Из книги "Феноменология преподавательского опыта"
Когда-то, в годы своего студенчества, занимаясь философией Мартина Хайдеггера, я с нетерпением ждал каждый новый перевод на русский, поскольку переведённые на тот момент работы Хайдеггера можно было пересчитать по пальцам двух рук. И вот, среди анонсированных и долгожданных книг издательства “Ad Marginem” (а именно они издали в своё время “Бытие и время” в переводе Владимира Бибихина) наконец-то появилась (в 2001-ом году) ещё одна книжка: переписка Мартина Хайдеггера с Карлом Ясперсом. Уже читая предисловие Михаила Рыклина к этой книге, я натолкнулся на следующие строки:
“Нас, за последние годы привыкших к исключительной слабости российских академических институтов (и нередко благославляющих эту слабость на фоне их прежнего “величия”), удивляет ещё одна черта переписки. Эти буквально одержимые делом философии люди - Ясперс даже в большей мере, чем Хайдеггер, - прекрасно разбираются в институциональной, карьерной стороне своего призвания. Заинтересованно, местами страстно, они обсуждают освободившиеся вакансии и перемещения в университетской среде: вопрос о том, кто был на каком месте в списках на занятие должностей, дебатируется не менее подробно, чем собственно философские проблемы […] Другими словами. Бескорыстное парение в чистой среде духа не исключает искушённости в практических деталях, а низкая оценка тогдашней университетской философии не только не означает институционального разрыва с ней, но, напротив, обосновывает право на более сильные институциональные позиции, чем те, которые занимают критикуемые “посредственности”. Оба корреспондента вынашивают планы реформы немецкой университетской философии в русле по-разному (но это выяснится чуть позже) понятого “аристократического принципа”; и один из них вскоре попытается воплотить свои планы в жизнь в радикально изменившихся обстоятельствах” (Рыклин М. Метаморфозы великих гномов // Хайдеггер М., Ясперс К. Переписка 1920-1963. - М.: Ad Marginem, 2001. С.14.)
Я, тогда будучи ещё наивным, полагал, что Михаил Рыклин перебарщивает, потому что не может Хайдеггер не заниматься делом философии - в понимаемом мною тогда смысле - где угодно. Однако, ознакомившись с текстами писем, я убедился в том, что Рыклин не только не преувеличил, а, скорее, даже смягчил этот “институциональный” или “практический” аспект. И тогда я вспомнил о том, что, занимаясь на первых курсах философией Фридриха Ницше, я пропускал - как малоинтересный - текст Ницше “О будущности наших образовательных учреждений”. Какое мне дело, если меня интересует философия, до каких-то там немецких университетов чуть ли не середины XIX века? Ведь философия, если только она жива, она жива здесь и сейчас, а все эти проблемы - не более чем контекст для её осуществления и малоинтересны.
Полагаю, что в таком ключе думает множество студентов, подавляющее их большинство. Я имею в виду тех, кого занимает философия. И мне теперь понятно почему. Потому что так философию подают сами современные университетские философы - не все, но подавляющее большинство. Она выходит у них парящей в каких-то чисто смысловых эмпиреях, при обращении к коим всё остальное становится неважным. С этой позиции философия может быть где угодно - в университете ли, на кухне, в автобусе.
Когда я столкнулся с проблемой работы в университете (одновременно с поступлением в аспирантуру), я понял, что когда Хайдеггер с Ясперсом обсуждают “институциональные” вопросы, когда Ницше пишет о задаче возрождения античного духа в немецких гимназиях - они не занимаются чем-то ещё, помимо философии, а они занимаются именно ею. Просто я не до конца понимал её предмет сам.
Конечно же, я слышал с самого первого курса, что, среди прочего, философия постоянно обращается к собственным основаниям и ставит их под вопрос. Только эту фразу я толковал так, как считал удобным (относил её к смыслам философских текстов), а мне в этом моём убеждении никто особенно не препятствовал. Почему? Ответов множество. Наверное, в первую очередь потому, что бывшие советские профессора, привыкнув получать от государства пакет социальных гарантий, сам этот механизм получения философами чего-то от государства, под вопрос не ставили - боялись сглазить. Во-вторых, боялись они не столько спугнуть Фортуну, сколько привлечь к себе более земные, но не менее “непонятные” и “тайные” силы. В-третьих, ситуация в самих университетах обернулась так, что философию полагают наукой лишь по аналогии с другими, очевидно более “научными” науками; то есть - она находится в университетах не на собственном основании, а на чужом, будто из милости или под залог. А ставить под вопрос основания хозяина, когда ты гость и находишься здесь не на почётном месте гостя (как у древних), но на самых что ни на есть птичьих правах - не очень-то разумная идея. Дарёному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Вот университетские профессора, даже если и полагали, что зубы коня никуда не годятся, старались об этом не говорить нам, студентам.
Хотя, честно говоря, я никогда не верил в то, что философия - наука. По-крайней мере, такая наука, какой занимался этажом ниже механико-математический факультет. Не особенно опровергал это недоверие и скепсис со стороны студентов других факультетов. За годы обучения у меня сформировалось стойкое ощущение, которое, если выразить его в мягкой форме, звучит так: “философия в университете работает под прикрытием, из милости”, а если жёстко, то так: “мы - философы в университете - обманываем всех остальных: пока они занимаются наукой, мы занимаемся чёрт знает чем, но говорить об этом никому нельзя”. Так, кстати, формировался корпоративный дух студентов философов супротив всех остальных. Нас объединяло не какое-то дело, а решение никому не раскрывать нашего безделья.
Почему безделья? Потому что никто так и не сказал нам - в чём же состоит дело философии. Почему не сказал? Потому что в таких условиях, в каких и как преподавалась нам философия в современном уже университете, у неё никакого дела - её собственного дела - быть не может. Поэтому она должна всё время “обосновывать свои основания” (читай: убеждать других в том, что она нужна), вместо того, чтобы “ставить их под вопрос” (читай: критиковать с целью повышения собственной продуктивности). Если говорить на языке древних, вместо того, чтобы заниматься знанием, мы сохраняли и поддерживали мнение, в которое сами не верили. Не удивительно, наверное, то, что в это мнение - поэтому - не верили и остальные.
Почему я говорю обо всём этом в прошедшем времени? Значит ли эта форма глагола, что что-то изменилось? Нет, это значит лишь то, что я перестал в определённый момент быть студентом и стал преподавателем. Оказавшись по ту сторону кафедры, я перешёл на новый уровень этой же проблемы [...]
“Нас, за последние годы привыкших к исключительной слабости российских академических институтов (и нередко благославляющих эту слабость на фоне их прежнего “величия”), удивляет ещё одна черта переписки. Эти буквально одержимые делом философии люди - Ясперс даже в большей мере, чем Хайдеггер, - прекрасно разбираются в институциональной, карьерной стороне своего призвания. Заинтересованно, местами страстно, они обсуждают освободившиеся вакансии и перемещения в университетской среде: вопрос о том, кто был на каком месте в списках на занятие должностей, дебатируется не менее подробно, чем собственно философские проблемы […] Другими словами. Бескорыстное парение в чистой среде духа не исключает искушённости в практических деталях, а низкая оценка тогдашней университетской философии не только не означает институционального разрыва с ней, но, напротив, обосновывает право на более сильные институциональные позиции, чем те, которые занимают критикуемые “посредственности”. Оба корреспондента вынашивают планы реформы немецкой университетской философии в русле по-разному (но это выяснится чуть позже) понятого “аристократического принципа”; и один из них вскоре попытается воплотить свои планы в жизнь в радикально изменившихся обстоятельствах” (Рыклин М. Метаморфозы великих гномов // Хайдеггер М., Ясперс К. Переписка 1920-1963. - М.: Ad Marginem, 2001. С.14.)
Я, тогда будучи ещё наивным, полагал, что Михаил Рыклин перебарщивает, потому что не может Хайдеггер не заниматься делом философии - в понимаемом мною тогда смысле - где угодно. Однако, ознакомившись с текстами писем, я убедился в том, что Рыклин не только не преувеличил, а, скорее, даже смягчил этот “институциональный” или “практический” аспект. И тогда я вспомнил о том, что, занимаясь на первых курсах философией Фридриха Ницше, я пропускал - как малоинтересный - текст Ницше “О будущности наших образовательных учреждений”. Какое мне дело, если меня интересует философия, до каких-то там немецких университетов чуть ли не середины XIX века? Ведь философия, если только она жива, она жива здесь и сейчас, а все эти проблемы - не более чем контекст для её осуществления и малоинтересны.
Полагаю, что в таком ключе думает множество студентов, подавляющее их большинство. Я имею в виду тех, кого занимает философия. И мне теперь понятно почему. Потому что так философию подают сами современные университетские философы - не все, но подавляющее большинство. Она выходит у них парящей в каких-то чисто смысловых эмпиреях, при обращении к коим всё остальное становится неважным. С этой позиции философия может быть где угодно - в университете ли, на кухне, в автобусе.
Когда я столкнулся с проблемой работы в университете (одновременно с поступлением в аспирантуру), я понял, что когда Хайдеггер с Ясперсом обсуждают “институциональные” вопросы, когда Ницше пишет о задаче возрождения античного духа в немецких гимназиях - они не занимаются чем-то ещё, помимо философии, а они занимаются именно ею. Просто я не до конца понимал её предмет сам.
Конечно же, я слышал с самого первого курса, что, среди прочего, философия постоянно обращается к собственным основаниям и ставит их под вопрос. Только эту фразу я толковал так, как считал удобным (относил её к смыслам философских текстов), а мне в этом моём убеждении никто особенно не препятствовал. Почему? Ответов множество. Наверное, в первую очередь потому, что бывшие советские профессора, привыкнув получать от государства пакет социальных гарантий, сам этот механизм получения философами чего-то от государства, под вопрос не ставили - боялись сглазить. Во-вторых, боялись они не столько спугнуть Фортуну, сколько привлечь к себе более земные, но не менее “непонятные” и “тайные” силы. В-третьих, ситуация в самих университетах обернулась так, что философию полагают наукой лишь по аналогии с другими, очевидно более “научными” науками; то есть - она находится в университетах не на собственном основании, а на чужом, будто из милости или под залог. А ставить под вопрос основания хозяина, когда ты гость и находишься здесь не на почётном месте гостя (как у древних), но на самых что ни на есть птичьих правах - не очень-то разумная идея. Дарёному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Вот университетские профессора, даже если и полагали, что зубы коня никуда не годятся, старались об этом не говорить нам, студентам.
Хотя, честно говоря, я никогда не верил в то, что философия - наука. По-крайней мере, такая наука, какой занимался этажом ниже механико-математический факультет. Не особенно опровергал это недоверие и скепсис со стороны студентов других факультетов. За годы обучения у меня сформировалось стойкое ощущение, которое, если выразить его в мягкой форме, звучит так: “философия в университете работает под прикрытием, из милости”, а если жёстко, то так: “мы - философы в университете - обманываем всех остальных: пока они занимаются наукой, мы занимаемся чёрт знает чем, но говорить об этом никому нельзя”. Так, кстати, формировался корпоративный дух студентов философов супротив всех остальных. Нас объединяло не какое-то дело, а решение никому не раскрывать нашего безделья.
Почему безделья? Потому что никто так и не сказал нам - в чём же состоит дело философии. Почему не сказал? Потому что в таких условиях, в каких и как преподавалась нам философия в современном уже университете, у неё никакого дела - её собственного дела - быть не может. Поэтому она должна всё время “обосновывать свои основания” (читай: убеждать других в том, что она нужна), вместо того, чтобы “ставить их под вопрос” (читай: критиковать с целью повышения собственной продуктивности). Если говорить на языке древних, вместо того, чтобы заниматься знанием, мы сохраняли и поддерживали мнение, в которое сами не верили. Не удивительно, наверное, то, что в это мнение - поэтому - не верили и остальные.
Почему я говорю обо всём этом в прошедшем времени? Значит ли эта форма глагола, что что-то изменилось? Нет, это значит лишь то, что я перестал в определённый момент быть студентом и стал преподавателем. Оказавшись по ту сторону кафедры, я перешёл на новый уровень этой же проблемы [...]