Начало нового романа
Сегодня за мной придут. Может быть и не сегодня, но придут точно - и уже даже не важно, кто именно. В любом случае звонок в домофон или - что более вероятно - заискивающий стук в дверь, такой стук, который воспринимаешь будто удары собственного сердца, настолько привычно, что даже не представляешь себе, что за дверью кто-то чужой, запросто открываешь дверь, как есть - в халате на голое тело - такой стук скоро раздастся. И то, что последует после этого уже не имеет значения, поскольку все значения уже исполнились, я ими переполнен донельзя и не вынесу ничего нового, никакого “ещё чуть-чуть новизны”. Итак, у меня мало времени - настолько мало, что я даже не знаю насколько. И мне надо успеть рассказать - в самых незамысловатых фигурах - что происходило за последнее время со мной и с теми, кто был рядом. Именно так: “был”, потому что теперь всё иначе. Как именно - я не знаю, но не так, как было. Вот этим “было” я и хочу заняться в отведённое мне последнее время, даже если у меня годы - до того, как сюда придут. Зачем я хочу рассказывать о былом, вместо того, чтобы спасать свою собственную шкуру, спасать теперь, когда она больше всего в этом нуждается - не скажу, не знаю. Это, наверное, такой инстинкт - слабаки, верящие в продолжение своей бессмысленной жизни, начинают в такой ситуации изворачиваться, юлить и обманывая, обманываться. Сильные обычно не делают ничего, потому что они в каждый момент своей жизни уже сделали всё так, как надо. Я бы не сказал о себе, что я сильный, или, тем паче, сделал всё как надо. Но я бы не сказал и того, что посредством вот этих слов стремлюсь спастись или обмануться. Напротив: в каком-то смысле я сейчас не делаю ничего, и даже меньше этого. Но уж точно не стремлюсь спастись, это факт. Если те, кто придут, найдут эти записи (а они их найдут в любом случае), то тем самым мой приговор будет отягчён неимоверно, независимо от того, что значит здесь слово “приговор” и как он будет “приведён в исполнение”. Мне это надо наверное потому, что во мне - ныне уже находясь при смерти - жил-жил да не выжил какой-никакой писатель. Ничего из него не получилось, это уже очевидно: никто не читал моих романов, никто не печатал моих стихов. И глупо было бы теперь - в моём-то положении! - надеяться на какой-то последний шанс ухватить сияния славы творца слов и их сочетаний. Но писатель во мне никогда и не желал славы, а если и желал, то первые попытки её добиться оказались тут же последними, были застигнуты врасплох на месте и придавлены корявым, но сноровистым пальцем общественного равнодушия; писатель во мне - это тот, кто любые события моей жизни повторял на словах и видел заключёнными в различные фразы. То, что я видел, то, что я пробовал, то, что я гладил и ощущал - это всё облекалось мною в слова - и в большей части случаев это облачение служило своего рода обезболивающим. С тем, что я вижу я не мог сделать ничего, но с тем, как оно звучит в тут же сочинённой фразе я мог без труда расправиться, находя нужные сочетания для происходящего. И видимое менялось, и то, что я гладил могло стать из отвратительно шершавого в нежнокожное тёплое. Так и теперь, ничего не делая, в глубине души представляя себя сильным - по мной же придуманной классификации - я нахожу слова и записываю их здесь, потому как иначе они разорвут меня изнутри, и тогда окажется, что пришедшие за мной не найдут ничего, кроме трупа самоубийцы, лежащего в своей комнате среди обилия книг и пустых пачек из-под сигарет, на которых предупредительные люди помещают слова “курение убивает”. Хочу ли я чтобы меня застали живым? Не думал об этом до тех пор, пока не спросил. Вряд ли. Я хочу отдаться этим словам на всё оставшееся мне последнее время. И говорить я буду только о своём безумии, а потому считаю нужным предупредить: меня с самого начала и до самого конца окружали превосходные, светлые и любящие люди. Я не могу обвинить ни одного из них ни в одном из моих несчастий, а из них есть те, кто придут за мной в конце концов или те, кто нашлют на меня тех, кто за мной придёт. Во всём, что со мною происходило и происходит пока ещё повинен только я. Возможно, я сделал всё то, что сделал для того, чтобы написать эти строки. Возможно, поиск новых сочетаний слов гнал меня туда, где я бы видел то, чего видеть не следует, гладил то, чего гладить нельзя, говорил то, о чём не говорят. И, если уж я не могу смолчать, то зачем же непременно чувствовать себя виноватым? Не знаю, чего уж точно во мне сейчас нет, так это пресловутого чувства вины: я не собираюсь вставать на колени, молитвенно вытягивать руки и просить прощения. Наверное, всё намного проще: я должен видеть себя виноватым, чтобы желающие выплеснуться слова начали кипеть с невообразимой интенсивностью, конденсируясь в эти вот строки паром головной боли. Да, у меня жутко болит голова - всё последнее время. Я даже не могу разговаривать, но мне не с кем разговаривать. А когда за мной придут, вряд ли они пожелают со мной неспешной беседы. Они уже придумают к тому времени, что именно я мог бы им сказать. А иначе бы и не приходили, и не начинали идти. Головная боль мне не мешает писать, хотя иногда я начинаю слепнуть от рези в глазах и тогда отвлекаюсь на сон, сигарету или чашку кофе, а может быть и чего покрепче. Но писать могу. Не могу ничего, кроме этого. И теперь, запертый в своём неоднозначном жилище, ждущий расплаты за свершённое мною, испытывающий чувство подлинной благодарности по отношению ко всем, кому я причинил страдания, я, напитанный словами, начинаю свой рассказ, и могу лишь надеяться на то, что он будет доведён мною до конца и не покажется столь же отвратительным по стилю, каким окажется - непременно окажется! - по своему содержанию.
