"Московский Дневник" (часть вторая)
Продолжение (начало - здесь). Записи от 18-го октября.
18 октября 2014, 2:02
Если бы я писал вчера, то обратился бы к тому, как все мои предвзятые настроения разбиваются тщетой о безразличие Москвы, можно даже сказать точнее: меня вчера охватило отчаяние. Но две вещи, приключившиеся со мной вчера же, однако мною по инерции и силе отчаяния оставшиеся незамеченными, будто бы дожидались моей разрыхлённой почвы, чтобы пасть в неё благотворными, животворящими семенами - и прорасти. Сегодня выпал снег, и в инерции отчаяния у меня осталось тело: оно играло в бессилие за двоих - я еле передвигал ноги, зато находясь уже под воздействием “Литургии смерти” (какая же значимая книга!) и общения с Яном Каплинским (какие же родные стихи!) уже не обращал внимание на бессилие тела, на инертное содержание прежних желаний. На каменные выступы столицы тени моих возможностей от света прошлого ложатся с такими жуткими искажениями, что ни я не узнаю их, ни, глядя на них, не узнаю себя как их желающего. Наступает более благодатное состояние: скука от отчаянного состояния, скука от того, что можно отчаянным пребывать и этим довольствоваться. Всё ещё бегаю по делам, а в мыслях обретается сила; и пусть мысли мрачные, зато - они кажут как есть, и потому радуют - по-настоящему, незачем, ни к чему не ведя. Мой “Отче наш”, обратившись “Именем Твоим”, что же ты за невозможный зверь в этой столице! Теперь я вижу это так ясно, что мне от ясности радостно, и радость эта перевешивает мразность того, что я вижу. Столицу не стоит ругать за её поверхностность, потому что даже я, находясь тут, вижу невозможность собственного текста - не только для письма, но даже - вот ведь! - для хотя бы ознакомительного чтения! Всё распадается на части, частности, всюду - part-изаны, которые пошли не в сторону целого, party-ей кого они являются, а в обратную - всё мельче, мельче, до песчинок. Царство аристотелевской микрологии, которые он так осуждал.
И это не говоря о само собой очевидных вещах, которые все (правда иначе - в кастрированном виде) привыкли говорить о себе и слушать о других. Это - глубокая наивность, спаянная с величайшей непорядочностью. Имею в виду - жажду денег, готовность открываться лишь этому отложенному доверию. Действительно, порядочный человек тут сразу же высвечивается так, что сияет окрест - не потому что так ценят порядочность, и не потому, что речь идёт о святом. Просто высвечивая порядочность и ценя её, легче всего ею пользоваться и распознавать. И, конечно же, желание стать мелким ради интереса и сарказма, незаметно ставшее твоей природой, переход не замечен, ты - проиграл. Теперь - питаться великим, лицезреть великое, хвалить великое - но только с частной стороны, так, чтобы оно кормило мелкое и мелочное, не давая ему сгинуть. Вот тут-то мой “Отче наш” не сможет пригодиться - не потому, что он велик, а потому, что он неучастняем в своей целости. Мы выбираем сгинуть полностью, нежели служить в трансплантированных кусках в общем-то озябшей эпохе.
18 октября 2014, 11:00
Итак, художественная задача как единственная задача для всего. Не забыть вписать: внимание одаряет избытком; экономика вся сплошь паразитирует на нужде-потребности. Искусство служит местом встречи того и другого в самом чистом виде. Все попытки “понять” искусство - это свести избыток к нужде; радость - к потребности, хотя радость непотребна. Следствие - заклеймить непотребное как таковое. В то время как вся пошлость (в расхожем смысле, а не в смысле надёжного и прошлого) - отнюдь не непотребство; напротив - пошлость и низость - это оголённый механизм экономики, без прикрас “оптимистических возможностей” и иных дурных риторик. Беньямин не совсем прав. в том, что искусство - социальные конфликты, застывшие в произведениях. Так можно смотреть, но так можно смотреть на всё что угодно (это беда марксизма, его родовое проклятие). Моё это наблюдение тоже ограничивается лишь сделанными (factum) произведениями - не со стороны их восприятия, которое делает их пассивными, но со стороны постоянного, активного самопроизводства, пересоздания, только и делающего их тем, что можно “воспринимать”, “продавать” или “игнорировать”, “не любить”.
13:20
А в это время видимо действует смирение, вокруг оказывается много красивого. Уже - не как то, что ты мог прошлый, но как то, что можешь грядущий здесь и сейчас. Свет загорается впереди, и даже не впереди, а всюду. Теперь тени только от тебя, не хулить ничего. Призраки прошлого оживают всерьёз. Но дело не в этом. Я их отпускаю, возвращаясь к художественной задаче как к единственно возможной задаче жизни.
Это - моя трагедия. Я осознал её ещё до поездки сюда, но здесь - общаясь с писателями, поэтами, философами, я вижу верность своей интуиции. Они не смогут понять то, что я тут скажу. Точнее, понять поймут, но не представляют себе, что для меня это всё исключительно так - и не более, ничего более. Всё, что помимо сочиняющего письма - интересует меня исключительно, чтобы примериться к точности слов, которыми я смогу это происходящее сказать. Сочинение - не “фотография” былого; это поиск меры того, как мир “оказывает” себя. Поэтому я никогда, почти никогда не описываю a la memoria в своих художественных вещах (во всех своих вещах!) происходящее, к коему внимателен. Я полагаю себя тем водоразделом, который не может и не должен пропускать одно в другое. По обе стороны возникает давящее на тебя напряжение. Точнее сказать - не я водораздел, но эти напряжения создают задачу художественной работы. Никакой работы, кроме художественной, я вообще никогда не видел в этом мире, и никогда за собой не знал (когда я ослаблен, memoria factum начинает сочиться в текст, и тогда мне противно - так я бросил работу над “Ликой” - спор с Набоковым возможен лишь на его территории; “Лолита” - не поток жизненного не переваренного опыта в текст; и, в то же время, никто не скажет, что для её написания жизненный опыт не нужен; кто поймёт то, что здесь сказано, тот поймёт, что я имею в виду сейчас под “художественной работой”).
В свою очередь написанное и сделанное там, под давлением “жизненных событий” представляет собой не меньшее поле для предельного внимания (с которым у меня значительно хуже - я не полиглот, не филолог - значительно неусидчив, но, тем не менее), и поэтому позволяющее “создавать” открытия. Удивительное словосочетание, увиденное “здесь”, обогащает возможности понимания того, что и как ты можешь сделать “там”, вскрывает грани мира.
Поэтому чрезвычайно смешны - до нелепости - и трагичны - в то же время - попытки найти “пользу” от искусства и художественности - исключительно в первом, фактически “действующем” мире. Здесь я нее разделяю всё на мир вещей и мир идей как расхожую песенку философских учебников: действует одновременно только два начала. У Каплинского: “В поиске смысла жизни мы жертвуем жизнь смыслу”. Никакой “пользы” никогда здесь не найти; можно лишь усугубить - сгубить - убить искусство, лишив его художественных задач и “работы”.
18 октября 2014, 2:02
Если бы я писал вчера, то обратился бы к тому, как все мои предвзятые настроения разбиваются тщетой о безразличие Москвы, можно даже сказать точнее: меня вчера охватило отчаяние. Но две вещи, приключившиеся со мной вчера же, однако мною по инерции и силе отчаяния оставшиеся незамеченными, будто бы дожидались моей разрыхлённой почвы, чтобы пасть в неё благотворными, животворящими семенами - и прорасти. Сегодня выпал снег, и в инерции отчаяния у меня осталось тело: оно играло в бессилие за двоих - я еле передвигал ноги, зато находясь уже под воздействием “Литургии смерти” (какая же значимая книга!) и общения с Яном Каплинским (какие же родные стихи!) уже не обращал внимание на бессилие тела, на инертное содержание прежних желаний. На каменные выступы столицы тени моих возможностей от света прошлого ложатся с такими жуткими искажениями, что ни я не узнаю их, ни, глядя на них, не узнаю себя как их желающего. Наступает более благодатное состояние: скука от отчаянного состояния, скука от того, что можно отчаянным пребывать и этим довольствоваться. Всё ещё бегаю по делам, а в мыслях обретается сила; и пусть мысли мрачные, зато - они кажут как есть, и потому радуют - по-настоящему, незачем, ни к чему не ведя. Мой “Отче наш”, обратившись “Именем Твоим”, что же ты за невозможный зверь в этой столице! Теперь я вижу это так ясно, что мне от ясности радостно, и радость эта перевешивает мразность того, что я вижу. Столицу не стоит ругать за её поверхностность, потому что даже я, находясь тут, вижу невозможность собственного текста - не только для письма, но даже - вот ведь! - для хотя бы ознакомительного чтения! Всё распадается на части, частности, всюду - part-изаны, которые пошли не в сторону целого, party-ей кого они являются, а в обратную - всё мельче, мельче, до песчинок. Царство аристотелевской микрологии, которые он так осуждал.
И это не говоря о само собой очевидных вещах, которые все (правда иначе - в кастрированном виде) привыкли говорить о себе и слушать о других. Это - глубокая наивность, спаянная с величайшей непорядочностью. Имею в виду - жажду денег, готовность открываться лишь этому отложенному доверию. Действительно, порядочный человек тут сразу же высвечивается так, что сияет окрест - не потому что так ценят порядочность, и не потому, что речь идёт о святом. Просто высвечивая порядочность и ценя её, легче всего ею пользоваться и распознавать. И, конечно же, желание стать мелким ради интереса и сарказма, незаметно ставшее твоей природой, переход не замечен, ты - проиграл. Теперь - питаться великим, лицезреть великое, хвалить великое - но только с частной стороны, так, чтобы оно кормило мелкое и мелочное, не давая ему сгинуть. Вот тут-то мой “Отче наш” не сможет пригодиться - не потому, что он велик, а потому, что он неучастняем в своей целости. Мы выбираем сгинуть полностью, нежели служить в трансплантированных кусках в общем-то озябшей эпохе.
18 октября 2014, 11:00
Итак, художественная задача как единственная задача для всего. Не забыть вписать: внимание одаряет избытком; экономика вся сплошь паразитирует на нужде-потребности. Искусство служит местом встречи того и другого в самом чистом виде. Все попытки “понять” искусство - это свести избыток к нужде; радость - к потребности, хотя радость непотребна. Следствие - заклеймить непотребное как таковое. В то время как вся пошлость (в расхожем смысле, а не в смысле надёжного и прошлого) - отнюдь не непотребство; напротив - пошлость и низость - это оголённый механизм экономики, без прикрас “оптимистических возможностей” и иных дурных риторик. Беньямин не совсем прав. в том, что искусство - социальные конфликты, застывшие в произведениях. Так можно смотреть, но так можно смотреть на всё что угодно (это беда марксизма, его родовое проклятие). Моё это наблюдение тоже ограничивается лишь сделанными (factum) произведениями - не со стороны их восприятия, которое делает их пассивными, но со стороны постоянного, активного самопроизводства, пересоздания, только и делающего их тем, что можно “воспринимать”, “продавать” или “игнорировать”, “не любить”.
13:20
А в это время видимо действует смирение, вокруг оказывается много красивого. Уже - не как то, что ты мог прошлый, но как то, что можешь грядущий здесь и сейчас. Свет загорается впереди, и даже не впереди, а всюду. Теперь тени только от тебя, не хулить ничего. Призраки прошлого оживают всерьёз. Но дело не в этом. Я их отпускаю, возвращаясь к художественной задаче как к единственно возможной задаче жизни.
Это - моя трагедия. Я осознал её ещё до поездки сюда, но здесь - общаясь с писателями, поэтами, философами, я вижу верность своей интуиции. Они не смогут понять то, что я тут скажу. Точнее, понять поймут, но не представляют себе, что для меня это всё исключительно так - и не более, ничего более. Всё, что помимо сочиняющего письма - интересует меня исключительно, чтобы примериться к точности слов, которыми я смогу это происходящее сказать. Сочинение - не “фотография” былого; это поиск меры того, как мир “оказывает” себя. Поэтому я никогда, почти никогда не описываю a la memoria в своих художественных вещах (во всех своих вещах!) происходящее, к коему внимателен. Я полагаю себя тем водоразделом, который не может и не должен пропускать одно в другое. По обе стороны возникает давящее на тебя напряжение. Точнее сказать - не я водораздел, но эти напряжения создают задачу художественной работы. Никакой работы, кроме художественной, я вообще никогда не видел в этом мире, и никогда за собой не знал (когда я ослаблен, memoria factum начинает сочиться в текст, и тогда мне противно - так я бросил работу над “Ликой” - спор с Набоковым возможен лишь на его территории; “Лолита” - не поток жизненного не переваренного опыта в текст; и, в то же время, никто не скажет, что для её написания жизненный опыт не нужен; кто поймёт то, что здесь сказано, тот поймёт, что я имею в виду сейчас под “художественной работой”).
В свою очередь написанное и сделанное там, под давлением “жизненных событий” представляет собой не меньшее поле для предельного внимания (с которым у меня значительно хуже - я не полиглот, не филолог - значительно неусидчив, но, тем не менее), и поэтому позволяющее “создавать” открытия. Удивительное словосочетание, увиденное “здесь”, обогащает возможности понимания того, что и как ты можешь сделать “там”, вскрывает грани мира.
Поэтому чрезвычайно смешны - до нелепости - и трагичны - в то же время - попытки найти “пользу” от искусства и художественности - исключительно в первом, фактически “действующем” мире. Здесь я нее разделяю всё на мир вещей и мир идей как расхожую песенку философских учебников: действует одновременно только два начала. У Каплинского: “В поиске смысла жизни мы жертвуем жизнь смыслу”. Никакой “пользы” никогда здесь не найти; можно лишь усугубить - сгубить - убить искусство, лишив его художественных задач и “работы”.