зимнее...
Четвёртая часть без названия
В начале нашей медонской жизни самым трудным было, выезжая из дому на машине, не заблудиться и приехать в конце концов обратно домой, а не к чёрту, который нас на куличики и не приглашал. Удавалось нам это с переменным успехом.
Ну, как ездить в Париж, Бегемот быстро запомнил, а вот как возвращаться домой из Ошана, что в километре от дома, но в середине транспортной развязки, совершенно было непонятно. Однажды мы сделали пару кругов и подумали, что придётся ехать к приятелям, - они в 15 километрах по большой дороге, на которую вот он - указатель. А уж оттуда - как от печки. В последнюю минуту Бегемот всё же сумел вывернуть к дому.
Отправились в театр, не помню уж на что. В дальний, в Бобиньи. На машине. На обратном пути очутились на какой-то крошечной дорожке в декабрьской полной тьме. И лампочка зажглась, что бензин кончается. Спасли нас полицейские - нам встретилось отделение полиции, где рассказали, и как найти колонку, и как от неё ехать домой. Что было особенно удачно, потому что утром я улетала в Нью-Йорк.
Мы тогда много ездили - Бегемот в Россию, я - в Америку и в Россию.
В моей любимой «Саге о Форсайтах» Майкл говорит Флёр, что в любых отношениях один целует, а другой подставляет щёку. А Флёр ему отвечает, что щёку-то она подставляет вполне исправно.
Я целовала в Америке, щёку подставляла в России, а жила в Париже - и было мне вполне эмоционально-комфортно.
Кажется, впервые в жизни я всерьёз училась, потому как в Питере в институте основным делом было питьё кофе в Сайгоне. Там тогда вечно болтался Марик Мазья, искавший слушательниц, чтоб поведать им про никому неизвестного до мариковых изысканий сибирского поэта 19-го века, ну а заодно важным голосом сделать замечание: «хорошим девочкам нечего делать в Сайгоне». Витя Топоров сидел за столиком и терпеливо ждал, кто ему за кофе заплатит. А мы, хорошие и не очень, девочки и мальчики (оставим сексизм!) болтались там вместо занятий.
Теперь выбора не было - нужно было не только учиться, но и выучиться, и работу найти. На курсе те, кому за 30, держались отдельно от малышни. Втроём с Сильви и с Жаном-Мари мы делали ровно то, за что я обязана нынче ругать студентов, - честно разделяли труд. Я брала на себя проекты по логическому программированию, Сильви по алгоритмике, а Жан-Мари по компьютерной архитектуре.
Кстати, со студентами я всё ж честна. Всегда им говорю только, что надо понимать написанное не тобой, но никогда не настаиваю, что писать надо самостоятельно.
Жан-Мари учительствовал в лицее в Реймсе и приезжал в Париж на два дня в середине недели. Сильви - работала статистиком в какой-то конторе.
Когда в первый раз мы вместе с Сильви готовились у меня к экзаменам, то как водится в сессию, всё время отвлекались на то, чтоб пожрать. Решили сделать салат - и Сильви была потрясена тем, что у меня нет салатной сушилки. С тех пор эта дурацкая крутилка и для меня предмет первой необходимости - а как иначе - неужто ж с водой листья есть? Жан-Мари, когда на меня злился за какую-нибудь нерадивость (я, честно сказать, не очень-то пыталась понять, что он там пишет на ассемблере), утверждал, что я совсем как его бывшая жена. Она от него ушла за пару лет до того. Ещё он как-то сказал, что физически ощутил, как просвистывает сквозь нас время, когда у него в классе оказались родившиеся в 68-ом ученики... «Ты представляешь, - говорил он - в шестьдесят восьмом». Жан-Мари старше меня года на четыре, так что в 68-ом ему было целых 18 - когда была весна, и девочки в не закрывающих попу юбках, и коктейль Молотофф, и вся жизнь впереди.
Когда я написала мотор для экспертной системы, или как там он по-русски называется, мы с ним лениво переругивались - чем этот мотор накормить - то ли пусть опознаёт растения по моему любимому определителю Нейштадта, то ли перуанскую керамику, про которую всё знал Жан-Мари - выучил за время службы в Перу - он там учительствовал во французском лицее - типичная для людей с образованием французская армейская служба. Всё-таки я победила - скормили экспертной системе определитель.
Васька появлялся у нас с Бегемотом раз в месяц - заезжал за квартплатой. Говорил, что всё равно ему по разным делам в Медон часто нужно. Обычно мы обменивались парой слов, чуть ли не на пороге. Васька был немолодой, невесёлый, никакой. Мы с ним друг друга совсем не интересовали.
Ничто не предвещало будущего, если не считать написанного ещё в Америке пророческого произведения Бегемота:
«На заборе Лена Кассель
Ножку грязную грызёт,
И заигрывает с Васей,
Оголяючи живот.
Смотрит Вася в ленин пуп,
Точит Вася грозный зуб.
Напрягает Вася ум,
Производит Вася бум»
Какой-такой Вася? Откуда?
К тому времени я прочла ещё одно васькино стихотворение - «Замыкание времени». Он подарил маме книжку чуть ли не накануне её отъезда. И у меня она случайно открылась именно на этом стихе. Он мне понравился и безмерно меня удивил - так не вязался с моим представлением о Ваське, - ну, никак я его не могла вообразить лирическим поэтом.
Кстати, и потом я ему многократно говорила, что у него раздвоение мордности - Васька, пишущий стихи, и клоун, доводящий окружающих до белого каления предложениями по переустройству мира ко всеобщей справедливости, на первый взгляд, плохо стыковались. Пунктов обустройства мира было два: ни одно преступление не должно остаться ненаказанным, - это первый, а второй, собственно, следовал из первого - понятно ведь всякому и каждому, что лучшее наказание - это «повесить к хуям».
Васька всерьёз не мог примириться с отсутствием решений, и очень гордо любил повторять: «когда нет выхода, его делают через вход». Когда в феврале ему стало совсем хреново, несколько было ужасных дней, когда даже говорил он тихим голосом (Васька и тихий голос - несовместимы!!!!) я ему напомнила эту его фразу, а он ответил - «значит, не всегда...» А потом стало легче, - сделали ему кровопускание, потому что из-за эмфиземы, чтоб хоть какой-то кислород разносить, гемоглобин поднялся так, что опасность тромбов... И кислород ему увеличили, и сразу голос стал громче...
В самые страшные дни мы спасались только работой... Наброски к вот этому стиху появились тогда...
* * *
Чёрно-белую гравюру зимы
Начинает раскрашивать свет:
И лиловый тюльпан на кочке -
(Со вчера только снега нет!) -
Уже нахально тянется ввысь,
Разорвать занавеску серого неба
До поверхности синевы.
А как только серая занавеска
Развалится, и растаяв,
Распахнёт неистовую лазурь,
От зимы останется только сорока -
Самая зимняя птица,
Эта гравюра на дереве,
Ярче и контрастней всех прочих гравюр.
Я в субботу бежала в мэрию делать приглашение, в серости и холоде, мимо жалкого снега пятнами на газонах, и вдруг увидела лиловый мелкий некрасивый тюльпан...
И ещё к одному стиху наброски в те дни появились. И «Метаморфозы» мы отредактировали.
Кровопускание было назначено на четверг, и пять дней до него были самые плохие... В понедельник я не пошла на работу из-за очередного снегопада, засыпавшего утром автобусную улицу, во вторник сходила и вечером поняла, что в среду буду сидеть с Васькой, никуда не пойду. Он как-то даже воспрял, поел... Мы работали, болтали, и казалось, всё образуется. И правда, в четверг после кровопускания стало легче... Мы отчасти успокоились...
...
Только потом я поняла, какое было для Васьки тухлое время - 89-ый год.
«Континент» дышал на ладан - в России хватало собственных изданий. Каждый день выскакивала очередная литературная новинка сорокалетней давности. Да и с Максимовым они ухитрились поссориться - Васька что-то кому-то забыл от Максимова передать, когда ездил в Израиль. Ну, забыть для Васьки-то - плёвое дело. А Максимов обиделся.
Парижское бюро «Свободы», где у Васьки с самого приезда шли две передачи в неделю, где и он, и Вета были официальными внештатниками, вот-вот должно было закрыться. Развал соввласти повлёк за собой безработицу. Васька даже попытался пристроиться в каскадёры, - идея, естественно, совершенно безумная, и совершенно в васькином духе. Конечно же, он не подходил по возрасту.
Оставались публикации в «Русской мысли», за которые как-то немножко платили. После первой поездки в Россию в 90-м Васька там напечатал страшно понравившуюся Бегемоту статью. Ну, всякие впечатления - в том числе про раздачу антисемитских листков у метро, тогда ж был расцвет общества «память», и ненавидели ещё евреев, а не кавказцев, - кого-то ж надо ненавидеть. В общем, Васька утверждал, что разговорился он с раздатчиком эти листков, и тот ему сообщил, что жиды делятся на масонов и якобсонов, и якобсоны ещё ничего, а масоны совсем поганые. Тогда ж про жидо-масонов говорили. Надо сказать, что когда я потом приставала к Ваське, чтоб он признал, что это он сочинил, Васька загадочно молчал, просто как партизан.
У Веты, чтоб заработать, тогда возникла идея открыть собственное дело - производить аудиокниги на кассетах. Даже студию в доме оборудовали. А Васька должен был Вету возить по банкам, где она просила кредит на своё предприятие. Причём, васькино присутствие тоже почему-тотребовалось, он не мог просто служить шофёром, вот и приходилось ему наряжаться в ненавистный костюм с галстуком.
Лет восемь назад на свадьбе одного нашего приятеля итальянская мама невесты уговорила Ваську надеть похожий на шейный платок галстук, и он, как-то залихватски-декадентски его повязав, всячески кокетничал.
А тогда - галстук, костюм, поездки по банкам, шофёрская служба - всё это его неимоверно раздражало. Да и дни уходили в никуда... Конечно же, в свободное от этих дурацких обязанностей время Васька ездил к разным подругам, как без этого, но просто так в Париже он бывал мало, потерял связь с людьми.
Зимой из Питера приехал Витя Кривулин с тогдашней женой, а нашей с Бегемотом близкой подругой.
Мы встречали их на вокзале. Они прибыли из Германии рано утром в холодной мокрой тьме. Кривулин, встрёпанный, стал возбуждённо рассказывать, что они купили в Берлине водку «Горбачёв», порывался прямо на перроне достать бутылку и показать.
Мы повезли их в квартиру возле Бастилии, принадлежавшую Тане Горичевой, одной из первых кривулинских жён. Тёмная маленькая на каком-то там этаже по деревянной леснице, вход со двора. На улочке, где почему-то обосновались краснодеревцы, ремонтирующие старую мебель, rue de la Roquette.
Как-то раз мы с ребятами и с Васькой, который тоже к ним заехал, довольно долго сидели в тёмном холодном прокуренном кафе прямо под горичевским домом.
И во всей этой памяти - тьма, зима, капли на деревьях, капли на носу...
Кривулин не понял тогда простейших вещей - он был из первых приехавших в гости литераторов, и на Западе все его знакомые из кожи вон лезли, чтоб он мог денег подзаработать, повыступать. У него брали интервью, он участвовал в передачах на «Свободе», а потом говорил, что не понимает, чего это эмигранты жалуются, что не получается зарабатывать литературой, вон у него сколько всего только за один месяц было.
Тогда же в Париже выступал Окуджава. Мы долго сомневались, идти ли. Окуджава в голове был молодым. А на последних записях надтреснутый голос...
Я рада, что пошли. Такое было сильнейшее погружение - не в туда, а в тогда.
продолжение следует
В начале нашей медонской жизни самым трудным было, выезжая из дому на машине, не заблудиться и приехать в конце концов обратно домой, а не к чёрту, который нас на куличики и не приглашал. Удавалось нам это с переменным успехом.
Ну, как ездить в Париж, Бегемот быстро запомнил, а вот как возвращаться домой из Ошана, что в километре от дома, но в середине транспортной развязки, совершенно было непонятно. Однажды мы сделали пару кругов и подумали, что придётся ехать к приятелям, - они в 15 километрах по большой дороге, на которую вот он - указатель. А уж оттуда - как от печки. В последнюю минуту Бегемот всё же сумел вывернуть к дому.
Отправились в театр, не помню уж на что. В дальний, в Бобиньи. На машине. На обратном пути очутились на какой-то крошечной дорожке в декабрьской полной тьме. И лампочка зажглась, что бензин кончается. Спасли нас полицейские - нам встретилось отделение полиции, где рассказали, и как найти колонку, и как от неё ехать домой. Что было особенно удачно, потому что утром я улетала в Нью-Йорк.
Мы тогда много ездили - Бегемот в Россию, я - в Америку и в Россию.
В моей любимой «Саге о Форсайтах» Майкл говорит Флёр, что в любых отношениях один целует, а другой подставляет щёку. А Флёр ему отвечает, что щёку-то она подставляет вполне исправно.
Я целовала в Америке, щёку подставляла в России, а жила в Париже - и было мне вполне эмоционально-комфортно.
Кажется, впервые в жизни я всерьёз училась, потому как в Питере в институте основным делом было питьё кофе в Сайгоне. Там тогда вечно болтался Марик Мазья, искавший слушательниц, чтоб поведать им про никому неизвестного до мариковых изысканий сибирского поэта 19-го века, ну а заодно важным голосом сделать замечание: «хорошим девочкам нечего делать в Сайгоне». Витя Топоров сидел за столиком и терпеливо ждал, кто ему за кофе заплатит. А мы, хорошие и не очень, девочки и мальчики (оставим сексизм!) болтались там вместо занятий.
Теперь выбора не было - нужно было не только учиться, но и выучиться, и работу найти. На курсе те, кому за 30, держались отдельно от малышни. Втроём с Сильви и с Жаном-Мари мы делали ровно то, за что я обязана нынче ругать студентов, - честно разделяли труд. Я брала на себя проекты по логическому программированию, Сильви по алгоритмике, а Жан-Мари по компьютерной архитектуре.
Кстати, со студентами я всё ж честна. Всегда им говорю только, что надо понимать написанное не тобой, но никогда не настаиваю, что писать надо самостоятельно.
Жан-Мари учительствовал в лицее в Реймсе и приезжал в Париж на два дня в середине недели. Сильви - работала статистиком в какой-то конторе.
Когда в первый раз мы вместе с Сильви готовились у меня к экзаменам, то как водится в сессию, всё время отвлекались на то, чтоб пожрать. Решили сделать салат - и Сильви была потрясена тем, что у меня нет салатной сушилки. С тех пор эта дурацкая крутилка и для меня предмет первой необходимости - а как иначе - неужто ж с водой листья есть? Жан-Мари, когда на меня злился за какую-нибудь нерадивость (я, честно сказать, не очень-то пыталась понять, что он там пишет на ассемблере), утверждал, что я совсем как его бывшая жена. Она от него ушла за пару лет до того. Ещё он как-то сказал, что физически ощутил, как просвистывает сквозь нас время, когда у него в классе оказались родившиеся в 68-ом ученики... «Ты представляешь, - говорил он - в шестьдесят восьмом». Жан-Мари старше меня года на четыре, так что в 68-ом ему было целых 18 - когда была весна, и девочки в не закрывающих попу юбках, и коктейль Молотофф, и вся жизнь впереди.
Когда я написала мотор для экспертной системы, или как там он по-русски называется, мы с ним лениво переругивались - чем этот мотор накормить - то ли пусть опознаёт растения по моему любимому определителю Нейштадта, то ли перуанскую керамику, про которую всё знал Жан-Мари - выучил за время службы в Перу - он там учительствовал во французском лицее - типичная для людей с образованием французская армейская служба. Всё-таки я победила - скормили экспертной системе определитель.
Васька появлялся у нас с Бегемотом раз в месяц - заезжал за квартплатой. Говорил, что всё равно ему по разным делам в Медон часто нужно. Обычно мы обменивались парой слов, чуть ли не на пороге. Васька был немолодой, невесёлый, никакой. Мы с ним друг друга совсем не интересовали.
Ничто не предвещало будущего, если не считать написанного ещё в Америке пророческого произведения Бегемота:
«На заборе Лена Кассель
Ножку грязную грызёт,
И заигрывает с Васей,
Оголяючи живот.
Смотрит Вася в ленин пуп,
Точит Вася грозный зуб.
Напрягает Вася ум,
Производит Вася бум»
Какой-такой Вася? Откуда?
К тому времени я прочла ещё одно васькино стихотворение - «Замыкание времени». Он подарил маме книжку чуть ли не накануне её отъезда. И у меня она случайно открылась именно на этом стихе. Он мне понравился и безмерно меня удивил - так не вязался с моим представлением о Ваське, - ну, никак я его не могла вообразить лирическим поэтом.
Кстати, и потом я ему многократно говорила, что у него раздвоение мордности - Васька, пишущий стихи, и клоун, доводящий окружающих до белого каления предложениями по переустройству мира ко всеобщей справедливости, на первый взгляд, плохо стыковались. Пунктов обустройства мира было два: ни одно преступление не должно остаться ненаказанным, - это первый, а второй, собственно, следовал из первого - понятно ведь всякому и каждому, что лучшее наказание - это «повесить к хуям».
Васька всерьёз не мог примириться с отсутствием решений, и очень гордо любил повторять: «когда нет выхода, его делают через вход». Когда в феврале ему стало совсем хреново, несколько было ужасных дней, когда даже говорил он тихим голосом (Васька и тихий голос - несовместимы!!!!) я ему напомнила эту его фразу, а он ответил - «значит, не всегда...» А потом стало легче, - сделали ему кровопускание, потому что из-за эмфиземы, чтоб хоть какой-то кислород разносить, гемоглобин поднялся так, что опасность тромбов... И кислород ему увеличили, и сразу голос стал громче...
В самые страшные дни мы спасались только работой... Наброски к вот этому стиху появились тогда...
* * *
Чёрно-белую гравюру зимы
Начинает раскрашивать свет:
И лиловый тюльпан на кочке -
(Со вчера только снега нет!) -
Уже нахально тянется ввысь,
Разорвать занавеску серого неба
До поверхности синевы.
А как только серая занавеска
Развалится, и растаяв,
Распахнёт неистовую лазурь,
От зимы останется только сорока -
Самая зимняя птица,
Эта гравюра на дереве,
Ярче и контрастней всех прочих гравюр.
Я в субботу бежала в мэрию делать приглашение, в серости и холоде, мимо жалкого снега пятнами на газонах, и вдруг увидела лиловый мелкий некрасивый тюльпан...
И ещё к одному стиху наброски в те дни появились. И «Метаморфозы» мы отредактировали.
Кровопускание было назначено на четверг, и пять дней до него были самые плохие... В понедельник я не пошла на работу из-за очередного снегопада, засыпавшего утром автобусную улицу, во вторник сходила и вечером поняла, что в среду буду сидеть с Васькой, никуда не пойду. Он как-то даже воспрял, поел... Мы работали, болтали, и казалось, всё образуется. И правда, в четверг после кровопускания стало легче... Мы отчасти успокоились...
...
Только потом я поняла, какое было для Васьки тухлое время - 89-ый год.
«Континент» дышал на ладан - в России хватало собственных изданий. Каждый день выскакивала очередная литературная новинка сорокалетней давности. Да и с Максимовым они ухитрились поссориться - Васька что-то кому-то забыл от Максимова передать, когда ездил в Израиль. Ну, забыть для Васьки-то - плёвое дело. А Максимов обиделся.
Парижское бюро «Свободы», где у Васьки с самого приезда шли две передачи в неделю, где и он, и Вета были официальными внештатниками, вот-вот должно было закрыться. Развал соввласти повлёк за собой безработицу. Васька даже попытался пристроиться в каскадёры, - идея, естественно, совершенно безумная, и совершенно в васькином духе. Конечно же, он не подходил по возрасту.
Оставались публикации в «Русской мысли», за которые как-то немножко платили. После первой поездки в Россию в 90-м Васька там напечатал страшно понравившуюся Бегемоту статью. Ну, всякие впечатления - в том числе про раздачу антисемитских листков у метро, тогда ж был расцвет общества «память», и ненавидели ещё евреев, а не кавказцев, - кого-то ж надо ненавидеть. В общем, Васька утверждал, что разговорился он с раздатчиком эти листков, и тот ему сообщил, что жиды делятся на масонов и якобсонов, и якобсоны ещё ничего, а масоны совсем поганые. Тогда ж про жидо-масонов говорили. Надо сказать, что когда я потом приставала к Ваське, чтоб он признал, что это он сочинил, Васька загадочно молчал, просто как партизан.
У Веты, чтоб заработать, тогда возникла идея открыть собственное дело - производить аудиокниги на кассетах. Даже студию в доме оборудовали. А Васька должен был Вету возить по банкам, где она просила кредит на своё предприятие. Причём, васькино присутствие тоже почему-тотребовалось, он не мог просто служить шофёром, вот и приходилось ему наряжаться в ненавистный костюм с галстуком.
Лет восемь назад на свадьбе одного нашего приятеля итальянская мама невесты уговорила Ваську надеть похожий на шейный платок галстук, и он, как-то залихватски-декадентски его повязав, всячески кокетничал.
А тогда - галстук, костюм, поездки по банкам, шофёрская служба - всё это его неимоверно раздражало. Да и дни уходили в никуда... Конечно же, в свободное от этих дурацких обязанностей время Васька ездил к разным подругам, как без этого, но просто так в Париже он бывал мало, потерял связь с людьми.
Зимой из Питера приехал Витя Кривулин с тогдашней женой, а нашей с Бегемотом близкой подругой.
Мы встречали их на вокзале. Они прибыли из Германии рано утром в холодной мокрой тьме. Кривулин, встрёпанный, стал возбуждённо рассказывать, что они купили в Берлине водку «Горбачёв», порывался прямо на перроне достать бутылку и показать.
Мы повезли их в квартиру возле Бастилии, принадлежавшую Тане Горичевой, одной из первых кривулинских жён. Тёмная маленькая на каком-то там этаже по деревянной леснице, вход со двора. На улочке, где почему-то обосновались краснодеревцы, ремонтирующие старую мебель, rue de la Roquette.
Как-то раз мы с ребятами и с Васькой, который тоже к ним заехал, довольно долго сидели в тёмном холодном прокуренном кафе прямо под горичевским домом.
И во всей этой памяти - тьма, зима, капли на деревьях, капли на носу...
Кривулин не понял тогда простейших вещей - он был из первых приехавших в гости литераторов, и на Западе все его знакомые из кожи вон лезли, чтоб он мог денег подзаработать, повыступать. У него брали интервью, он участвовал в передачах на «Свободе», а потом говорил, что не понимает, чего это эмигранты жалуются, что не получается зарабатывать литературой, вон у него сколько всего только за один месяц было.
Тогда же в Париже выступал Окуджава. Мы долго сомневались, идти ли. Окуджава в голове был молодым. А на последних записях надтреснутый голос...
Я рада, что пошли. Такое было сильнейшее погружение - не в туда, а в тогда.
продолжение следует