"Филолог не бродит по деревням"-3
Часть 2.
Итак, Москва осталась позади, надо было думать, куда двигаться дальше. Иного пути у нас с моей школьной подругой, ныне профессором, а тогда такой же, как и я, провалившейся десятиклассницей, не было, кроме гуманитарного факультета НГУ. Педагогический институт... Во-первых, нам очень не хотелось в школу, особенно попасть под распределение в деревню. Нет, не тяготы деревенской жизни пугали - был очень высок риск не выйти замуж, дальнейший опыт показал, что там у нас просто не было бы выбора, а старшие внушали нам, что замужество - это очень важно. И если подумать - действительно важно, если девочка ориентирована на семью и семейную жизнь. Кроме того, как я уже упоминала, пед, тогда ещё далеко не университет, не был славен кадрами - в НГУ был куда более сильный преподавательский состав и живая наука. Ну и last but not least - в пед в те времена было оч-чень трудно добираться (труднее было только в НЭТИ - метро ещё не было, пересечение Оби по Коммунальному мосту на колёсном общественном транспорте, по воспоминаниям студентов тех лет, было задачей нетривиальной). О эти эпические штурмы автобуса, уже битком набитого, на Инструментальном! О эти студенты и преподаватели, наперегонки несущиеся к приближающемуся вегиклу с риском попасть под колёса! О эта утрамбованная людская масса, которая затем простоит, если не повезёт, от пятнадцати до сорока минут у железнодорожного переезда, потому что никакого объездного пути для автотранспорта тогда не было!
В общем, да, мы проявили недостойную комсомолок слабость и отказались от Преодоления Трудностей даже гипотетически. Или в НГУ, или никуда, ещё год ждать.
Но просто так год ждать было нельзя. Надо было работать - с какой точки зрения ни глянь, надо было. И у родителей на шее уже сидеть грех, будучи взрослыми, и свои деньги, пусть маленькие, иметь хорошо и приятно, ну а самое главное - раз ты не поступил сразу, то для поступления на следующий год тебе нужен был СТАЖ! Сейчас я уже не помню, и пусть меня поправят читатели моего поколения, но, по-моему, надо было отработать не менее 7 месяцев непрерывно. Внутри учреждения и его подразделений перемещаться по должностям было можно.
Что интересно, из моей памяти полностью выпало, как мы искали работу. Тогда ведь не было сайтов с вакансиями и всей контактной информацией. Телефоны учреждений были в телефонных справочниках. Печатных, разумеется. Я совершенно не помню, чтобы я куда-то звонила. Но помню, как ходила в виварий к Д.В. Терновскому (тому самому, который вывел хонорика). Почему к нему? Потому что там, как мне кто-то сказал, могут требоваться рабочие для ухода за животными. А иметь рабочий стаж, как я уже писала в предыдущей главе, было лучше, чем какой-нибудь лаборантский. Лаборант - он ведь служащий, а значит, идеологически неполноценный. А мне хотелось преференций, которые полагались пролетариату. Моя подруга, не вдаваясь особо в такие тонкости, устроилась лаборанткой в Институт геологии и геофизики, тогда ещё единый.
Дмитрий Владимирович сидел у себя в кабинете, в домике на территории вивария. Я зашла, поздоровалась и робко спросила, правда ли в виварии нужны рабочие. Терновский с большим скепсисом оглядел девочку в вышитой шёлковой блузочке и цветастой поплиновой юбочке и сказал с явным сомнением в голосе: "А вы понимаете, что вам придётся ухаживать за животными? Клетки чистить? Хищников кормить? Крыс рубить?" Рубка крыс меня, конечно, несколько пугала - именно самой рубкой, но я героически не подала вида и заверила Дмитрия Владимировича, что грязная работа меня не страшит. Тогда он направил меня в отдел кадров Института цитологии и генетики СО АН, к которому принадлежал виварий, но то ли они уже нашли человека, а до Терновского эта информация ещё не дошла, то ли ещё что-то, но крыс мне рубить не пришлось. Видимо, там же, в отделе кадров мне и предложили обратиться к Екатерине Борисовне Будашкиной, в лабораторию Цитогенетики, если я правильно помню название подразделения. Им нужен был лаборант, причём ставка этого лаборанта, как мне объяснили, была рабочей, т.е. я не пополняла ряды презренных служащих. Я сходила на собеседование с Екатериной Борисовной, и меня приняли. Насколько я помню, лабораторию возглавляла Вера Вениаминовна Хвостова, но её рабочее место было в другом кабинете; кроме того, в 1976 - 77 году она уже много болела и умерла 22 апреля 1977 года, так что замещала её именно Екатерина Борисовна. В сентябре я приступила к своим обязанностям.
Работу в лаборатории цитогенетики под руководством Екатерины Борисовны я всегда вспоминаю с нежностью. Я чуть было не изменила гуманитарным наукам и не переметнулась в биологию. Биологию от меня спасла моя слабая дружба с математикой. Трезво оценив свои возможности, я всё же решила идти по гуманитарной стезе. Но рассказ о моей работе в Институте цитологии - это отдельная тема. Вернёмся к филологии.
Естественно, к будущему поступлению мы готовились. Я записалась на заочные курсы русского языка при МГУ. Тогда, опять же, не то что сейчас: зашёл на сайт, скачал задание - или даже не скачал, а выполнил его онлайн, отправил заполненную форму - и вуаля, тебя проверили и оценили. Тогда методички и контрольные задания присылали по почте, заказным письмом. Я шла и получала письмо, дома выполняла контрольную, честно никуда не подглядывая, а на следующий день отсылала её назад, в Москву, тоже заказным. Дедлайн (тогда ещё не было такого слова) проверяющие смотрели по почтовому штемпелю - письмо полагалось отправить не позднее указанной даты. Принималась во внимание медленность нашей почты (из Москвы письмо шло в Новосибирск 5-7 дней), поэтому времени на выполнение работы было много. Сколько это стоило, я не помню. Может, даже вообще нисколько - такие вещи могли входить в госфинансирование МГУ. Ну а если чего-то и стоило, то это были очень маленькие деньги - такие маленькие, что я даже не помню, как их платила.
Заниматься английским мы ходили к репетитору. На этом настояла наша школьная учительница-англичанка, Лидия Михайловна Афанасьевская. Она сказала, что не сомневается в наших знаниях, но рекомендованная ею дама-репетитор сможет нас подготовить именно к экзамену - ведь форма имеет значение. Именно от нашего репетитора, Нелли Флориановны Проволоцкой, мы впервые услышали важную мысль: что экзамен - это своего рода представление, a kind of performance, поэтому очень важно, как мы этот перформанс проведём. Она занималась с нами фонетическими и грамматическими тонкостями и заставляла заучивать наизусть тексты, которые, как она говорила, позволят нам звучать уверенно, рассуждая на любую тему. Забегая вперёд, скажу, что так и вышло: благодаря блистательным перформансам, которые мы устроили на вступительном экзамене по иностранному языку, нас обеих взяли в группу японского языка, куда приглашали только тех, кто отлично себя проявили, сдавая английский или другие изучавшиеся в школе языки.
Историю мы с подругой изучали самостоятельно, и это была отдельная мука. Не надо забывать, что вся школьная история подавалась через призму марксистско-ленинского учения. И чем ближе к XX веку, тем больше история смыкалась с идеологией и пропагандой. Отвечать-то надо было идеологически правильно! Ещё в десятом классе, готовясь к выпускным экзаменам, мы собирались, обкладывались учебниками и писали какие-то конспекты, чтобы иметь перед глазами самое главное из всех параграфов. Теперь вновь наступила пора перечитывания конспектов и попыток хоть что-то заучить из рассказов про классовую борьбу угнетённого пролетариата. Знакомые нас ещё сильно пугали деканом гуманитарного факультета, Иваном Афанасьевичем Молетотовым. Специализировался он на истории КПСС, и говорили, что именно из этой области он любит задавать вопросы, поэтому мы старательно налегали на толстенный кирпич в сером переплёте - учебник по истории нашей дорогой партии, а также на материалы последнего, XXV съезда КПСС (с 24 февраля по 5 марта 1976 года). Последний источник был самым ужасным, потому что фактов там было с гулькин нос, зато трескучей коммунистической риторики - моря разливанные. Заучить это было немыслимо, но мы старались.
А между тем, моя профессиональная судьба решилась зимой 1977 года самым странным образом. Одна коллега, у которой дочь училась на гумфаке, рассказала моей маме, что есть такие люди - археографы. Они именно что бродят по деревням, общаются со старообрядцами и даже привозят от них иногда древние книги. Мама загорелась и рассказала мне. Старообрядцы для меня воплощались в картине Сурикова "Боярыня Морозова" и, честно сказать, перспектива общаться с такими боярынями меня совершенно не прельщала, но поговорить со специалистами я сочла возможным и необходимым. Всё-таки старообрядцы - это тайна, а тайны я любила. Поэтому наш хороший знакомый, тогда сотрудник неразъединённого Института истории, филологии и философии, Пётр Петрович Лабецкий, договорился в секторе археографии, что меня примут и расскажут мне об этой специализации.
Сектор археографии, который позже стал сектором истории периода феодализма, археографии и источниковедения, располагался на Морском, 2, на четвёртом этаже. До сих пор помню, где его окна. Сектор занимал две комнаты: в одной было книгохранилище, в другой сидели сотрудники. Мы пришли с Петром Петровичем. Принимала нас Наталья Сергеевна Гурьянова, тогда ещё аспирантка. Она показала мне книги, рассказала в общих чертах, чем занимаются археографы, поведала историю обретения списка судного дела Максима Грека. Всё это произвело на меня слабое впечатление, а чем уж так важны ответы греческого книжника судьям, я вообще не поняла (а на самом деле этот полный список с блестящими ответами Максима восстанавливал его репутацию как безвинно пострадавшего от судебного произвола - ну да, четыреста с лишним лет спустя, но всё же). А потом Наталья Сергеевна показала мне фотографии монахинь-старообрядок - вы можете увидеть их здесь; и всё-таки удивительное дело: ещё полгода назад я не могла найти в Сети эти фото, но они появились точно в тот момент, когда я наконец созрела рассказать о них (единственное - река, которая там упоминается в первом же абзаце - Бухтарма, а не Бахтурма. Бухтарминские старообрядцы, мои любимые в смысле своих народных костюмов). Среди этих снимков было и фото матушки Мастродеи. На большой фотографии было видно, что глаза у неё на самом деле скорее светлые. И вот этот умный, пристальный и немного печальный взгляд пронзил меня до души моей. Примерно как у Стругацких: Было, правда, мгновение - его Мишель запомнит на всю жизнь, - Колдун вдруг поднял огромные свои, бледные веки и заглянул Мишелю прямо в душу, а может быть, и глубже... Ну разве что я не полиментал, поэтому никого в моих безднах нельзя было обнаружить, кроме меня самой.
Участь моя была решена.
Только я тогда ещё этого не знала.
Large Visitor Map
Итак, Москва осталась позади, надо было думать, куда двигаться дальше. Иного пути у нас с моей школьной подругой, ныне профессором, а тогда такой же, как и я, провалившейся десятиклассницей, не было, кроме гуманитарного факультета НГУ. Педагогический институт... Во-первых, нам очень не хотелось в школу, особенно попасть под распределение в деревню. Нет, не тяготы деревенской жизни пугали - был очень высок риск не выйти замуж, дальнейший опыт показал, что там у нас просто не было бы выбора, а старшие внушали нам, что замужество - это очень важно. И если подумать - действительно важно, если девочка ориентирована на семью и семейную жизнь. Кроме того, как я уже упоминала, пед, тогда ещё далеко не университет, не был славен кадрами - в НГУ был куда более сильный преподавательский состав и живая наука. Ну и last but not least - в пед в те времена было оч-чень трудно добираться (труднее было только в НЭТИ - метро ещё не было, пересечение Оби по Коммунальному мосту на колёсном общественном транспорте, по воспоминаниям студентов тех лет, было задачей нетривиальной). О эти эпические штурмы автобуса, уже битком набитого, на Инструментальном! О эти студенты и преподаватели, наперегонки несущиеся к приближающемуся вегиклу с риском попасть под колёса! О эта утрамбованная людская масса, которая затем простоит, если не повезёт, от пятнадцати до сорока минут у железнодорожного переезда, потому что никакого объездного пути для автотранспорта тогда не было!
В общем, да, мы проявили недостойную комсомолок слабость и отказались от Преодоления Трудностей даже гипотетически. Или в НГУ, или никуда, ещё год ждать.
Но просто так год ждать было нельзя. Надо было работать - с какой точки зрения ни глянь, надо было. И у родителей на шее уже сидеть грех, будучи взрослыми, и свои деньги, пусть маленькие, иметь хорошо и приятно, ну а самое главное - раз ты не поступил сразу, то для поступления на следующий год тебе нужен был СТАЖ! Сейчас я уже не помню, и пусть меня поправят читатели моего поколения, но, по-моему, надо было отработать не менее 7 месяцев непрерывно. Внутри учреждения и его подразделений перемещаться по должностям было можно.
Что интересно, из моей памяти полностью выпало, как мы искали работу. Тогда ведь не было сайтов с вакансиями и всей контактной информацией. Телефоны учреждений были в телефонных справочниках. Печатных, разумеется. Я совершенно не помню, чтобы я куда-то звонила. Но помню, как ходила в виварий к Д.В. Терновскому (тому самому, который вывел хонорика). Почему к нему? Потому что там, как мне кто-то сказал, могут требоваться рабочие для ухода за животными. А иметь рабочий стаж, как я уже писала в предыдущей главе, было лучше, чем какой-нибудь лаборантский. Лаборант - он ведь служащий, а значит, идеологически неполноценный. А мне хотелось преференций, которые полагались пролетариату. Моя подруга, не вдаваясь особо в такие тонкости, устроилась лаборанткой в Институт геологии и геофизики, тогда ещё единый.
Дмитрий Владимирович сидел у себя в кабинете, в домике на территории вивария. Я зашла, поздоровалась и робко спросила, правда ли в виварии нужны рабочие. Терновский с большим скепсисом оглядел девочку в вышитой шёлковой блузочке и цветастой поплиновой юбочке и сказал с явным сомнением в голосе: "А вы понимаете, что вам придётся ухаживать за животными? Клетки чистить? Хищников кормить? Крыс рубить?" Рубка крыс меня, конечно, несколько пугала - именно самой рубкой, но я героически не подала вида и заверила Дмитрия Владимировича, что грязная работа меня не страшит. Тогда он направил меня в отдел кадров Института цитологии и генетики СО АН, к которому принадлежал виварий, но то ли они уже нашли человека, а до Терновского эта информация ещё не дошла, то ли ещё что-то, но крыс мне рубить не пришлось. Видимо, там же, в отделе кадров мне и предложили обратиться к Екатерине Борисовне Будашкиной, в лабораторию Цитогенетики, если я правильно помню название подразделения. Им нужен был лаборант, причём ставка этого лаборанта, как мне объяснили, была рабочей, т.е. я не пополняла ряды презренных служащих. Я сходила на собеседование с Екатериной Борисовной, и меня приняли. Насколько я помню, лабораторию возглавляла Вера Вениаминовна Хвостова, но её рабочее место было в другом кабинете; кроме того, в 1976 - 77 году она уже много болела и умерла 22 апреля 1977 года, так что замещала её именно Екатерина Борисовна. В сентябре я приступила к своим обязанностям.
Работу в лаборатории цитогенетики под руководством Екатерины Борисовны я всегда вспоминаю с нежностью. Я чуть было не изменила гуманитарным наукам и не переметнулась в биологию. Биологию от меня спасла моя слабая дружба с математикой. Трезво оценив свои возможности, я всё же решила идти по гуманитарной стезе. Но рассказ о моей работе в Институте цитологии - это отдельная тема. Вернёмся к филологии.
Естественно, к будущему поступлению мы готовились. Я записалась на заочные курсы русского языка при МГУ. Тогда, опять же, не то что сейчас: зашёл на сайт, скачал задание - или даже не скачал, а выполнил его онлайн, отправил заполненную форму - и вуаля, тебя проверили и оценили. Тогда методички и контрольные задания присылали по почте, заказным письмом. Я шла и получала письмо, дома выполняла контрольную, честно никуда не подглядывая, а на следующий день отсылала её назад, в Москву, тоже заказным. Дедлайн (тогда ещё не было такого слова) проверяющие смотрели по почтовому штемпелю - письмо полагалось отправить не позднее указанной даты. Принималась во внимание медленность нашей почты (из Москвы письмо шло в Новосибирск 5-7 дней), поэтому времени на выполнение работы было много. Сколько это стоило, я не помню. Может, даже вообще нисколько - такие вещи могли входить в госфинансирование МГУ. Ну а если чего-то и стоило, то это были очень маленькие деньги - такие маленькие, что я даже не помню, как их платила.
Заниматься английским мы ходили к репетитору. На этом настояла наша школьная учительница-англичанка, Лидия Михайловна Афанасьевская. Она сказала, что не сомневается в наших знаниях, но рекомендованная ею дама-репетитор сможет нас подготовить именно к экзамену - ведь форма имеет значение. Именно от нашего репетитора, Нелли Флориановны Проволоцкой, мы впервые услышали важную мысль: что экзамен - это своего рода представление, a kind of performance, поэтому очень важно, как мы этот перформанс проведём. Она занималась с нами фонетическими и грамматическими тонкостями и заставляла заучивать наизусть тексты, которые, как она говорила, позволят нам звучать уверенно, рассуждая на любую тему. Забегая вперёд, скажу, что так и вышло: благодаря блистательным перформансам, которые мы устроили на вступительном экзамене по иностранному языку, нас обеих взяли в группу японского языка, куда приглашали только тех, кто отлично себя проявили, сдавая английский или другие изучавшиеся в школе языки.
Историю мы с подругой изучали самостоятельно, и это была отдельная мука. Не надо забывать, что вся школьная история подавалась через призму марксистско-ленинского учения. И чем ближе к XX веку, тем больше история смыкалась с идеологией и пропагандой. Отвечать-то надо было идеологически правильно! Ещё в десятом классе, готовясь к выпускным экзаменам, мы собирались, обкладывались учебниками и писали какие-то конспекты, чтобы иметь перед глазами самое главное из всех параграфов. Теперь вновь наступила пора перечитывания конспектов и попыток хоть что-то заучить из рассказов про классовую борьбу угнетённого пролетариата. Знакомые нас ещё сильно пугали деканом гуманитарного факультета, Иваном Афанасьевичем Молетотовым. Специализировался он на истории КПСС, и говорили, что именно из этой области он любит задавать вопросы, поэтому мы старательно налегали на толстенный кирпич в сером переплёте - учебник по истории нашей дорогой партии, а также на материалы последнего, XXV съезда КПСС (с 24 февраля по 5 марта 1976 года). Последний источник был самым ужасным, потому что фактов там было с гулькин нос, зато трескучей коммунистической риторики - моря разливанные. Заучить это было немыслимо, но мы старались.
А между тем, моя профессиональная судьба решилась зимой 1977 года самым странным образом. Одна коллега, у которой дочь училась на гумфаке, рассказала моей маме, что есть такие люди - археографы. Они именно что бродят по деревням, общаются со старообрядцами и даже привозят от них иногда древние книги. Мама загорелась и рассказала мне. Старообрядцы для меня воплощались в картине Сурикова "Боярыня Морозова" и, честно сказать, перспектива общаться с такими боярынями меня совершенно не прельщала, но поговорить со специалистами я сочла возможным и необходимым. Всё-таки старообрядцы - это тайна, а тайны я любила. Поэтому наш хороший знакомый, тогда сотрудник неразъединённого Института истории, филологии и философии, Пётр Петрович Лабецкий, договорился в секторе археографии, что меня примут и расскажут мне об этой специализации.
Сектор археографии, который позже стал сектором истории периода феодализма, археографии и источниковедения, располагался на Морском, 2, на четвёртом этаже. До сих пор помню, где его окна. Сектор занимал две комнаты: в одной было книгохранилище, в другой сидели сотрудники. Мы пришли с Петром Петровичем. Принимала нас Наталья Сергеевна Гурьянова, тогда ещё аспирантка. Она показала мне книги, рассказала в общих чертах, чем занимаются археографы, поведала историю обретения списка судного дела Максима Грека. Всё это произвело на меня слабое впечатление, а чем уж так важны ответы греческого книжника судьям, я вообще не поняла (а на самом деле этот полный список с блестящими ответами Максима восстанавливал его репутацию как безвинно пострадавшего от судебного произвола - ну да, четыреста с лишним лет спустя, но всё же). А потом Наталья Сергеевна показала мне фотографии монахинь-старообрядок - вы можете увидеть их здесь; и всё-таки удивительное дело: ещё полгода назад я не могла найти в Сети эти фото, но они появились точно в тот момент, когда я наконец созрела рассказать о них (единственное - река, которая там упоминается в первом же абзаце - Бухтарма, а не Бахтурма. Бухтарминские старообрядцы, мои любимые в смысле своих народных костюмов). Среди этих снимков было и фото матушки Мастродеи. На большой фотографии было видно, что глаза у неё на самом деле скорее светлые. И вот этот умный, пристальный и немного печальный взгляд пронзил меня до души моей. Примерно как у Стругацких: Было, правда, мгновение - его Мишель запомнит на всю жизнь, - Колдун вдруг поднял огромные свои, бледные веки и заглянул Мишелю прямо в душу, а может быть, и глубже... Ну разве что я не полиментал, поэтому никого в моих безднах нельзя было обнаружить, кроме меня самой.
Участь моя была решена.
Только я тогда ещё этого не знала.
Large Visitor Map