(no subject)
Вчера мы с Бегемотом и с Маринкой сходили на выставку из коллекции Щукина.
Колька с Юлькой посетили её раньше, и Колька её назвал: «давненько не были мы дома».
Надо сказать, вот тут-то разница между москвичами и ленинградцами, проявилась в полной красе - «Эрмитаж» - «Пушкинский музей» - кто на что шёл, как на дудочку из детства. Впрочем, я про некоторые из Пушкинского позорно подумала, что они из Эрмитажа - ну да, в Эрмитаже я бывала, ну, раз в месяц, наверно, или даже чаще, а в Пушкинском раза два в год, на каникулах. Но поскольку в детстве, - тоже врезалось.
Эрмитажный Сезанн - отпечатанный на сетчатке натюрморт, - фрукты на скатёрке.
Завтрак на траве Моне. Мане-Моне - я в детстве в них запуталась и очень удивлялась, глядя на Моне, отчего шум-гам, почему скандал!
Мои любимые из Москвы красные Матиссовские рыбки разевают рты, смотрят лупоглазо - «Ходят рыбы, рдея плавниками».
Радостный зал Матисса. Как же я его любила и люблю! А танец - даже на экране балдеешь от щастья, глядючи. Его, конечно, не привезли. Мой любимый "разговор" с мужиком бородатым в пижаме и женщиной в кресле, - и дерево за окном, и недовольство друг другом в комнате, - тоже не привезли.
И пруда моего любимого не привезли, и чудесного эрмитажного Ван-Гога не было, но, может, это и не Щукинская коллекция?
Зато был родной Писарро - Париж, и каштаны, такие нежно-зелёные, что и глядеть на название не надо, сразу видно, - весна.
Когда-то (в школе я ещё училась) была в Эрмитаже огромная выставка импрессионистов, под марку импрессионистов попали и Гоген с Ван-Гогом, - и эта выставка из Франции тоже в глазах осталась - воздух, тонна воздуха у Кайбота, и полуголые паркетчики; тихо пьёт, совсем бесшумно, белая лошадь в таитянском лесу у Гогена. Сеятель Ван-Гога вышагивает по планете.
Народу, конечно же, на Щукине, фамилию эту французы не могут произнести - две школы - в одной он ШтукИн, а в другой ЧукИн, - толпа-толпища. И выставка огромная. И в принципе я очень сильно теперь предпочитаю индивидуальные выставки. А то - только погрузишься в Матисса, как Эрмитажный изломанный, из встречающихся твёрдых деревянных поверхностей Пикассо - и из этого дерева - возникает бешеный танец. А в одном из последних залов неподвижная, как северные боги, вырезанные эскимосами, женщина у Пикассо - невозмутимо глядит на какую-то хрень Родченко - уже не из коллекции Щукина - какой-то хлипкий крест на одной картине, «слева молот, справа серп - это наш советский герб» - на соседней.
«Хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь победу коммунизма»
Мы были у выхода, и я осознала, что мы каким-то образом не зашли в последний зал, потому что Юлька мне сказала, что в последнем зале чёрный квадрат, и там же из Щукинской коллекции Сезанновские арлекины в чёрный ромбик.
Бегемоту с Маринкой неохота было на квадрат смотреть, мне тоже неособо, но арлекинов хотелось, так что мы вернулись и обнаружили, что в сложной конфигурации помещений мы и в самом деле не свернули в последнюю спрятавшуюся комнату.
И да - живые арлекины, и мёртвый квадрат, ровно такой же неприятный и никчемушный, как на репродукциях.
Глянули и пошли домой - пробежав через Булонский лес, выпив пива в полном под завязку кафе у метро, будто и не на краю города мы, а в самом центре - только народ целиком парижане, туристов нет совсем.
Конечно, отлично было кивнуть на выставке не просто знакомцам, а «до детских припухлых желёз»... Но ещё другое - пейзажи, которые начинались с этих картин тогда, в детстве, - пришли ко мне - завершился круг, и входя в зал, я узнаю родные подпарижские пирамидальные тополя, и острую скалу в Этрета, и радостный Кольюр, и Ветёй с церковью высоко над Сеной, и бретонский пейзаж, который никак не могу перпутать с нормандским...
И это новое измерение. Во Франции я оказалась дома через пейзажи, через Эрмитаж. А теперь из родных картин материализуются ставшие моими пейзажи.
***
Выставка эта в Fondation Guitton. И здание построено Франком Гери. Уже в 2014-ом его открыли, и только моя обычная лень до сих пор меня туда не привела.
Вот идёшь по тёмному Булонскому лесу - и вдруг вдали возникает - нет, не сияющий дворец, где жило бедное доброе чудище, и рос цветочек аленький, - а огромный сияющий кит - на лужайке! Потом Маринка прочитала на табличке, что это айсберг - но айсберги ведь родственники китам! И внутри у входа там плавают стеклянные рыбы. Бегемот сказал, когда я отметила, что кит заглотил рыб, что не кит это, а кашалот.
И очень внутри у кашалота тепло, светло, спокойно. Ездишь на эскалаторах - а как же иначе в кашалоте передвигаться? И расплываешься - рот до ушей - такой вот кашалот.
Как бы Ваське, по-настоящему любившему архитектуру, кит этот понравился - вечно он говорил, что после строительства шестидесятых возникла опять самая настоящая архитектура.
А когда мы вышли, я услышала песню кита, стеклянный Кит звучит, поёт негромко - будто ручей из-под земли прорывается. Но ведь китовая песня и должна быть водной?
Колька с Юлькой посетили её раньше, и Колька её назвал: «давненько не были мы дома».
Надо сказать, вот тут-то разница между москвичами и ленинградцами, проявилась в полной красе - «Эрмитаж» - «Пушкинский музей» - кто на что шёл, как на дудочку из детства. Впрочем, я про некоторые из Пушкинского позорно подумала, что они из Эрмитажа - ну да, в Эрмитаже я бывала, ну, раз в месяц, наверно, или даже чаще, а в Пушкинском раза два в год, на каникулах. Но поскольку в детстве, - тоже врезалось.
Эрмитажный Сезанн - отпечатанный на сетчатке натюрморт, - фрукты на скатёрке.
Завтрак на траве Моне. Мане-Моне - я в детстве в них запуталась и очень удивлялась, глядя на Моне, отчего шум-гам, почему скандал!
Мои любимые из Москвы красные Матиссовские рыбки разевают рты, смотрят лупоглазо - «Ходят рыбы, рдея плавниками».
Радостный зал Матисса. Как же я его любила и люблю! А танец - даже на экране балдеешь от щастья, глядючи. Его, конечно, не привезли. Мой любимый "разговор" с мужиком бородатым в пижаме и женщиной в кресле, - и дерево за окном, и недовольство друг другом в комнате, - тоже не привезли.
И пруда моего любимого не привезли, и чудесного эрмитажного Ван-Гога не было, но, может, это и не Щукинская коллекция?
Зато был родной Писарро - Париж, и каштаны, такие нежно-зелёные, что и глядеть на название не надо, сразу видно, - весна.
Когда-то (в школе я ещё училась) была в Эрмитаже огромная выставка импрессионистов, под марку импрессионистов попали и Гоген с Ван-Гогом, - и эта выставка из Франции тоже в глазах осталась - воздух, тонна воздуха у Кайбота, и полуголые паркетчики; тихо пьёт, совсем бесшумно, белая лошадь в таитянском лесу у Гогена. Сеятель Ван-Гога вышагивает по планете.
Народу, конечно же, на Щукине, фамилию эту французы не могут произнести - две школы - в одной он ШтукИн, а в другой ЧукИн, - толпа-толпища. И выставка огромная. И в принципе я очень сильно теперь предпочитаю индивидуальные выставки. А то - только погрузишься в Матисса, как Эрмитажный изломанный, из встречающихся твёрдых деревянных поверхностей Пикассо - и из этого дерева - возникает бешеный танец. А в одном из последних залов неподвижная, как северные боги, вырезанные эскимосами, женщина у Пикассо - невозмутимо глядит на какую-то хрень Родченко - уже не из коллекции Щукина - какой-то хлипкий крест на одной картине, «слева молот, справа серп - это наш советский герб» - на соседней.
«Хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь победу коммунизма»
Мы были у выхода, и я осознала, что мы каким-то образом не зашли в последний зал, потому что Юлька мне сказала, что в последнем зале чёрный квадрат, и там же из Щукинской коллекции Сезанновские арлекины в чёрный ромбик.
Бегемоту с Маринкой неохота было на квадрат смотреть, мне тоже неособо, но арлекинов хотелось, так что мы вернулись и обнаружили, что в сложной конфигурации помещений мы и в самом деле не свернули в последнюю спрятавшуюся комнату.
И да - живые арлекины, и мёртвый квадрат, ровно такой же неприятный и никчемушный, как на репродукциях.
Глянули и пошли домой - пробежав через Булонский лес, выпив пива в полном под завязку кафе у метро, будто и не на краю города мы, а в самом центре - только народ целиком парижане, туристов нет совсем.
Конечно, отлично было кивнуть на выставке не просто знакомцам, а «до детских припухлых желёз»... Но ещё другое - пейзажи, которые начинались с этих картин тогда, в детстве, - пришли ко мне - завершился круг, и входя в зал, я узнаю родные подпарижские пирамидальные тополя, и острую скалу в Этрета, и радостный Кольюр, и Ветёй с церковью высоко над Сеной, и бретонский пейзаж, который никак не могу перпутать с нормандским...
И это новое измерение. Во Франции я оказалась дома через пейзажи, через Эрмитаж. А теперь из родных картин материализуются ставшие моими пейзажи.
***
Выставка эта в Fondation Guitton. И здание построено Франком Гери. Уже в 2014-ом его открыли, и только моя обычная лень до сих пор меня туда не привела.
Вот идёшь по тёмному Булонскому лесу - и вдруг вдали возникает - нет, не сияющий дворец, где жило бедное доброе чудище, и рос цветочек аленький, - а огромный сияющий кит - на лужайке! Потом Маринка прочитала на табличке, что это айсберг - но айсберги ведь родственники китам! И внутри у входа там плавают стеклянные рыбы. Бегемот сказал, когда я отметила, что кит заглотил рыб, что не кит это, а кашалот.
И очень внутри у кашалота тепло, светло, спокойно. Ездишь на эскалаторах - а как же иначе в кашалоте передвигаться? И расплываешься - рот до ушей - такой вот кашалот.
Как бы Ваське, по-настоящему любившему архитектуру, кит этот понравился - вечно он говорил, что после строительства шестидесятых возникла опять самая настоящая архитектура.
А когда мы вышли, я услышала песню кита, стеклянный Кит звучит, поёт негромко - будто ручей из-под земли прорывается. Но ведь китовая песня и должна быть водной?