О шаробросании, или Как происходили выборы в губернском Тамбове. Ч. 2
Начало: предисловие, ч. 1.
Н.В. Давыдов. Былая провинция. Ч. 2
Кроме мужиков, представители остальных сословных групп в дни дворянского собрания, и даже задолго до начала его, весьма оживлялись, а у местных дворян в течение всего выборного сезона жизнь кипела ключом. Даже город принимал иной внешний вид, поражая неподготовленного зрителя сильным движением на улицах, массою экипажей, эффектными шубами приезжих дворян, блистательным освещением по вечерам улиц и магазинов и т.п. признаками, более свойственными столицам, чем скромному N, в котором в обычное время горело всего-то не более десятков трех уличных фонарей (по соседству с губернаторским домом), а с 9 часов вечера все население отходило добросовестно ко сну, за исключением извозчиков, дожидавшихся господ у подъезда «общественного клуба», и самих немногих клубских посетителей. Извозчики, эти парии человечества, и те в течение выборов расцветали и, в переносном, конечно, смысле, отъедались за все остальное, кроме разве еще ярмарок, время. Обычно на них никто не ездил, и было серьезно непонятно, что собственно побуждает этих людей обзаводиться лошадьми, сбруей, экипажем и костюмом (костюм, положим, был неважный) и стоять без всякого дела целыми днями на «биржах». Но в годы дворянских выборов извозчики начинали работать еще задолго до собрания, во время которого все они поголовно разбирались приезжими дворянами, никогда и никуда не ходившими пешком и обычно бравшими возниц без торга на целый день.
Дня за три, за четыре до открытия собрания можно было встретить в большом количестве въезжавшие в разные заставы города и со всех его концов экипажи (железных дорог тогда в провинции еще не было), сани и возки с седоками в медвежьих или енотовых шубах и громадных меховых шапках, запряженные собственными, а то ямскими лошадьми, и нырявшее по неисчислимым и невероятно глубоким ухабам, - это начинался съезд дворян. Одинокие, особливо холостые, помещики останавливались в гостиницах, а приезжавшие с семействами - всегда у родственников или знакомых. Отели были нехороши в N, да с дамами считалось тогда зазорным жить в гостиницах. Несмотря на это, все отели и даже постоялые дворы переполнялись приезжими и там воцарялись, вместо обычного запустения, шум, гам и веселие немалое.
Общий вид города N не отличался от обычного типа губернских городов Центральной полосы России в дореформенную эпоху. Город пересекала длиннейшая главная улица, на которой возвышались рядом с небольшими деревянными домиками каменные палаты местных богачей, лежали кое-где пустыри, красовались совершенно фантастические по стилю постройки с башнями, зубчатыми стенами, напоминавшие в одно время и средневековый замок, и швейцарское шале, и русскую избу. Затем Садовая улица, дома которой укрывались от пыли чахлыми садочками и палисадниками; Базарная улица и площадь с каменными рядами и магазинами довольно слабого содержания; множество боковых улиц и переулков, большею частью не мощеных, где низенькие деревянные дома, нередко прямо хибарки, чередовались с посеревшими и погнувшимися вперед или набок заборами, - улиц, в которые осенью и весною в распутицу въезжать было более чем рискованно. Отдельно от других стояли губернаторский дом и большое здание дворянского собрания; на берегу у реки выделялся массивный собор, и, наконец, обращали на себя внимание острог, больница и театр; церквей было много. Со зданий полицейских частей поднимались ввысь пожарные каланчи.
Во главе N-ского общества в описываемое время стоял, конечно, губернатор, чрезвычайно приятный человек, тайный советник и кавалер многих орденов, Николай Михайлович Чевцов. В молодости он служил в гвардии, но уже давно подвизался на поприще гражданском, а N-ской губернией правил не менее 10 лет. Его превосходительство был, несмотря на изрядный возраст, очень красив и эффектен: высокий ростом, стройный, с выражением благородства не только на челе, но даже в походке, со свежим лицом, украшенным седыми усами, отражавшим общее благоволение, редко, лишь при необходимости покарать или обуздать строптивых, временно омрачавшимся (он про эти случаи говорил: «j'аi du sevir»), с карими глазами, легко проливавшими слезу умиления, - он был настоящий начальник.
Никто, думается мне, не умел так хорошо входить в собор в табельные дни или открывать дворянское собрание, как Николай Михайлович. Шитый золотом мундир сидел на нем неподражаемо элегантно и чрезвычайно шел к нему; синяя лента лежала через плечо, не делая ни единой складки, звезды и другие ордена покоились на его груди незыблемо, словно составляя часть его персоны; шпага не болталась беспомощно у бедра; стоял он в соборе, выставив вперед одну ногу и не шевелясь, но не по-солдатски, а с торжественной грацией, сияя сознанием своей красоты и несравненного величия. И как он подходил ко кресту? Иные дамы, классом не выше 8-го или из обывательских, ходили в собор не для молитвы, но только для того, чтобы посмотреть на Николая Михайловича, и невольно думали: «вот ведь и не молод, а как приятен» и все такое прочее (дамы вообще влюблялись в Николая Михайловича зачастую, а иные довольно невоздержанно, что, при склонности Николая Михайловича к дамской красоте, приводило их легко ко взаимному сближению).
Николай Михайлович управлял вверенной ему губернией умеренно и мягко, особо чудных порядков не заводил, с представителями других ведомств и сословий не воевал, оставляя им достаточную свободу действий в своей сфере и требуя лишь внешней покорности и ласки, причем сам искренно любил N-ских деятелей и называл их, хотя бы они были даже враждебного ведомства, «своими», и гордясь ими. Говоря про местных сановников и чиновников, он выражался всегда так: «мой прокурор», «мой предводитель», «моя губерния». И он в силу долгого сиденья на том же воеводстве действительно чувствовал и верил, что губерния принадлежит ему на вотчинном праве, что все обыватели - его присные и обязаны по совести любить, чтить и слушаться его. Он часто говорил на эту тему и, растрогавшись при мысли о собственной доброте, плакал и любил видеть слезу сочувствия в глазах собеседника.
Искренно благодушный, не знавшей вовсе ненависти, если когда-либо кому и вредившей, то неумышленно, так сказать, бессознательно, Николай Михайлович отступал в одном случае от своей доброты: он не переносил одного N-ского аборигена, небогатого помещика Петра Сергеевича Одарина, вечно злился на него и, кажется, был способен задушить его собственными руками. Одарин проживал в небольшом имении своем с крохотною усадьбой недалеко от N, но часто зимою наезжал в город и даже устраивался месяца на два, на три в гостинице; был он человек холостой и исполнял в N обязанности «злого языка» и остряка, про него люди пожилые говаривали, что он на все способен и ничего в мире не боится.
В оные времена последнее качество было явлением редким; тогда спасительный страх царил еще во всех сферах и люди всяких категорий ходили всегда более или менее запуганные: мужики боялись господ и особливо управителей; младшие чиновники буквально трепетали перед старшими, которые, со своей стороны, боялись ревизии и суда над собою; путники боялись разбойников и мостов; купцы боялись чиновничьих поборов и воров; обыватели боялись полиции и суда; люди низкого происхождения опасались чертей, ведьм и начальства; дети боялись (о, я это сам хорошо помню!) розги; младшее, если не боялись, то притворялись, что боятся старших; барышни боялись (но и любили тоже!) военных офицеров, все местные жители боялась губернатора, т.е. не губернатора лично, - никто, знавший, например Николая Михайловича, не мог его бояться, - а власть губернаторскую, о которой никто достоверно не знал (не смотреть же в самом деле в законах!), где она начинается и где кончается, и про беспредельность которой ходили самые фантастические рассказы; каждому думалось: а вдруг он возьмет да за фармазонство какое-нибудь и того: «хабен зи гевезен?» Боялись, конечно (и резонно), жандармского штаб-офицера. Наконец, кроме специальных страхов, был страх вообще; многое казалось опасным, подобно тому, как петуху кажется страшным и даже невозможным переступить через черту, сделанную перед ним на полу мелом. Так, простой народ боялся ходить в городской сад, хотя вход туда был разрешен всем; обыватели боялись курить на улицах, боялись открыто съесть скоромное в солидный пост, боялись всякого собственного мнения, несогласного с рутиною, малейшего нарушения житейского этикета.
Одарин ничего такого не боялся: курил на улицах, полицеймейстеру умышленно не кланялся, публично говорил, что у порядочных людей есть кодекс, один из статутов которого воспрещает быть на «ты» с жандармским офицером, в клубе не платил штрафов, носил всегда в кармане маленький заряженный пистолет, не скрывал незаконного сожительства своего с экономкою, не ел никогда постного, не ходил в церковь даже в большие праздники, потешался над «всем святым» и поднимал на смех решительно всех, не стесняясь ни рангом, ни возрастом, ни полом, сочинял и читал стихи, или «вольные», или такие, что от них покраснел бы сам Барков - известный автор-классик «этого» направления литературы, рассказывал анекдоты из местной жизни и постоянно трунил над Николаем Михайловичем Чевцовым, причем устраивался так, что губернатор каждый раз узнавал про пущенные о нем в ход забавные рассказы.
А рассказам этим не было конца. Одарин в лицах изображал, как Николай Михайлович вечером отправляется incognito к покровительствуемой им молодой вдовушке и, будучи убежден в секрете своего предприятия, ходил пешком, укрывши лицо епанчей и не подозревая, что вдова каждый раз любезно предупреждается полицмейстером о выходе его превосходительства из дома и что за ним на почтительной дистанции следует помощник пристава, стоящие же на пути городовые, увидя его, оборачиваются к начальству спиной. По его словам, Николай Михайлович, объезжая недавно вверенную ему губернию, заснул в дорожной карете, а, приехав на станцию, проснулся и заметил, что местные становой и сотские осаживают народ, нарочно было согнанный к проезду его, но в виду сна генерала оказавшейся неуместным. Тогда он высунулся из окна экипажа и мягко сказал сотским, указывая рукою на крестьян:
- Оставьте их, они так редко меня видят!
Затем следовали повествования о том, как Николай Михайлович в официальной бумаге смешал раз петербургскую обсерваторию с консерваторией (дело шло о какой-то комете), из-за чего произошла страшная путаница и длиннейшая разъяснительная переписка, длившаяся с год, сам же Николай Михайлович с тех пор стал избегать даже говорить о подобных двусмысленных учреждениях; о том, как Николай Михайлович, увлекшись молодой послушницей местного женского монастыря, покушался было при содействии полицеймейстера похитить ее, и, кажется, по чьему-то совету выписал для того из Испании веревочную лестницу, но в последний момент все расстроилось, потому что послушница покинула монастырь обыкновенным способом и вышла за кого-то замуж.
Супруга Николая Михайловича, дама худощавая и горделивая, не была похожа на мужа; если в ней и была какая доброта, то она ни в чем решительно не проявлялась, а дурной нрав ея, вызываемый частыми недомоганиями (главным образом несварением желудка), был хорошо известен всей губернии. Николай Михайлович жестоко боялся супруги и в частной жизни не выходил из ее воли; в служебные дела мужа Александра Петровна не вмешивалась и даже лежавшая на ней обязанности по представительству исполняла неохотно. Детей у них не было.