Иммануил Кант как идеологическое знамя
Идеология морального императива Канта
Кант как идеологическое знамя
Из романа Томаса Манна ʺБудденброкиʺ:
«Этот Вулике был страшный человек. Должность директора он занял в 1871 году, после смерти того веселого и благодушного старика, под чьим началом учились отец и дядя Ганно. В прошлом учитель прусской гимназии, он внес другой, новый дух в старую школу. Там, где некогда классическое образование считалось отрадной самоцелью, к которой ученики шли спокойно, неторопливо, с открытым сердцем, теперь превыше всего ставились такие понятия, как авторитет, долг, сила, служба, карьера, а "категорический императив нашего философа Канта" стал знаменем, которым доктор Вулике грозно потрясал в каждой своей торжественной речи. Школа была теперь государством в государстве; прусская субординация воцарилась в ней так полновластно, что не только учителя, но и ученики чувствовали себя чиновниками и заботились лишь о продвижении по службе да о том, чтобы быть на хорошем счету у начальства. Вскоре после прихода нового директора началась перестройка здания в соответствии с требованиями гигиены и новейших представлений о красоте, благополучно завершившаяся в положенный срок. Но не исключено, что в прежние времена, когда в стенах школы было меньше современного комфорта и больше добродушия, уюта, веселья, доброжелательства, товарищеских отношений, она была учреждением куда более симпатичным и полезным.
Что касается личности директора Вулике, то в ней было что-то от загадочности, двусмысленности и упорной, ревнивой беспощадности ветхозаветного бога. Его улыбка была так же страшна, как и его гнев. Безграничная власть, которой он был облечен, сделала его до ужаса взбалмошным и неучтивым. Он мог шутить и, если его шутка вызывала смех, тут же превратиться в разъяренное чудовище. Ни один из его вечно трепетавших подопечных не знал, как ему следует держать себя. Оставалось только чтить г-на Вулике, пресмыкаться перед ним во прахе и путем безумных унижений ограждать себя от опасности, подпав под его гнев, быть стертым в порошок его великой справедливостью».
Идеология категорического императива Канта проста: есть вершина, к которой надо стремиться (все равно, как эта вершина будет выглядеть в том или ином дискурсе); и есть ʺдноʺ из которого надо вылезти, ибо нахождение там порицается всеми. И есть иерархия, как движение от с низа в верх. И мир устроен как иерархия, и мораль устроена как иерархия, и общество устроено как иерархия, где на вершине находится универсальное всеобщее благо, которому каждый порядочный член общества должен подчиниться, то есть говорить он может что ему угодно, но повиноваться должен обязательно («рассуждайте сколько угодно и о чём угодно, но повинуйтесь» (с)).
То, что задолго до Канта просто существовало как благое пожелание - «не делай другому того, что себе не желаешь» - превратилось у Канта в закон, который может функционировать только как общий закон, подавляющий индивидуальные влечения и желания. А жестокость категорического императива, делавшего ставку только на холодный разум, взывает к садо-мазохизму, с его удовольствиями от моральных страданий и вечного чувства вины (Ты не виновен? Значит рядом с тобой нет категорического императива!)
Сочетание всеобщего закона, иерархии и жестокости - вот, что привлекало прусский дух доктора Вулике в «категорическом императиве».
И как можно не делать другому того, чего себе не желаешь, если Другой - это Чужой для тебя, если ты его не распознаешь как своего и не имеешь доступа к его мыслям и желаниям даже по аналогии?
Например, европеец в путешествии, не забыв прихватить оружие, заходит глубоко в африканские джунгли, и видит перед собой странных людей - необычных, непонятных, неопрятных, недисциплинированных (то есть лишенных рассудка), готовящих себе гадкую пищу, кривляющихся в танцах, живущих по причудливым законам и обычаям, одетых в уродливые одежды и т.д., и т.п. Привыкший к самонаблюдению и рефлексии европейский человек спросит себя:
- Желаю ли я такой жизни для себя?
- Нет! - ответит он сам себе.
- Если бы у меня была такая жизнь, как у этих африканцев, если бы я вкушал такую гадкую пищу и танцевал такие безнравственные танцы, то желал бы я измениться? - продолжит он вопрошать сам себя.
- Да! - услышит он от самого себя ответ.
- Имею ли я моральное право изменить этих людей, чтобы они не были так необычны, не жрали бы свою гадкую пищу, и не танцевали свои дикие танцы? Не будет ли это нарушением морального закона?
- Не будет! Ведь ты не будешь делать для них того, чего себе не желаешь! Наоборот, ты избавишь аборигенов от глупых привычек, ты приобщишь их к универсальным законам бытия, сделаешь их частью человечества, и, заставив уважать «категорический императив», ты сделаешь их добродетельными, лишив порочных страстей! - с удовлетворением констатирует европеец, и с улыбкой на губах и Кантом в душе начнет исправлять бедных туземцев.
Скоро, туземцы почему-то начинают массово дохнуть. Но, разве виноват в этом европейский человек? Он не делал ничего вопреки моральному закону. Он просто хотел, чтобы лишенные благ цивилизации местные жители приобщились к оной, и полюбили бы философию старика нашего Канта
Как-то так, если очень и очень коротко
P.S. Это был регулярно повторяющийся приступ ненависти к Канту (точнее, вспышка отвращения к слащавой дискурсивной традиции, где прославление Канта уже неотделимо от ханжества), но, заслуги Канта как великого философа я отнюдь не намерен ставить под сомнение.
Кант как идеологическое знамя
Из романа Томаса Манна ʺБудденброкиʺ:
«Этот Вулике был страшный человек. Должность директора он занял в 1871 году, после смерти того веселого и благодушного старика, под чьим началом учились отец и дядя Ганно. В прошлом учитель прусской гимназии, он внес другой, новый дух в старую школу. Там, где некогда классическое образование считалось отрадной самоцелью, к которой ученики шли спокойно, неторопливо, с открытым сердцем, теперь превыше всего ставились такие понятия, как авторитет, долг, сила, служба, карьера, а "категорический императив нашего философа Канта" стал знаменем, которым доктор Вулике грозно потрясал в каждой своей торжественной речи. Школа была теперь государством в государстве; прусская субординация воцарилась в ней так полновластно, что не только учителя, но и ученики чувствовали себя чиновниками и заботились лишь о продвижении по службе да о том, чтобы быть на хорошем счету у начальства. Вскоре после прихода нового директора началась перестройка здания в соответствии с требованиями гигиены и новейших представлений о красоте, благополучно завершившаяся в положенный срок. Но не исключено, что в прежние времена, когда в стенах школы было меньше современного комфорта и больше добродушия, уюта, веселья, доброжелательства, товарищеских отношений, она была учреждением куда более симпатичным и полезным.
Что касается личности директора Вулике, то в ней было что-то от загадочности, двусмысленности и упорной, ревнивой беспощадности ветхозаветного бога. Его улыбка была так же страшна, как и его гнев. Безграничная власть, которой он был облечен, сделала его до ужаса взбалмошным и неучтивым. Он мог шутить и, если его шутка вызывала смех, тут же превратиться в разъяренное чудовище. Ни один из его вечно трепетавших подопечных не знал, как ему следует держать себя. Оставалось только чтить г-на Вулике, пресмыкаться перед ним во прахе и путем безумных унижений ограждать себя от опасности, подпав под его гнев, быть стертым в порошок его великой справедливостью».
Идеология категорического императива Канта проста: есть вершина, к которой надо стремиться (все равно, как эта вершина будет выглядеть в том или ином дискурсе); и есть ʺдноʺ из которого надо вылезти, ибо нахождение там порицается всеми. И есть иерархия, как движение от с низа в верх. И мир устроен как иерархия, и мораль устроена как иерархия, и общество устроено как иерархия, где на вершине находится универсальное всеобщее благо, которому каждый порядочный член общества должен подчиниться, то есть говорить он может что ему угодно, но повиноваться должен обязательно («рассуждайте сколько угодно и о чём угодно, но повинуйтесь» (с)).
То, что задолго до Канта просто существовало как благое пожелание - «не делай другому того, что себе не желаешь» - превратилось у Канта в закон, который может функционировать только как общий закон, подавляющий индивидуальные влечения и желания. А жестокость категорического императива, делавшего ставку только на холодный разум, взывает к садо-мазохизму, с его удовольствиями от моральных страданий и вечного чувства вины (Ты не виновен? Значит рядом с тобой нет категорического императива!)
Сочетание всеобщего закона, иерархии и жестокости - вот, что привлекало прусский дух доктора Вулике в «категорическом императиве».
И как можно не делать другому того, чего себе не желаешь, если Другой - это Чужой для тебя, если ты его не распознаешь как своего и не имеешь доступа к его мыслям и желаниям даже по аналогии?
Например, европеец в путешествии, не забыв прихватить оружие, заходит глубоко в африканские джунгли, и видит перед собой странных людей - необычных, непонятных, неопрятных, недисциплинированных (то есть лишенных рассудка), готовящих себе гадкую пищу, кривляющихся в танцах, живущих по причудливым законам и обычаям, одетых в уродливые одежды и т.д., и т.п. Привыкший к самонаблюдению и рефлексии европейский человек спросит себя:
- Желаю ли я такой жизни для себя?
- Нет! - ответит он сам себе.
- Если бы у меня была такая жизнь, как у этих африканцев, если бы я вкушал такую гадкую пищу и танцевал такие безнравственные танцы, то желал бы я измениться? - продолжит он вопрошать сам себя.
- Да! - услышит он от самого себя ответ.
- Имею ли я моральное право изменить этих людей, чтобы они не были так необычны, не жрали бы свою гадкую пищу, и не танцевали свои дикие танцы? Не будет ли это нарушением морального закона?
- Не будет! Ведь ты не будешь делать для них того, чего себе не желаешь! Наоборот, ты избавишь аборигенов от глупых привычек, ты приобщишь их к универсальным законам бытия, сделаешь их частью человечества, и, заставив уважать «категорический императив», ты сделаешь их добродетельными, лишив порочных страстей! - с удовлетворением констатирует европеец, и с улыбкой на губах и Кантом в душе начнет исправлять бедных туземцев.
Скоро, туземцы почему-то начинают массово дохнуть. Но, разве виноват в этом европейский человек? Он не делал ничего вопреки моральному закону. Он просто хотел, чтобы лишенные благ цивилизации местные жители приобщились к оной, и полюбили бы философию старика нашего Канта
Как-то так, если очень и очень коротко
P.S. Это был регулярно повторяющийся приступ ненависти к Канту (точнее, вспышка отвращения к слащавой дискурсивной традиции, где прославление Канта уже неотделимо от ханжества), но, заслуги Канта как великого философа я отнюдь не намерен ставить под сомнение.