Четвёртая часть без названия
Третья часть без названия
В ту первую после детства встречу я хотела поговорить с Васькой про переводы и про тонкости английского языка. Наверно, пыль в глаза пустить ему собиралась.
На тот момент я читала только одно его стихотворение, совсем детское:
«Всё, что розово, слишком уж зелено,
Слишком молодо, ну и пусть,
Перелюбится, перемелется,
И придёт настоящая грусть»
Из маминой тетрадки со стихами.
Я знала, что Васька прекрасный переводчик с английского, и что это он придумал nevermore переводить как не вернуть.
Но даже «Ворона» я тогда ещё, как ни странно, не читала. Васька уехал в 73-м, в мои 19 лет. Стихи тогда были у меня - из главнейшего в жизни. И переводы васькины печатались почти до самого его отъезда. Однако не читала. Наверно, меня совсем не интересовали ни Эдгар По, ни Байрон.
Собственно, я вообще не очень любила переводную поэзию, хоть и ходила на вечера Сомова, который так эффектно читал переводы. Но не было от них того пронизывающего восторга, который возникал так легко - от самой разной русской поэзии.
Так что кроме любимого детского Маршака, я знала одного переводчика - Андрея Сергеева с «Бесплодной землёй» - «Для нас больных весь мир больница, которую содержит мот» - помню с 16-ти лет.
Васька поразил меня, сразу же заявив, что английский он знает плохо, и вообще языки знает скверно. По-французски читает более или менее нормально, а болтает с жуткими ошибками, сказал, что лучше всего он владеет немецким, которому учился в раннем детстве у немки в группе малышей.
На самом деле, конечно, из всех ущербных васькиных языков всё же самым сносным был французский - по разговору определённо. А вот что сохранилось в немецком - это отлично поставленное произношение. Бегемота всегда очень веселило, что те самые звуки, которые в немецких словах Васька произносит совершенно правильно, во французских он кувыркает. Мне проще - я кувыркаю звуки и в английском, и во французском.
Васька в принципе очень не академический человек, учиться не любил. Что схватывал налету, то и оставалось, а посидеть-позаниматься - фиг. Из школьных баловней - способных, но ленивых. Естественно, нежелание потратить время на то, чтоб по-человечески выучить французский, он объяснял отсутствием этого самого времени. Его и вправду не было - ну, приоритеты у него были другие, и не было языковых способностей пересмешника, схватывающего язык из воздуха.
Вообще удивительное дело - люди с гуманитарным образованием часто учат языки с бОльшим трудом, чем точники. Может, потому, что хоть в нормальных человечьих языках с логикой не больно (чай не компьютерные!), всё-таки она помогает их учить, а может, просто потому, что гуманитары, уехав, очень часто продолжают жить в целиком русской среде.
Незадолго до возвращения в Питер мама сказала нам, что Васька с Ветой, тогдашней его женой, работавшей, как и Васька, на радио «Свобода», и пишущей стихи под псевдонимом Виолетта Иверни, хотят найти жильцов в свою медонскую квартиру.
Нам, во-первых, нужна была квартира побольше, а во-вторых, Бегемот хотел уехать из центра Парижа, потому что алкал свежего воздуха.
Надо сказать, что в желании дышать свежим воздухом Васька и Бегемот всегда были заодно - а меня парижский воздух вполне устраивал.
Ну, и платить за квартиру нам хотелось бы меньше, мы жили тогда на одну бегемотскую зарплату, и жалко было выкидывать на жильё больше, чем это необходимо.
Ваську с Ветой в Медон зазвали православные иезуиты из медонского монастыря Святого Георгия.
Занятные были люди в этом монастыре - чех, по фамилии Стричек - русский филолог, специалист по Фонвизину. Отец Марешаль, который потряс меня тем, что как-то по телефону без запинки перевёл нужный нам кусок латинского текста.
Васька очень любил говорить, что иезуиты самые образованные из монахов, что они политики и в бога не верят.
В Ленинграде Васька привык жить не центре, - ему нравилось, что их с Галей Усовой квартира рядом с Сосновкой, и можно прямо из дому идти на лыжах. А если учесть, что до того, как поселиться на Тихорецком, он жил в Павловске, где и вовсе на работу ходил через парк, зимой на лыжах, не удивительно, что Медон и Медонский лес его привлекли.
Сначала Васька с Ветой снимали обычное жильё, а потом получили удешевлённую трёхкомнатную квартиру.
Естественно, когда они купили дом, удешевлённую квартиру по закону они были обязаны отдать, но Васька активнейшим образом воспротивился, считая, что она ему ещё очень даже пригодится. В 88-м Васька с Ветой продолжали жить под одной крышей, но уже в значительной степени вынужденно.
Думаю, что они с Ветой оба сильно предпочли бы разъехаться и не видеться каждый день, но это было на тот момент невозможно.
В доме жили Васька, Вета и ветина дочка с мужем и маленьким ребёнком. В деревне совершенно не обойтись без машины, а права на тот момент были только у Васьки, так что он никак не мог оттуда уехать.
Васька, которого всегда очень интересовала архитектура, страшно гордился тем, что небольшой дом был перестроен в немалую домину по его собственному проекту. Официальный архитектор, по его словам, только подпись поставил. Ну, я так думаю, что ещё всё ж проверил, что Васька не напартачил.
Короче говоря, Васька с Ветой не сообщили в соответствующую контору о том, что купили дом, а стали сдавать квартиру за те самые деньги, которые они за неё продолжали официально платить.
Мы были не первыми - до нас в этой квартире жил Володя Егидес - сын диссидента-коммуниста-марксиста Егидеса, приставившего к своей фамилии добавку - Абовин - дескать, его марксизм-коммунизм - аб ово, из яйца. Васька утверждал, что как-то попав на эмигрантское «континентовское» сборище, Егидес стучал палкой в пол и кричал: «я, как коммунист, не позволю».
В России Егидес, решив доказать большевикам, как дела надо вести, стал председателем колхоза, вывел свой колхоз в передовые, а потом, естественно, сел - как же советская власть могла допустить, чтоб какой-то безумный еврей сумел сделать то, чего ей, власти, ну, никак не добиться.
До маминого отъезда я видела Ваську ещё один раз - он как-то всё ж зашёл на пять минут, когда маму вечером домой привёз - сидел, отдыхивался после лестницы и злобно её ругал вместе со всеми прочими невыносимыми парижскими лесенками.
Уже после маминого возвращения в Питер Васька с Ветой повезли нас смотреть квартиру. Мы ехали на машине через лес в ноябрьской тьме, Васька за рулём жестикулировал, болтал.
Когда мы проезжали мимо пруда, Вета сказала, что на сэкономленные деньги (за социальную трёхкомнатную в Медоне платить надо было сильно меньше, чем за двухкомнатную обычную в центре Парижа) мы сможем обедать в ресторанчике на берегу.
Потом Мариша, которой я рассказала, как мы смотрели васькину с Ветой квартиру, спросила, оборачивался ли Васька к пассажирам. Дескать, он известен тем, что водит машину, повернувшись к людям на заднем сиденье. Как же иначе разговаривать!
На самом деле, Васька за рулём видел абсолютно всё и всех, включая дорогу и задних пассажиров.
На квартиру особого внимания мы не обратили - квартира и квартира, - трёхкомнатная...
Переехали. Когда мы паковали имущество, я втыкала всякие мелочи типа многочисленных магнитофонных кассет без ладу и складу в щели между более крупными объектами. Бегемот до сих пор мне это припоминает. Сейчас эти кассеты валяются в ящиках под книжными полками - с тех самых пор не разобранные, и как приступить к разбору, и когда - бог весть.
Хорошо, что хоть магнитофон сохранился, под столиком стоит.
В первый наш вечер в Медоне, я возвращалась одна из университета. Доехала на Рере до станции - маленькие домики, садики, пригородный симпатичный посёлок. Вокзальчик - кокетливый, в духе «прекрасной эпохи».
Оттуда 10 минут на автобусе через лес. И вот вышла я, подошла к автобусной остановке, и такая глухая тоска навалилась - вот как когда в Америке я говорила - сменила Ленинград на Провиденс...
Пригород, тишина... Может, и поют птички, но что мне до них...
Такая тоска по парижской жизни, по столикам на улице, за ними народ сидит, пиво пьёт, или вино; шаркают шаги...
Автобус подошёл... Зашла я в чужую квартиру уже когда стемнело.
Какая ж она была чужая - жуткой зелёной тряпкой в гостиной стенки обиты - это Вета солнца боялась, а Ваське было наплевать.
В ванной какие-то наяды на розовой клеёнке. Пыльными тряпками в цветах обиты стены в одной из двух спален. Когда уже мы с Васькой здесь поселились, мы сразу ободрали тряпку в гостиной, заменили её жёлтой, а потом и вовсе стенки покрасили. И в ванной тоже ободрали наядушек. А до пыльных цветов до сих пор не добрались... Но это всё потом, через два года...
А тогда - чужая квартира, собственные коробки, которые смертельно лень распаковывать, и глухая тоска - как же не хочется тут жить...
Скажи мне кто-нибудь, что именно эта квартира станет мне домом, что я буду жить в ней дольше, чем в любом предыдущем жилье - как бы я изумилась... С 88-го с перерывом меньше, чем на год, когда Васька вернулся к себе, а мы с Бегемотом съехали в другую квартиру в Медоне...
Дом - наверно, второй настоящий дом в моей жизни - первый был в коммуналке на Шестой линии - до 18 лет...
Конец написанного. Продолжение следует, когда я его напишу
В ту первую после детства встречу я хотела поговорить с Васькой про переводы и про тонкости английского языка. Наверно, пыль в глаза пустить ему собиралась.
На тот момент я читала только одно его стихотворение, совсем детское:
«Всё, что розово, слишком уж зелено,
Слишком молодо, ну и пусть,
Перелюбится, перемелется,
И придёт настоящая грусть»
Из маминой тетрадки со стихами.
Я знала, что Васька прекрасный переводчик с английского, и что это он придумал nevermore переводить как не вернуть.
Но даже «Ворона» я тогда ещё, как ни странно, не читала. Васька уехал в 73-м, в мои 19 лет. Стихи тогда были у меня - из главнейшего в жизни. И переводы васькины печатались почти до самого его отъезда. Однако не читала. Наверно, меня совсем не интересовали ни Эдгар По, ни Байрон.
Собственно, я вообще не очень любила переводную поэзию, хоть и ходила на вечера Сомова, который так эффектно читал переводы. Но не было от них того пронизывающего восторга, который возникал так легко - от самой разной русской поэзии.
Так что кроме любимого детского Маршака, я знала одного переводчика - Андрея Сергеева с «Бесплодной землёй» - «Для нас больных весь мир больница, которую содержит мот» - помню с 16-ти лет.
Васька поразил меня, сразу же заявив, что английский он знает плохо, и вообще языки знает скверно. По-французски читает более или менее нормально, а болтает с жуткими ошибками, сказал, что лучше всего он владеет немецким, которому учился в раннем детстве у немки в группе малышей.
На самом деле, конечно, из всех ущербных васькиных языков всё же самым сносным был французский - по разговору определённо. А вот что сохранилось в немецком - это отлично поставленное произношение. Бегемота всегда очень веселило, что те самые звуки, которые в немецких словах Васька произносит совершенно правильно, во французских он кувыркает. Мне проще - я кувыркаю звуки и в английском, и во французском.
Васька в принципе очень не академический человек, учиться не любил. Что схватывал налету, то и оставалось, а посидеть-позаниматься - фиг. Из школьных баловней - способных, но ленивых. Естественно, нежелание потратить время на то, чтоб по-человечески выучить французский, он объяснял отсутствием этого самого времени. Его и вправду не было - ну, приоритеты у него были другие, и не было языковых способностей пересмешника, схватывающего язык из воздуха.
Вообще удивительное дело - люди с гуманитарным образованием часто учат языки с бОльшим трудом, чем точники. Может, потому, что хоть в нормальных человечьих языках с логикой не больно (чай не компьютерные!), всё-таки она помогает их учить, а может, просто потому, что гуманитары, уехав, очень часто продолжают жить в целиком русской среде.
Незадолго до возвращения в Питер мама сказала нам, что Васька с Ветой, тогдашней его женой, работавшей, как и Васька, на радио «Свобода», и пишущей стихи под псевдонимом Виолетта Иверни, хотят найти жильцов в свою медонскую квартиру.
Нам, во-первых, нужна была квартира побольше, а во-вторых, Бегемот хотел уехать из центра Парижа, потому что алкал свежего воздуха.
Надо сказать, что в желании дышать свежим воздухом Васька и Бегемот всегда были заодно - а меня парижский воздух вполне устраивал.
Ну, и платить за квартиру нам хотелось бы меньше, мы жили тогда на одну бегемотскую зарплату, и жалко было выкидывать на жильё больше, чем это необходимо.
Ваську с Ветой в Медон зазвали православные иезуиты из медонского монастыря Святого Георгия.
Занятные были люди в этом монастыре - чех, по фамилии Стричек - русский филолог, специалист по Фонвизину. Отец Марешаль, который потряс меня тем, что как-то по телефону без запинки перевёл нужный нам кусок латинского текста.
Васька очень любил говорить, что иезуиты самые образованные из монахов, что они политики и в бога не верят.
В Ленинграде Васька привык жить не центре, - ему нравилось, что их с Галей Усовой квартира рядом с Сосновкой, и можно прямо из дому идти на лыжах. А если учесть, что до того, как поселиться на Тихорецком, он жил в Павловске, где и вовсе на работу ходил через парк, зимой на лыжах, не удивительно, что Медон и Медонский лес его привлекли.
Сначала Васька с Ветой снимали обычное жильё, а потом получили удешевлённую трёхкомнатную квартиру.
Естественно, когда они купили дом, удешевлённую квартиру по закону они были обязаны отдать, но Васька активнейшим образом воспротивился, считая, что она ему ещё очень даже пригодится. В 88-м Васька с Ветой продолжали жить под одной крышей, но уже в значительной степени вынужденно.
Думаю, что они с Ветой оба сильно предпочли бы разъехаться и не видеться каждый день, но это было на тот момент невозможно.
В доме жили Васька, Вета и ветина дочка с мужем и маленьким ребёнком. В деревне совершенно не обойтись без машины, а права на тот момент были только у Васьки, так что он никак не мог оттуда уехать.
Васька, которого всегда очень интересовала архитектура, страшно гордился тем, что небольшой дом был перестроен в немалую домину по его собственному проекту. Официальный архитектор, по его словам, только подпись поставил. Ну, я так думаю, что ещё всё ж проверил, что Васька не напартачил.
Короче говоря, Васька с Ветой не сообщили в соответствующую контору о том, что купили дом, а стали сдавать квартиру за те самые деньги, которые они за неё продолжали официально платить.
Мы были не первыми - до нас в этой квартире жил Володя Егидес - сын диссидента-коммуниста-марксиста Егидеса, приставившего к своей фамилии добавку - Абовин - дескать, его марксизм-коммунизм - аб ово, из яйца. Васька утверждал, что как-то попав на эмигрантское «континентовское» сборище, Егидес стучал палкой в пол и кричал: «я, как коммунист, не позволю».
В России Егидес, решив доказать большевикам, как дела надо вести, стал председателем колхоза, вывел свой колхоз в передовые, а потом, естественно, сел - как же советская власть могла допустить, чтоб какой-то безумный еврей сумел сделать то, чего ей, власти, ну, никак не добиться.
До маминого отъезда я видела Ваську ещё один раз - он как-то всё ж зашёл на пять минут, когда маму вечером домой привёз - сидел, отдыхивался после лестницы и злобно её ругал вместе со всеми прочими невыносимыми парижскими лесенками.
Уже после маминого возвращения в Питер Васька с Ветой повезли нас смотреть квартиру. Мы ехали на машине через лес в ноябрьской тьме, Васька за рулём жестикулировал, болтал.
Когда мы проезжали мимо пруда, Вета сказала, что на сэкономленные деньги (за социальную трёхкомнатную в Медоне платить надо было сильно меньше, чем за двухкомнатную обычную в центре Парижа) мы сможем обедать в ресторанчике на берегу.
Потом Мариша, которой я рассказала, как мы смотрели васькину с Ветой квартиру, спросила, оборачивался ли Васька к пассажирам. Дескать, он известен тем, что водит машину, повернувшись к людям на заднем сиденье. Как же иначе разговаривать!
На самом деле, Васька за рулём видел абсолютно всё и всех, включая дорогу и задних пассажиров.
На квартиру особого внимания мы не обратили - квартира и квартира, - трёхкомнатная...
Переехали. Когда мы паковали имущество, я втыкала всякие мелочи типа многочисленных магнитофонных кассет без ладу и складу в щели между более крупными объектами. Бегемот до сих пор мне это припоминает. Сейчас эти кассеты валяются в ящиках под книжными полками - с тех самых пор не разобранные, и как приступить к разбору, и когда - бог весть.
Хорошо, что хоть магнитофон сохранился, под столиком стоит.
В первый наш вечер в Медоне, я возвращалась одна из университета. Доехала на Рере до станции - маленькие домики, садики, пригородный симпатичный посёлок. Вокзальчик - кокетливый, в духе «прекрасной эпохи».
Оттуда 10 минут на автобусе через лес. И вот вышла я, подошла к автобусной остановке, и такая глухая тоска навалилась - вот как когда в Америке я говорила - сменила Ленинград на Провиденс...
Пригород, тишина... Может, и поют птички, но что мне до них...
Такая тоска по парижской жизни, по столикам на улице, за ними народ сидит, пиво пьёт, или вино; шаркают шаги...
Автобус подошёл... Зашла я в чужую квартиру уже когда стемнело.
Какая ж она была чужая - жуткой зелёной тряпкой в гостиной стенки обиты - это Вета солнца боялась, а Ваське было наплевать.
В ванной какие-то наяды на розовой клеёнке. Пыльными тряпками в цветах обиты стены в одной из двух спален. Когда уже мы с Васькой здесь поселились, мы сразу ободрали тряпку в гостиной, заменили её жёлтой, а потом и вовсе стенки покрасили. И в ванной тоже ободрали наядушек. А до пыльных цветов до сих пор не добрались... Но это всё потом, через два года...
А тогда - чужая квартира, собственные коробки, которые смертельно лень распаковывать, и глухая тоска - как же не хочется тут жить...
Скажи мне кто-нибудь, что именно эта квартира станет мне домом, что я буду жить в ней дольше, чем в любом предыдущем жилье - как бы я изумилась... С 88-го с перерывом меньше, чем на год, когда Васька вернулся к себе, а мы с Бегемотом съехали в другую квартиру в Медоне...
Дом - наверно, второй настоящий дом в моей жизни - первый был в коммуналке на Шестой линии - до 18 лет...
Конец написанного. Продолжение следует, когда я его напишу