в пределах самой образовательной системы. Это не обязательно конец: можно предвидеть ряд последующих циклов остановки и перезагрузки процесса, когда наша извечная вера в спасение через образование сначала пройдет через освобождение от иллюзий, а затем возродится вновь.
Сказанное касается в том числе и нас, университетских преподавателей. Несмотря на то, что образовательная система основана на ложных предпосылках, я не считал публикацию своей критики образовательной инфляции благим делом, поскольку работа большинства моих коллег зависит от этого явления. Закончив свою книгу в 1979 г., я действительно покинул университет и стал заниматься только писательством, однако что скрывать: преподавание - более прибыльная вещь, и вот я вернулся обратно.
Ничего не возникает из ничего, и это верно в том числе для социологии. По иронии судьбы, социология вскрывает те ложные основания, которые идеологически защищают ее собственную материальную базу. Стало бы политическое массовое сознание продолжать поддержку образования, если бы не имело утопической веры на его счет? - это мы, возможно, увидим в одно из ближайших десятилетий.
Наконец, подведем итоги. Куда все идет? Как уже было сказано, я изложил не теорию революции, а теорию кризиса. Произойдет ли революция, если кризисы технологического замещения будут развиваться по сравнительно плохому сценарию? - я имею в виду появление высокоавтоматизированного, компьютеризированного мира, где работают очень немногие, а большинство населения либо не работает вовсе, либо борется за место низкооплачиваемой обслуги в сфере сервиса.
В этом месте нам нужно оставить в стороне теорию экономического кризиса и расспросить теорию революции, которая начиная с 1970-х гг. сама революционизировалась. Благодаря сравнительным исследованиям подъемов и крушений государственных режимов Теды Скочпол, Джека Голдстоуна, Чарльза Тилли, Майкла Манна и других была сформулирована так называемая теория революции как распада государства.
Ее центральное положение состоит в том, что успешная революция начинается сверху, а не снизу, со стороны недовольных и обнищавших масс. Основные составляющие этого процесса таковы. Во-первых, налоговый кризис государства: государство оказывается неспособным платить по своим счетам, а в конечном итоге, оплачивать свои службы безопасности, армию и полицию. Фискальный кризис государства ведет к летальным последствиям, если он сопровождается вторым компонентом - расколом в элите по поводу того, что делать.
К этому можно добавить вторичные факторы, предшествующие основным двум и обычно (хотя и не всегда) включающие причины военного характера. Налоговый кризис государства часто становится следствием чрезмерных военных расходов, а элитный тупик особенно усугубляется военным поражением, которое лишает правительство легитимности и провоцирует призывы к решительным реформам. Раскол элит парализует государство и открываает путь новой коалиции с радикальными целями.
Именно в этом вакууме власти - в том, что теоретики социальных движений теперь называют структурой политической возможности, - успешно мобилизуются социальные движения. Нередко они выступают во имя недовольных низов, но в общем случае эти радикальные движения возглавляются группами представителей высшего среднего класса, обладающими наилучшими социальными связями и организационными ресурсами.
Как давно уже признал Токвиль, радикализм того или иного движения не соотносится со степенью обнищания масс - на самом деле то, что предопределяет степень радикализма, находится скорее в области идеологической и эмоциональной динамики возникающего конфликта, хотя теоретическое осмысление этого обстоятельства так и осталось незавершенным.
Повторим: вплоть до настоящего момента истории практически все известные революции стали следствием не экономического кризиса капиталистических рынков, а следствием краха правительств; налоговый кризис возникает непосредственно в государственном бюджете и обычно не зависит от экономического кризиса в более широком смысле. Это значит, что и в будущем революции снова могут совершаться посредством этого сравнительно ограниченного механизма распада государства, который включает в себя связанный с конкретным государством налоговый кризис, тупик элиты и следующий за ними паралич аппарата государственного принуждения.
Кризисы государств происходят более часто, чем полномасштабные экономические кризисы. Что же произойдет, если поместить вышесказанное в контекст долгосрочной тенденции к технологическому вытеснению рабочей силы? Возможно несколько вариантов. С одной стороны, революции могут произойти в отдельных государствах, причем не обязательно в тех, где технологическое замещение будет наиболее сильным. С другой стороны, происходящие революции могут и не оказать разрешающего воздействия на эту проблему. Но могут случиться и такие революции, которые действительно примут выраженный антикапиталистический оборот.
Поскольку движение истории определяется множественностью причин, будущее подобно китайской игре в кости (yahtzee), где для победы на всех пяти кубиках должны одновременно выпасть шестерки, - так и для реализации определенного варианта будущего необходимо, чтобы на множестве брошенных костей выпали одинаковые цифры. Поэтому в одном из вариантов будущего мы можем получить общую антикапиталистическую революцию при правильном сочетании государственного распада (возможно, вкупе с военным поражением) и вездесущего технологического замещения.
С другой стороны, технологическое замещение может стать столь очевидным и настойчивым, что некая политическая партия сможет через выборы прийти к власти с антикапиталистической программой. Я не знаю, насколько велики шансы, что это произойдет, - возможно, еще меньше, чем то, на всех костях сразу выпадут шестерки.
Будет ли антикапиталистическая революция концом истории? - Конечно же, нет, ибо она не упразднит политику. Даже если это будет социалистическая революция, не похоже, что она покончит с экономическим неравенством. Предыдущий опыт социалистических режимов показывает, что они смогли снизить уровень неравенства примерно наполовину - сравним коэффициенты Джини социалистических и капиталистических обществ и резкий рост неравенства после распада СССР.
Сделает ли антикапиталистическая революция людей счастливыми? Дюркгейм доказывал, что на протяжении человеческой истории уровень счастья всегда примерно один и тот же; новые ситуации лишь создают новые желания и новые уровни для сравнения счастья и несчастья - в любом случае сущностной характеристикой человеческой организации представляется конфликт. Один из уроков, усвоенных из истории социалистических режимов ХХ века, состоит в том, что им присуща собственная внутренняя борьба, так что не стоит ожидать от них слишком многого. Главное, что у них есть, - это достоинство не быть капиталистическими, возможность избегать капиталистических кризисов.
Я даже не стал бы предсказывать, что антикапиталистические режимы станут постоянным явлением. Вполне возможно, что они сами изменятся - либо путем электоральных сдвигов, либо благодаря будущим революциям 50 или 100 лет спустя. Я не вижу серьезных причин, по которым социалистические режимы должны быть более миролюбивыми, чем капиталистические.
Как доказал Макс Вебер, все формы государственной власти стремятся к престижу могущества, если для этого существуют возможности на мировой арене, поэтому путь к революции через военные издержки может повториться - фактически именно этот фактор низверг СССР [Collins 1999]. Далекие от конца истории, будущие столетия вполне могут продемонстрировать серию колебаний между капиталистическими и социалистическими формами, а возможно, и другими, которые пока не предсказаны.
Возвращаясь к наиболее неотвратимому кризису - нашему нынешнему движению в направлении технологического замещения среднего класса, зададимся вопросом: как далеко в будущее простирается этот процесс? Не думаю, что мы увидим полномасштабный кризис раньше, чем через 20 лет, однако нашим потомкам придется удивиться, если он не произойдет ко второй половине XXI века.
Конечно, существует целый ряд других процессов и проблем, которые усложняют будущее: экологический кризис, старение населения, бурный рост медицинских расходов, огромная межконтинентальная миграция, этнические и религиозные конфликты и насилие, кроме того, возможны неизвестные ныне конфликты, связанные с новыми гендерными и сексуальными предпочтениями.
Однако объектив должен быть наведен на основную цель: как все это повлияет на кризис технологического замещения? Некоторые из названных факторов усилят кризис. Другие создадут нагрузку на государство, ведущую к его распаду, и тем самым повысят шансы революции - шансы, что сразу на нескольких костях выпадут шестерки.
Может ли что-либо из перечисленного обернуть вспять технологическое замещение, повысив занятость среднего класса, создав новые рабочие места, чтобы нивелировать автоматизацию и компьютеризацию? Кое-что, конечно, может, но в какой степени? Пока что я не вижу хорошо обоснованной теории - действительно строгой и хорошо мотивированной теории как таковой, чтобы предположить, что мы сможем избежать кризиса технологического замещения, маячащего где-то впереди в этом столетии.
Я могу ошибаться. Поверьте, я не хочу, чтобы кризис такого масштаба произошел просто для того, чтобы подтвердилась правота Маркса. Все вышеизложенное представляет собой вывод из социологических открытий за то столетие, что социология существует как дисциплина. Я уверен, что технократическая утопия - основная альтернативная научной социологии теория - совершенно неправильна: она происходит из предыстории социологии, из мечтаний Сен-Симона 1820-х годов.
Линия, которая идет от Маркса, Вебера, Дюркгейма и Зиммеля, и ее продолжение у Скочпол, Тилли, Манна и многих других дала нам более серьезно обоснованные, более реалистичные пути понимания мира. Ясно, что мы еще многого не поняли. Но у нас уже есть почва, на которой можно стоять; будущим поколениям социологов есть над чем работать, и они будут понимать мир лучше, чем мы.
Рэндалл Коллинз, университет Пенсильвании
Пленарный доклад к столетию Sociological Review Conference, Биллесли Мэнор, Великобритания, июнь 2009
Начало статьи здесь
Выход 4. Правительство обеспечивает занятость и инвестиции, т.е. решение в духе кейнсианского государства всеобщего благосостояния.
Теперь перейдем к путям выхода из кризиса, которые не являются присущими капитализму как таковому, но выступают спасением извне. Полвека назад широко доказывалось, что капитализм был спасен государствами благосостояния 1930-х, 40-х и 50-х, т.е. капитализм спасали левые либералы, в то время как правая идеология доказала свою неспособность спасти саму себя. Могут ли теперь правительственные расходы решить проблему технологического замещения среднего класса?
Основной формой прямого правительственного найма стало административное трудоустройство среднего класса, поэтому любое развитие тенденции к автоматизации и компьютеризации подобных работ сократит в том числе и правительственную занятость. Достаточно решительный политический режим мог бы противостоять этому, отказавшись от автоматизации работ, однако же представляется, что этот своеобразный неолуддизм может вызвать лишь сатирическое порицание (для примера посмотрите фильм 1959 года с Питером Селлерсом «Я в порядке, Джек» о британских тред-юнионах в зените их могущества5.).
5. Герой фильма английского режиссера Джона Бултинга возвращается с войны в надежде сделать карьеру в крупной компании, однако вскоре обнаруживает, что является всего лишь инструментом в борьбе между менеджментом и профсоюзными лидерами. Фильм считается одной из лучших британских комедий.
Сохранение технологической отсталости в целях защиты занятости, скорее всего, окажется деморализующим и политически безжизненным жестом. Еще одна версия подобной политики, работавшая в прошлом, - это военное кейнсианство, то есть создание рабочих мест в вооруженных силах одновременно со стимулированием экономики при помощи военного производства.
Однако современная война стала разновидностью хай-тека, технологии способствуют трансформации армий в более мелкие боевые подразделения, которые координируются компьютерами, спутниками, воздушными сенсорами и устройствами контроля удаленного наблюдения и наведения. Вооруженные силы - это передний край роботизации, и поэтому даже всеобщая мобилизация в духе мировых войн вряд ли когда-нибудь воспроизведет ту же разновидность массовой армии, которая была в ХХ веке.
Помимо прямого государственного найма, существует также увеличение государственных расходов - приоритетный инструмент нынешних стимулирующих антикризисных пакетов. Большинство государственных инвестиций делается в материальную инфраструктуру - дороги, мосты, аэропорты, энергетику, а наравне с этим - в так называемую информационную магистраль (information highway). Но и эти отрасли подвержены компьютеризации и автоматизации, поддерживая тем самым тренд технологического замещения.
Еще менее вероятно, что противостоять волне технологического вытеснения труда будут правительственные инвестиции в частный сектор. С особой мантрой об эффективности подобных инвестиций государство берет на себя роль капиталиста или, как минимум, капиталистического инспектора - в любом случае целью этого является сокращение издержек на оплату труда, а стало быть, сокращение занятости.
Еще одним вариантом вмешательства в рынок является регуляция частных рынков, что подразумевает выдачу предпринимателям разрешений на использование неполной рабочей недели и защиту от сокращения рабочих мест. Такие меры широко практиковались континентальными странами, но смогли разве что замедлить движение в сторону технологического замещения. В целом такая политика стремится защитить уже имеющихся работников, но при этом отделаться от молодых. Эту проблему можно решить, если государство целенаправленно будет нанимать на работу много молодых людей - это редко пробовали сделать (за исключением военной версии кейнсианства), хотя ниже (выход 5) я предполагаю, что исподтишка это уже произошло посредством инфляции дипломов о высшем образовании.
В принципе, политическая власть может делать все, что угодно, ограничиваясь лишь политической волей (которая является, так сказать, мобилизованным политическим могуществом) и собственным образом (vision), определяемым соответствующей политической культурой. Очевидно, политическим культурам найдется достаточно применения, если государство собирается делать что-либо существенное с технологическим вытеснением среднего класса.
Я не утверждаю, что неоднозначные меры «либеральных» правительств в области поддержки частной экономики не удержат капитализм от нетвердого движения в будущее. Однако этот неоднозначный подход вряд ли разрешит долгосрочную проблему технологического замещения, пока экономикой движет частная прибыль.
Выход 5. Инфляция дипломов о высшем образовании и другие скрытые разновидности кейнсианства.
Инфляция дипломов представляет собой увеличение образовательных требований для занятия вакансий, поскольку растет доля людей с более высокими учеными степенями. Чем больше людей обладает некоторым образовательным сертификатом или дипломом, тем ниже падает его ценность. До Второй мировой аттестаты американской средней школы (high school) (т.е. 12-летней общеобразовательной школы) были сравнительно редкой вещью, теперь же они стали фактически всеобщими, поэтому для работодателя их ценность равна нулю.
Среди молодежи доля учащихся в университетах уже превысила 60%, и университетский диплом поджидает та же участь, что ранее постигла аттестат средней школы. Подверженные инфляции образовательные степени достойны лишь того, чтобы снова вложить их в образовательный рынок в расчете на диплом еще более высокого ранга.
В принципе, это бесконечный процесс, который может легко дойти до того, что было в Китае при поздних династиях, когда студенты-мандарины продолжали сдавать экзамены на четвертом и пятом десятке, только теперь это коснется широкого большинства населения, а не небольшой элитной группы. Цена за прохождение через образовательную инфляцию для разных стран была разной, однако начиная со второй половины ХХ века все государства шли именно по этому пути.
Образовательные степени являются чем-то вроде валюты социальной респектабельности, используемой для получения доступа к вакансиям; как и для любой валюты, этой ее разновидности свойственно повышение цен (либо сокращение покупательной способности), когда самостоятельно растущее денежное предложение не поспевает за ограниченным набором товаров, в данном случае - за сокращающимся набором вакансий для среднего класса. Образовательная инфляция основана на самой себе: с точки зрения человека, стремящегося к ученым степеням, лучшей реакцией на их падающую ценность будет получить еще больше образования.
Этот исходный механизм образовательной экспансии поддерживается преобладающей сегодня технократической идеологией. Утверждается, что растущие технические требования к работникам вытесняют неквалифицированный труд, а сегодняшние высококвалифицированные вакансии требуют постоянно растущего уровня образования.
Тридцать лет назад в книге «Общество дипломов» (The Credential Society) я собрал доказательства, демонстрирующие, что технологические изменения не являются движущей силой роста образовательных требований к соискателям. Содержание образование не обязательно устанавливается технологическим спросом; большинство технологических навыков - включая наиболее продвинутые - усваиваются непосредственно на рабочем месте либо через неформальные сети, а бюрократическая организация образования в лучшем случае пытается стандартизировать появляющиеся в том или ином месте новые квалификации.
В своем новом исследовании проблемы инфляции дипломов в связи с технологическими изменениями, я не обнаружил ничего, что опровергло бы мои выводы, сделанные в 1979 г. Действительно, небольшая доля специальностей все же получает выгоды от научного и технического образования, однако не этот фактор движет столь широким распространением образования: невозможно поверить, что в будущем большинство людей станут учеными или квалифицированными техниками. На самом деле в богатых странах крупнейшей областью роста рабочих мест всегда были неквалифицированные сервисные работы, на которые дешевле нанимать людей, чем эти работы автоматизировать.
Несмотря на то, что рост инфляции дипломов основан на ложных предпосылках, идеология, согласно которой большее количество образования обеспечит более равные возможности, больше высокотехнологичных экономических решений и больше хороших рабочих мест, в действительности обеспечивает определенное решение проблемы технологического замещения среднего класса.
Это происходит потому, что образование исключает все больше людей из числа актуальных работников; если же студенты получают финансовую субсидию - напрямую или в форме низкопроцентных (и в конечном итоге непогашаемых) займов, то данная субсидия выступает в качестве скрытых транзитных платежей. Там, где государство благосостояния идеологически непопулярно, мифология образования поддерживает его в скрытом виде. Добавим к этому миллионы учителей в начальной, средней и старшей школе и ее административный персонал, и можно сказать, что в действительности капиталистическую экономику держит на плаву скрытое кейнсианство образовательной инфляции.
Существует, конечно, опасность технологизации образования, замещения учителей компьютерами, и если этот процесс зайдет далеко, образование в меньшей степени окажется уходом от технологического замещения. За этим исключением, не является ли продолжающаяся экспансия образования вероятной траекторией для кейнсианского решения проблемы технологического замещения?
Образование - это основная сфера правительственных расходов, что указывает на будущий предел его расширения. Чем выше издержки, тем сильнее движение в сторону приватизации образования, перекладывающей ношу финансирования обучения на студентов или родителей, однако и здесь обнаруживается предел образовательной экспансии, поскольку средний класс экономически сжимается.
Расширение образовательной системы, движимое инфляцией дипломов, достигает потенциально кризисной точки в пределах самой образовательной системы. Это не обязательно конец: можно предвидеть ряд последующих циклов остановки и перезагрузки процесса, когда наша извечная вера в спасение через образование сначала пройдет через освобождение от иллюзий, а затем возродится вновь.
Сказанное касается в том числе и нас, университетских преподавателей. Несмотря на то, что образовательная система основана на ложных предпосылках, я не считал публикацию своей критики образовательной инфляции благим делом, поскольку работа большинства моих коллег зависит от этого явления. Закончив свою книгу в 1979 г., я действительно покинул университет и стал заниматься только писательством, однако что скрывать: преподавание - более прибыльная вещь, и вот я вернулся обратно.
Ничего не возникает из ничего, и это верно в том числе для социологии. По иронии судьбы, социология вскрывает те ложные основания, которые идеологически защищают ее собственную материальную базу. Стало бы политическое массовое сознание продолжать поддержку образования, если бы не имело утопической веры на его счет? - это мы, возможно, увидим в одно из ближайших десятилетий.
Наконец, подведем итоги. Куда все идет? Как уже было сказано, я изложил не теорию революции, а теорию кризиса. Произойдет ли революция, если кризисы технологического замещения будут развиваться по сравнительно плохому сценарию? - я имею в виду появление высокоавтоматизированного, компьютеризированного мира, где работают очень немногие, а большинство населения либо не работает вовсе, либо борется за место низкооплачиваемой обслуги в сфере сервиса.
В этом месте нам нужно оставить в стороне теорию экономического кризиса и расспросить теорию революции, которая начиная с 1970-х гг. сама революционизировалась. Благодаря сравнительным исследованиям подъемов и крушений государственных режимов Теды Скочпол, Джека Голдстоуна, Чарльза Тилли, Майкла Манна и других была сформулирована так называемая теория революции как распада государства.
Ее центральное положение состоит в том, что успешная революция начинается сверху, а не снизу, со стороны недовольных и обнищавших масс. Основные составляющие этого процесса таковы. Во-первых, налоговый кризис государства: государство оказывается неспособным платить по своим счетам, а в конечном итоге, оплачивать свои службы безопасности, армию и полицию. Фискальный кризис государства ведет к летальным последствиям, если он сопровождается вторым компонентом - расколом в элите по поводу того, что делать.
К этому можно добавить вторичные факторы, предшествующие основным двум и обычно (хотя и не всегда) включающие причины военного характера. Налоговый кризис государства часто становится следствием чрезмерных военных расходов, а элитный тупик особенно усугубляется военным поражением, которое лишает правительство легитимности и провоцирует призывы к решительным реформам. Раскол элит парализует государство и открываает путь новой коалиции с радикальными целями.
Именно в этом вакууме власти - в том, что теоретики социальных движений теперь называют структурой политической возможности, - успешно мобилизуются социальные движения. Нередко они выступают во имя недовольных низов, но в общем случае эти радикальные движения возглавляются группами представителей высшего среднего класса, обладающими наилучшими социальными связями и организационными ресурсами.
Как давно уже признал Токвиль, радикализм того или иного движения не соотносится со степенью обнищания масс - на самом деле то, что предопределяет степень радикализма, находится скорее в области идеологической и эмоциональной динамики возникающего конфликта, хотя теоретическое осмысление этого обстоятельства так и осталось незавершенным.
Повторим: вплоть до настоящего момента истории практически все известные революции стали следствием не экономического кризиса капиталистических рынков, а следствием краха правительств; налоговый кризис возникает непосредственно в государственном бюджете и обычно не зависит от экономического кризиса в более широком смысле. Это значит, что и в будущем революции снова могут совершаться посредством этого сравнительно ограниченного механизма распада государства, который включает в себя связанный с конкретным государством налоговый кризис, тупик элиты и следующий за ними паралич аппарата государственного принуждения.
Кризисы государств происходят более часто, чем полномасштабные экономические кризисы. Что же произойдет, если поместить вышесказанное в контекст долгосрочной тенденции к технологическому вытеснению рабочей силы? Возможно несколько вариантов. С одной стороны, революции могут произойти в отдельных государствах, причем не обязательно в тех, где технологическое замещение будет наиболее сильным. С другой стороны, происходящие революции могут и не оказать разрешающего воздействия на эту проблему. Но могут случиться и такие революции, которые действительно примут выраженный антикапиталистический оборот.
Поскольку движение истории определяется множественностью причин, будущее подобно китайской игре в кости (yahtzee), где для победы на всех пяти кубиках должны одновременно выпасть шестерки, - так и для реализации определенного варианта будущего необходимо, чтобы на множестве брошенных костей выпали одинаковые цифры. Поэтому в одном из вариантов будущего мы можем получить общую антикапиталистическую революцию при правильном сочетании государственного распада (возможно, вкупе с военным поражением) и вездесущего технологического замещения.
С другой стороны, технологическое замещение может стать столь очевидным и настойчивым, что некая политическая партия сможет через выборы прийти к власти с антикапиталистической программой. Я не знаю, насколько велики шансы, что это произойдет, - возможно, еще меньше, чем то, на всех костях сразу выпадут шестерки.
Будет ли антикапиталистическая революция концом истории? - Конечно же, нет, ибо она не упразднит политику. Даже если это будет социалистическая революция, не похоже, что она покончит с экономическим неравенством. Предыдущий опыт социалистических режимов показывает, что они смогли снизить уровень неравенства примерно наполовину - сравним коэффициенты Джини социалистических и капиталистических обществ и резкий рост неравенства после распада СССР.
Сделает ли антикапиталистическая революция людей счастливыми? Дюркгейм доказывал, что на протяжении человеческой истории уровень счастья всегда примерно один и тот же; новые ситуации лишь создают новые желания и новые уровни для сравнения счастья и несчастья - в любом случае сущностной характеристикой человеческой организации представляется конфликт. Один из уроков, усвоенных из истории социалистических режимов ХХ века, состоит в том, что им присуща собственная внутренняя борьба, так что не стоит ожидать от них слишком многого. Главное, что у них есть, - это достоинство не быть капиталистическими, возможность избегать капиталистических кризисов.
Я даже не стал бы предсказывать, что антикапиталистические режимы станут постоянным явлением. Вполне возможно, что они сами изменятся - либо путем электоральных сдвигов, либо благодаря будущим революциям 50 или 100 лет спустя. Я не вижу серьезных причин, по которым социалистические режимы должны быть более миролюбивыми, чем капиталистические.
Как доказал Макс Вебер, все формы государственной власти стремятся к престижу могущества, если для этого существуют возможности на мировой арене, поэтому путь к революции через военные издержки может повториться - фактически именно этот фактор низверг СССР [Collins 1999]. Далекие от конца истории, будущие столетия вполне могут продемонстрировать серию колебаний между капиталистическими и социалистическими формами, а возможно, и другими, которые пока не предсказаны.
Возвращаясь к наиболее неотвратимому кризису - нашему нынешнему движению в направлении технологического замещения среднего класса, зададимся вопросом: как далеко в будущее простирается этот процесс? Не думаю, что мы увидим полномасштабный кризис раньше, чем через 20 лет, однако нашим потомкам придется удивиться, если он не произойдет ко второй половине XXI века.
Конечно, существует целый ряд других процессов и проблем, которые усложняют будущее: экологический кризис, старение населения, бурный рост медицинских расходов, огромная межконтинентальная миграция, этнические и религиозные конфликты и насилие, кроме того, возможны неизвестные ныне конфликты, связанные с новыми гендерными и сексуальными предпочтениями.
Однако объектив должен быть наведен на основную цель: как все это повлияет на кризис технологического замещения? Некоторые из названных факторов усилят кризис. Другие создадут нагрузку на государство, ведущую к его распаду, и тем самым повысят шансы революции - шансы, что сразу на нескольких костях выпадут шестерки.
Может ли что-либо из перечисленного обернуть вспять технологическое замещение, повысив занятость среднего класса, создав новые рабочие места, чтобы нивелировать автоматизацию и компьютеризацию? Кое-что, конечно, может, но в какой степени? Пока что я не вижу хорошо обоснованной теории - действительно строгой и хорошо мотивированной теории как таковой, чтобы предположить, что мы сможем избежать кризиса технологического замещения, маячащего где-то впереди в этом столетии.
Я могу ошибаться. Поверьте, я не хочу, чтобы кризис такого масштаба произошел просто для того, чтобы подтвердилась правота Маркса. Все вышеизложенное представляет собой вывод из социологических открытий за то столетие, что социология существует как дисциплина. Я уверен, что технократическая утопия - основная альтернативная научной социологии теория - совершенно неправильна: она происходит из предыстории социологии, из мечтаний Сен-Симона 1820-х годов.
Линия, которая идет от Маркса, Вебера, Дюркгейма и Зиммеля, и ее продолжение у Скочпол, Тилли, Манна и многих других дала нам более серьезно обоснованные, более реалистичные пути понимания мира. Ясно, что мы еще многого не поняли. Но у нас уже есть почва, на которой можно стоять; будущим поколениям социологов есть над чем работать, и они будут понимать мир лучше, чем мы.