ЭХО АМЕРИКАНСКИХ ГАСТРОЛЕЙ "ЖИЗНИ И СУДЬБЫ"
В конце прошлого сезона МДТ участвовал в грандиозном театральном фестивале в Нью-Йорке, где впервые в США представил свой спектакль "Жизнь и судьба". Ажиотаж вокруг спектакля был очень высок. По слухам американские продюсеры предлагали театру продолжить гастроли в Нью-Йорке с этим спектаклем еще на неделю - так высок был спрос на эту постановку! Информация об этих гастролях, конечно, была, но ее было очень мало. Чтобы хоть как-то восполнить этот пробел, публикую здесь рецензию Беллы Безерской в крупнейшем русскоязычном еженедельнике США "Русская реклама".
Белла Езерская
24 июля на спектакле «Жизнь и судьба» я испытала катарсис - чувство давно мной забытое. То самое внутреннее очищение, единственно ради которого и существует театр. Лев Додин бесстрашно вонзил скальпель в самую страшную опухоль советской эпохи, именуемой «сталинской». Вонзил, не уповая на лавры, но, будучи уверенным, что «пока мы не поймем, что за это несут ответственность не только Сталин и партия, но и все, кто позволял существовать такой власти, - мы продолжаем находиться в прошлом». Поставить такой спектакль по самому трагичному роману советской литературы, когда имя «Сталин» общественным мнением было выбрано в качестве имени России; когда волна национал-шовинизма и антисемитизма захлестнула страну, а Холокост отрицается вообще, - значило проявить гражданское мужество. Судьба романа Василия Гроссмана не менее трагична, чем судьба его героев. Написанный в 1960, он был положен «в стол», но обнаружен бдительными органами, изъят и уничтожен. Единственный сохранившийся экземпляр попал на Запад, и был издан в 1980 году. Поэтому мы в эмиграции прочитали его на 8 лет раньше, чем россияне. Подозреваю, что в текст, исполненные оптимизма на волне перестройки, они не слишком вчитывались, полагая, что наступила новая эра, и нечего ворошить прошлое. Роман, выпавший из своего времени, потерял актуальность - так, во всяком случае, многим казалось. Но не Додину: он был уверен, что большая литература не теряет актуальности, а прошлое надо ворошить, иначе оно даст метастазы в будущее.
Додин задумал спектакль, как дипломную работу выпускников. Он четыре года водил их по девяти кругам ада - от Лубянки до Норильска, и Освенцима. Они перечитали всю гулаговскую литературу, днями корпели в архивах. Только когда они до корней волос пропитались всем этим ужасом, он засел за сценарий. Они сдали дипломный спектакль на пятерку, но только четверо были допущены к спектаклю прокатному. Додин утверждает, что история Холокоста и антисемитизма в русской литературе не освещалась. Он имел ввиду: в их органической взаимосвязи. Кровное родство фашизма и коммунизма подчеркивается на протяжении всего спектакля. Сцена разделена железной волейбольной сеткой. С одной стороны ГУЛАГ, с другой - Освенцим. На переднем плане - московская квартира Штрумов. Заключенных играют одни и те же актеры. Они маршируют под серенаду Шуберта. Зэка поют ее по-русски, заключенные - по-немецки. Эта серенада контрапунктом проходит через весь спектакль. В финале ее играет духовой оркестр смертников, ведомых на казнь. Они по команде сбрасывают с себя одежду, и доигрывают мелодию нагишом. Мы видим только их лица и сверкающую медь. Я ждала залпа, но Додин просто погрузил сцену в глубокий мрак... На фоне трагической участи всего народа - индивидуальный крах одного человека: физика Виктора Штрума. Его блистательно, на грани трагедии и фола, играет Сергей Курышев. Штрума миновала чаша сия, сам товарищ Сталин позвонил ему, уже ожидавшему ареста, и пожелал успеха в работе - уж очень срочно нужна была вождю атомная бомба. Но за возможность жить и продолжать любимую работу Штрум заплатил совестью и честью: он подписал письмо против своих коллег-ученых. Этой подписью он предал память матери, нашедшей мученический конец в освенцимской газовой камере. Письма, которые писала сыну из гетто вплоть до последнего дня Анна Штрум, артистка Татьяна Шестакова, проникновенно читает на протяжении всего спектакля. Эти письма - его нравственный камертон. Каждый делает свой собственный выбор. Зал аплодировал стоя. Условный занавес поднимался пять раз. Цветов не было, но были слезы на глазах. Низкий поклон Додину. Он сам свой высший суд.
Читать репортаж о гастролях в журнале "Сноб"
Читать рецензию в журнале "Слово/Word"
Белла Езерская
24 июля на спектакле «Жизнь и судьба» я испытала катарсис - чувство давно мной забытое. То самое внутреннее очищение, единственно ради которого и существует театр. Лев Додин бесстрашно вонзил скальпель в самую страшную опухоль советской эпохи, именуемой «сталинской». Вонзил, не уповая на лавры, но, будучи уверенным, что «пока мы не поймем, что за это несут ответственность не только Сталин и партия, но и все, кто позволял существовать такой власти, - мы продолжаем находиться в прошлом». Поставить такой спектакль по самому трагичному роману советской литературы, когда имя «Сталин» общественным мнением было выбрано в качестве имени России; когда волна национал-шовинизма и антисемитизма захлестнула страну, а Холокост отрицается вообще, - значило проявить гражданское мужество. Судьба романа Василия Гроссмана не менее трагична, чем судьба его героев. Написанный в 1960, он был положен «в стол», но обнаружен бдительными органами, изъят и уничтожен. Единственный сохранившийся экземпляр попал на Запад, и был издан в 1980 году. Поэтому мы в эмиграции прочитали его на 8 лет раньше, чем россияне. Подозреваю, что в текст, исполненные оптимизма на волне перестройки, они не слишком вчитывались, полагая, что наступила новая эра, и нечего ворошить прошлое. Роман, выпавший из своего времени, потерял актуальность - так, во всяком случае, многим казалось. Но не Додину: он был уверен, что большая литература не теряет актуальности, а прошлое надо ворошить, иначе оно даст метастазы в будущее.
Додин задумал спектакль, как дипломную работу выпускников. Он четыре года водил их по девяти кругам ада - от Лубянки до Норильска, и Освенцима. Они перечитали всю гулаговскую литературу, днями корпели в архивах. Только когда они до корней волос пропитались всем этим ужасом, он засел за сценарий. Они сдали дипломный спектакль на пятерку, но только четверо были допущены к спектаклю прокатному. Додин утверждает, что история Холокоста и антисемитизма в русской литературе не освещалась. Он имел ввиду: в их органической взаимосвязи. Кровное родство фашизма и коммунизма подчеркивается на протяжении всего спектакля. Сцена разделена железной волейбольной сеткой. С одной стороны ГУЛАГ, с другой - Освенцим. На переднем плане - московская квартира Штрумов. Заключенных играют одни и те же актеры. Они маршируют под серенаду Шуберта. Зэка поют ее по-русски, заключенные - по-немецки. Эта серенада контрапунктом проходит через весь спектакль. В финале ее играет духовой оркестр смертников, ведомых на казнь. Они по команде сбрасывают с себя одежду, и доигрывают мелодию нагишом. Мы видим только их лица и сверкающую медь. Я ждала залпа, но Додин просто погрузил сцену в глубокий мрак... На фоне трагической участи всего народа - индивидуальный крах одного человека: физика Виктора Штрума. Его блистательно, на грани трагедии и фола, играет Сергей Курышев. Штрума миновала чаша сия, сам товарищ Сталин позвонил ему, уже ожидавшему ареста, и пожелал успеха в работе - уж очень срочно нужна была вождю атомная бомба. Но за возможность жить и продолжать любимую работу Штрум заплатил совестью и честью: он подписал письмо против своих коллег-ученых. Этой подписью он предал память матери, нашедшей мученический конец в освенцимской газовой камере. Письма, которые писала сыну из гетто вплоть до последнего дня Анна Штрум, артистка Татьяна Шестакова, проникновенно читает на протяжении всего спектакля. Эти письма - его нравственный камертон. Каждый делает свой собственный выбор. Зал аплодировал стоя. Условный занавес поднимался пять раз. Цветов не было, но были слезы на глазах. Низкий поклон Додину. Он сам свой высший суд.
Читать репортаж о гастролях в журнале "Сноб"
Читать рецензию в журнале "Слово/Word"