Летейская библиотека - 58
Когда ей было уже под сорок, она, избывая свою незаконнорожденность, сменила не только фамилию, но и отчество, оставив себе только имя, которое ощущала судьбоносным; переменила круг знакомств и эстетические ориентиры; бросила сочинение популярных исторических книг и сосредоточилась на стихах. Метаморфозы пришлись на первые послереволюционные годы, так что к внутренним преобразованиям добавились и внешние: наследница крупного состояния и исключительных коллекций, петербургская домовладелица (расставшаяся, впрочем, со своей недвижимостью несколькими годами раньше) становится скромной библиотекаршей. Это наша сегодняшняя героиня, Екатерина Николаевна Волчанецкая, она же - Екатерина Дмитриевна Ровинская (1881 - 1956).
Она родилась седьмого сентября 1881 года в Санкт-Петербурге. Ее отец - Дмитрий Александрович Ровинский (1824 - 1895) - один из замечательнейших людей эпохи. Крупный чиновник судебного ведомства, человеколюбец и либерал, деятельно ратовавший за смягчение участи осужденных и заключенных (не без оглядки на легендарного доктора Гааза, которого боготворил); крупнейший коллекционер, историк искусства и библиограф, осуществивший в одиночку четыре титанических издания по систематике русских эстампов, был в обыденной жизни человеком не без странностей. В нечопорной Москве многое ему легко прощалось: долгие пешие походы в поисках экспонатов для своего собрания древностей (случались курьезы: бдительные крестьяне сдавали пришлеца в полицию, где ему приходилось, на манер Гарун аль-Рашида, открывать свое истинное лицо), демонстративное небрежение мундиром и наградами (по какой-то оказии понадобилось показаться в орденах; насилу сыскали в чулане); манеру выслушивать доклады подчиненных, сидя на диване по-турецки и напевая какой-то мотив. Помимо собирательства и филантропии имел два истовых увлечения: садоводство и пиротехнику. Мог среди рабочей недели бросить дела и удалиться в подмосковное имение; с неотложными бумагами отправляли к нему курьера; по возвращении допрашивали:
- Подписал?
- Подписали, да только бранятся
- А что он делает?
- Да до обеда цветы сажали, - а после обеда ракеты набивали... очень были все время заняты.
В 1870 году его назначили сенатором, что автоматически предполагало переезд в столицу; друзья сочувствовали, сам же он был преисполнен оптимизма: «да я и себе здесь Москву устрою» - и точно, устроил: купил дом с большим садом на дальней оконечности Васильевского острова и продолжал, за исключением незначащих деталей, вести прежний образ жизни. Был он всегда бобылем, но в 1879 году на работу к нему поступила помощница - Лидия Александровна Волчанецкая, сестра художника-передвижника Александра Александровича Киселева; спустя два года она родила дочь Катю, судьба которой служит предметом нашего рассказа. И здесь начинаются странности.
Около 1920 года Волчанецкая пишет поэму «За други своя» (она есть в сети), эмоциональный центр которой - детские мучения лирической героини:
Давно минувших дней наследство, -
Печаль и неизбытый страх,
Мое безрадостное детство
В чужих неласковых руках.
……………………………..
Ты, взрослый, чувствующий тонко,
Ты видел ли когда-нибудь
За ненормальностью ребенка,
Недетскую большую жуть,
Не знал ли горького смущенья,
Когда, подняв к иконе взгляд,
Просило для тебя прощенья
Тобой избитое дитя...
И все ж мне жаль забытой детской,
Лучей, дрожащих на полу,
И русой Кати Волченецкой,
Тихонько плакавшей в углу.
Это с трудом поддается истолкованию: вряд ли позволительно счесть столь тяжелые подробности плодом творческой фантазии, но и представить себе подобную атмосферу в доме Ровинского тоже совершенно невозможно. Более того, много лет спустя Е. Д. предпринимает существенные усилия, чтобы избавиться от фамилии «Волчанецкая» и стать Ровинской. Следовательно, здесь речь идет о каком-то другом периоде ее жизни - но каком?
Чтобы объяснить это противоречие, обычно вызывают из небытия мрачную фигуру отчима-Волчанецкого, подразумевая, что Лидия Александровна вышла за него замуж после смерти Ровинского в 1895 году. Но это не так: в завещании Ровинского 1893 года она уже фигурирует как Волчанецкая - и при этом назначается душеприказчицей и главным бенефициарием (ей достается дом на Васильевском, доход с 40 000 руб., 9 000 наличными, вся движимость, остатки тиражей дорогостоящих книг и т.п.). Дочь, кстати, в завещании не упоминается. Но и это еще не все: Лидия Александровна фигурирует здесь как «жена коллежского советника». Коллежский советник с такой фамилией в Санкт-Петербурге один (и то появляется в адресных книгах сильно позже), зато с подходящим именем Николай Константинович - и живет по соседству, на 2-й линии В. О. Чтобы сгустить атмосферу мексиканского сериала, упомяну, что в том же завещании среди получателей мелких сумм, между садовников и дворников, значатся еще Зоя Николаевна и Борис Николаевич Волчанецкие - без титулов и объяснения причин. Пытаться примирить все эти детали было бы слишком рискованным мероприятием, так что придется, увы, оставить этот сюжет до отыскания новых свидетельств.
(NB Не исключено, что все в действительности было еще сложнее, чем выглядит. Собственно, все сведения о «гражданском браке» Л. А. Волчанецкой и Ровинского, равно как и об отцовстве последнего, имеют косвенный характер и относятся уже к ХХ веку).
В первые годы после смерти Ровинского его вдова была занята исполнением завещательных распоряжений; несмотря на подробные инструкции, труд был не из легких - так, доставшаяся в дар Румянцевскому музею коллекция гравюр и русских народных картинок состояла из 181 тома самого большого формата и четырех папок. В 1900 (по другим данным - в 1901) году мать и дочь переселяются в Москву, продав петербургский дом антиквару и коллекционеру Альфонсу Фельтену. В Москве, похоже, постоянного жилья они не заводили: в те годы, когда их имена значатся в справочной книге, адресом у них обеих указаны меблированные комнаты «Бояр» в Хамовниках.
В поздней автобиографии Волчанецкая уместила все события своей жизни до 17 года в один абзац:
«Пишу стихи с 8-летнего возраста. Писала для себя и серьезно над своим творчеством не работала до 1906 года. В 1900 году переехала в Москву, где первые годы серьезно занималась музыкой, но болезнь руки помешала мне выбрать музыку специальностью. С 1902 года на высших <женских> курсах, окончила их и по отделению русской словесности и по романскому отделению западных литератур. Главные работы - доклад о Веневитинове, Станкевиче, Искусство по Чернышевскому и Толстому, кандидатское <сочинение> о Кюхельбекере и А. де-Виньи».
В угоду лаконичности здесь отброшены довольно существенные вещи: печатный дебют (стихотворение в «Журнале для всех» 1902 года); первые опыты самостоятельной работы - в учебном отделе общества распространения технических знаний и в гимназии В. В. Потоцкой, где среди ее учеников была, кажется, и Анастасия Цветаева (а несколько лет спустя освобожденную ею вакансию словесника занял Константин Локс). В 1905 и 1907 году она выпускает два небольших компилятивных труда - про Гуттенберга и про местничество в Древней Руси.
В 1908 году она предпринимает первую из известных мне попыток издать свои стихи отдельной книгой, воспользовавшись для этого протекцией П. Н. Саккулина, бывшего своего учителя. Тот отправляет ее к критику Юлию Айхенвальду, но манускрипт поступает к нему не вовремя: его влияние в журнале «Русская мысль», казавшееся непоколебимым, заметно ослабевает. Спустя некоторое время Волчанецкая отчитывается перед покровителем:
«Стихи Юл. Ис. отдал <…> обратно, сказав, что ничего не может теперь сделать. Он ушел из редакции принципиально, все его сотрудничество там окончилось полным разрывом, т.к. он оказался слишком левым для журнала. <...> Относительно Мережковского он бессилен, помимо того, что он лично с Мережковским не знаком, они, что главное, литературные противники т.ч. его рекомендация может только повредить делу, а не помочь».
Несмотря на эту локальную неудачу, отдельные ее стихи появляются в печати - в «Женском деле», «Огоньке», «Роднике», «Тропинке» - словом, в еженедельниках, практикующих старинную практику держать в запасе пачку стихов начинающих авторов «на затычку» - чтобы заполнить пространство между двумя массивными прозами. В конце 1900-х она некоторое время проводит в Петербурге (где останавливается в квартире своего дяди-художника) - в том числе и невеселые несколько месяцев в больнице: «Вы предполагали, что я переменила резиденцию; отчасти Вы правы; с 13 января меня перевели, т.е. перенесли на носилках из одного флигеля больницы в другой, т.к. на первом месте у меня была беспокойная соседка» (письмо Сакулину).
О ее занятиях в 10-е годы я не знаю почти ничего; единственный разысканный документ этого времени - ее безмятежное письмо 1915 года, адресованное бывшему учителю:
«С восторгом собираю грибы, а над головой призрак экзамена по новой философии у Николая Дмитр. Виноградова. Сегодня взяла Виндельбанда и пошла в сосновый лес, протаскала его подмышкой, измяла углы, зато принесла домой колонию подосиновиков.
Скоро начну давать уроки... по.... латыни - M-lle Майковой - внучке Аполл. Майкова. Пока мешает простуда, бронхит, сильный кашель. <...> Тогда мой престиж поднимется, а пока я на положении недурного игрока в крокет, а гениальность во мне находят... в умении свистать в кулак».
Первое упоминание о ней в литературной хронике послереволюционных лет - среди участников «Трудовой артели литераторов» в 1918 году - вместе с Юлием Буниным и Айхенвальдом, который, вероятно, ее и рекомендовал. Но уже к началу 1919 года мы видим ее в новом окружении: она значится среди учредителей Секции классической и неоклассической поэзии - вместе с Захаровым-Менским, Манухиной, Мачтетом. Именно эти невезучие романтики, последние партизаны классической поэзии в эпоху победительного авангарда (все они моложе нее), становятся ей идеальным литературным контекстом; полгода спустя она записывает в альбом Минаеву стихотворение-декларацию, конституирующее их художественное родство
У нас в стихах - нет мировых вопросов;
Не кружит голову эстрадной славы дым...
Мы оба любим клевер бледнорозовый
И танец бабочек над ним.
Негромкая поэтическая репутация Волчанецкой складывается в ближайшие два года: она регулярно выступает на поэтических чтениях - в качестве «неоклассика» или участника «Литературного Особняка»; вступает в аморфные коалиции (с Кугушевой, Грузиновым и еще парой друзей учредили организацию «Желтый дом» - но дальше удачного названия дело не пошло), читает доклады о литературе. Присяжный сатирик поэтической Москвы, перечисляя главных ее ньюсмейкеров, говорит о нашей героине так:
Кто из президиума ныне
Еще поэтом не воспет? -
Я Волчанецкой Катерине
Дарю очередной куплет.
Волна лирического чувства,
Она вошла в Дворец Искусства,
Куда дорога не легка:
Не для искусства, для пайка.
Паек и в самом деле имелся: с начала 1920 года Волчанецкая избрана заведующей библиотекой Всероссийского союза поэтов - должность вряд ли обременительная, но доставляющая некоторые средства к существованию. В эти же месяцы заходит речь об издании ее поэтического сборника: не имеющая пока названия книжка зафиксирована в планах объединения «Литературное звено» еще в декабре 1919. Тогда же «Звено», заручившееся обещанием Андрея Белого рецензировать поступающие рукописи, посылает ему экземпляр - но, кажется, втуне. Белому, если б не его нервические настроения этих дней («мне не надо было идти в редакционную комиссию «Звена», не надо было брать рукописи» etc), знакомство с манускриптом Волчанецкой могло бы быть если не любопытно, то хотя бы лестно - ему посвящена одна из поэм, да и название - «Серебряный лебедь» - недвусмысленно отсылает к его «Серебряному голубю».
Дело с книгой затягивается; летом 1921 года Волчанецкая пишет А. Ф. Кони, который был близким другом ее покойного отца и после его смерти не оставлял ее своим попечением:
«Очень мечтаю о сборнике стихов, вернее о двух сборниках, т.к. в творчестве определились две струи, которые не хотелось бы соединять в одной книге - струю субъективной лирики с оттенком мистицизма, те стихи, за которые меня называют «святой екатериной», и струя объективной лирики «За други своя», к которой можно отнести обе поэмы и мелкие стихотворения, которые я <…> хотела бы объединить под названием «Песни труда и отдыха».
В начале февраля 1922 заведующий Госиздатом направляет рукопись «Серебряного лебедя» в Наркомпрос за цензурным разрешением. В середине июня 1922 года на заседании Распределительной комиссии Госиздата было решено издание «Лебедя» отложить; из официальных документов известно, что книга была снабжена двумя отзывами - Айхенвальда и Когана (думаю, что первый по старой памяти был положительным, а второй - от души - отрицательным). На рубеже 1922-23 годов книга все-таки была отпечатана, но в продажу не поступала; 4 февраля хорошо нам известная Яковлева (Ямпольская) пишет С. Шервинскому:
«У Е. Н. Волчанецкой - неудача. Книгу ее, совсем уже готовую, Политотдел Госиздат’а не пустил в продажу потому, что в ней «слишком много Бога» (это - буквальное выражение)
За то у нее удача в другом отношении: она поступила на службу в Госиздат корректоршей и получает втрое больше, чем прежде; и паек за ней сохранили».
В результате тираж книги, за вычетом обязательных экземпляров, остался на складе издательства; последний документ, относящийся к его судьбе - служебная записка в торговый сектор Госиздата конца осени 1923 года: «Настоящим подтверждаю распоряжение Н. Л. Мещерякова о том, что книга Е. Волчанецкой «Серебряный голубь» продаже не подлежит». Вероятно, большая часть тиража была уничтожена.
Дальнейшие сведения о судьбе Волчанецкой исчезающе малы. В 1921 году она при помощи Кони вернула себе фамилию «Ровинская». В середине 1920-х они с матерью сдали хранившиеся у них бумаги Ровинского в Румянцевский музей (оттуда они вкупе с коллекцией попали в ГМИИ и там, по советскому музейному обычаю, были расчуждены). В 1930 году, отвечая на запрос библиографа, она прислала краткое свое жизнеописание, добавив в сопроводительном письме:
«Дорогой товарищ,
к сожалению, остатки сведений о моих стихах и отзывах о них крайне скудны, а у себя в настоящее время я не могу найти никаких, дополняющих эти остатки, источников. Поэтому посылаю Вам очень мало и прошу быть снисходительной к этому малому, с 27-го года туберкулез легких совершенно выбил меня из колеи, и творческой и вообще трудовой».
В 1941 году у нее неожиданно (после почти двадцатилетнего молчания!) выходят две детские книжки, одна из них - в соавторстве с Валентиной Донниковой. После этого свидетельства о ней исчезают до самой смерти, наступившей в 1956 году.
* * *
Основные источники: а) сетевые: Ровинская-Волчанецкая Екатерина Дмитриевна (статья талантливого некрополиста Двамала, разыскавшего ее надгробие и установившего год смерти; б) печатные: Венок Ровинскому. М. 2003; Сто поэтесс серебряного века. Антология. Составители и авторы биографических статей: М. Л. Гаспаров, О. Б. Кушлина, Т. Л. Никольская. СПб. 1996 (по этому источнику я цитирую письмо к А. Кони); Писатели современной эпохи. Ред. Б. П. Козьмина. Т. 1. М. 1992; Леонидов В. В. Сборник памяти Д. А. Ровинского и В. Я. Адарюкова // Археографический ежегодник за 2003 год. М. 2004; Киселев Н. А. Среди передвижников. Воспоминания сына художника. <Л. 1976>; Отчет Московского Публичного и Румянцовского музеев за 1897 год... М. 1898; Кони А. Ф. Дмитрий Александрович Ровинский. Очерк // ВЕ. 1896. №. 2; Карпов Д. "Союзиада" Арго и история первых лет деятельности Всероссийского союза поэтов // ВЛ. 2007. № 1; Издание художественной литературы в РСФСР в 1919 - 1924 гг. (Путеводитель по Фонду Госиздата). Сост. Л. М. Кресина, Е. А. Динерштейн. М. 2009; в) рукописные: Письма Е. Волчанецкой к П. Сакулину // РГАЛИ. Ф. 444. Оп. 1. Ед. хр. 209; Письма Е. Волчанецкой к Т. Г. Мачтету // РГАЛИ. Ф. 324. Оп. 1. Ед. хр. 36; Автобиография Е. Волчанецкой // ГЛМ. Ф. 349. Оп. 1. Ед. хр. 199; Письмо А. Белого В. Львову-Рогачевскому 2 декабря 1919 г. // РГБ. Ф. Львова-Рогачевского; Письмо М. Яковлевой С. Шервинскому // РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 4. Ед. хр. 595; Мачтет Т. Краткие сведения о советских поэтах // РГБ. Ф. 162. Карт. 3. Ед. хр. 28; Альбом Н. Минаева // РГАЛИ. Ф. 1336. Оп. 1. Ед. хр. 36.
* * *
<1>
Над овсяными полями
Золотой подсолнух брошенный,
Пьет холодную росу;
В шляпе с узкими полями
Я иду межой некошенной
По зеленому овсу.
Вдалеке заносят косы
Муж и брат рукой умелою,
И костра струится дым;
У меня - тугие косы,
И на лбу полоска белая
Над загаром золотым.
На траве, ногою смятой,
Капли рос еще не схвачены
Паутиною лучей;
Пахнет клевером и мятой,
Блещет, камнем обозначенный,
Переход через ручей.
Опускаю коромысло,
Над струею убегающей,
И слежу, с ведром в руках,
Как трепещет коромысло
На кувшинке расцветающей,
На жемчужных лепестках.
1921
<2>
Родной простор объединяет звенья,
Весну лелея в снежной пелене.
Нам юг дарит истому опьяненья,
И север - сладость в предлюбовном сне.
В июльском дне, томительно-бездождном,
Когда струится солнечная высь,
В одном объятьи, жарком и тревожном,
И юг, и север трепетно слились.
Но осенью все тот же юг блестящий,
Баюкающий пением цикад, -
А мне милей сквозистый и дрожащий
Осенний листопад...
На севере - веселые заботы,
Неторопливость мерного труда,
Старинной тканью ржавой позолоты
Летят листы на олово пруда.
Степная ширь дыханьем трав налита
В безветренный и сумеречный час,
И на полях ржаная Афродита
Задумчиво благословляет нас.
1921
<3>
Внимая вымыслу довременных историй,
Незнаемых племен обычай и устав,
Я слышу рокоты неласкового моря
И шелест осыпающегося листа.
Едва согретая скупым, коротким летом,
Прощальную стрелу пускаю в журавля,
И новой осени предчувствую примету
В тумане, взрезанном кормою корабля.
Рассвет замедленный, и охладелый полдень,
На неприветливом, угрюмом берегу,
Слежу неверные, изменчивые волны,
За ними паруса родные стерегу;
Под солнцем на песках растягиваю невод,
И сердцу дороги суровые напевы,
И северных валов размеренный набег,
И небо тусклое, роняющее снег.
1923
<4>
Возобновленный труд жестокий и упорный
По целине ведущий мерный плуг;
Влажнеет пастбище, и прорастают зерна
Зеленым стеблем вверх и тонким корнем вглубь.
Все тот же друг, ласкающий и жгущий,
Слепит глаза в полдневной высоте,
И вновь дано быстробегущей туче
Звенеть дождем и молнией блестеть.
Пшеничное зерно в душе моей сокрыто, -
На почву добрую посеяно оно,
И вот я чувствую, весенних сил избыток
Волнует и живит возделанную новь.
Зеленым стеблем вверх, упругим и веселым,
Зерно встает, омытое дождем,
Развертывая лист, выбрасывая колос,
Цветенья первого и урожая ждет.
Благословите серп, отточенный и строгий,
И жернов мельничный, и хлеб, что так душист, -
Придите, верные, и станьте на пороге
В безгранно-ясное пристанище души.
<5>
Бормотанье красных петухов на крыше,
Тень ночная надвое расколота;
Облако тревожным блеском вышито
Над зубцами черными и желтыми.
Жаркий сон склонился над уснувшими,
Красный сон приснится пробужденному,
От истомой дышащих подушек
Поднятому частым перезвоном.
Перепуганную ветер гнет осину,
Розовым платком ее полощет,
Петушиный гребень к звездам кинут,
Яркий хвост по улице, на площадь!...
До утра ли распаленным крыльям веять,
Красно-дымными слезами снегу плакать!
Ширятся серебряные змеи
И хватают яростные лапы.
<6>
Везде полутона... Почти совсем темно,
И в полу<сумраке> большого кабинета,
Борясь с вечерней мглой, в вечернее окно
Чуть брезжит полоса задумчивого света.
Пора зажечь огонь... Но мне как будто жаль
Расстаться с полутьмой, с мечтательною ленью,
И даже, кажется, в душе моей печаль
Лежит отрадной полутенью.
<7>
В чаще сумрачного леса изумрудное пятно, -
Яркой зеленью в трясине скрыто черное окно.
И едва сквозь сумрак летний,
Бросит солнце луч последний,
В чащу робко загляни.
В лихорадочном тумане
На обманчивой поляне
Зажигаются огни...
Жуткой полночи огнями дышит сонная трава
И над нею кто-то шепчет непонятные слова.
<8>
Неизменные будни ворчливою няней
Вяжут жизни моей бесконечный чулок,
И спускаются петли несвершенных желаний,
Обрывается беглый, нерасцветший намек.
Если б ниточку солнца украдкой ввязать,
Пусть огнистою змейкой скользнет из руки...
А старуха ворчит: «перепутал опять,
Где не глянешь, - везде узелки».
День сменяется днем, безнадежно-похожим,
И тоскливо-бескрасочно тянется нить....
Дай же мне хоть одно воскресенье, о Боже,
Чтобы выдернуть спицы и чулок распустить.
<9>
У маленькой Радости радужные крылья
Скрыты в черном траурном крепе,
Она любит разноцветные были
И служит в Районном Совдепе.
В ее глазах сердце тонет,
Как в мартовском бирюзовом закате...
От 10 до 4-х она пишет на Ремингтоне
В Первом Арбатском Комиссариате.
А потом возвращается Тверским бульваром
В холодном пушистом кружеве липок,
И отдается вечерним чарам
И слушает песни небесных скрипок.
Тихая радость, маленькая детка,
Когда же вспомнят, что ты крылата,
И распахнется душная клетка
Первого Арбатского Комиссариата.
<10>
ТРУБОЧКА
Я трубочка; хозяин мой - поэт.
Взгляните на меня, - вид абисинки черной,
Иль Кафрской женщины - покажет Вам бесспорно -
Курильщик ревностный на мне оставил след.
Когда печалью взор его одет,
Струится мой дымок, как дым узорный
Над хижиной, где таганок проворный
Рабочему спешит сварить обед.
И душу я беру, баюкая, в объятья,
В изменчивую сеть, которая свита
Из голубых колец от пламенного рта...
И сердце чарами умею исцелять я;
В него вливая мощный эликсир,
Усталому уму я возвращаю мир.
<11>
Вячеславу Иванову
Воскрес Великий Пан; смеясь, на нивы
Сбегает тень от шелеста дубов,
Воздушней лет бездумных облаков,
И у гнезда голубки говорливы,
Ласкает ветр священные оливы,
Таинственней роптание ручьев,
Прозрачней мгла весенних вечеров
И трепетней восхода переливы.
Увиты гроздьями, вакханки пляшут,
Поет свирель, и радостный Эрос
Пасет в лугах золоторогих коз,
И, теплым молоком наполнив чашу,
В ней омочив румяные уста,
Склонясь, поит и Вакха, и Христа.
<12>
ЗИМА
Петроград
Есть радость тайная в сгорании
И сладость «вспышек» огневых;
О пробужденья, слишком ранние!
И набережная Невы;
Исакий, строгий и таинственный,
Мистическая полумгла,
Где, у колонн, тебе, единственный,
Я в первый раз свечу зажгла.
А после, на ступенях паперти,
Когда печаль была острей,
Следила, как на снежной скатерти
Ложились пятна фонарей,
И, над оснеженными плитами,
Глубоко мщенье затая,
Прижата медными копытами,
Дрожала медная змея.
(1 - 5. РГАЛИ. Ф. 2591. Оп. 1. Ед. хр. 157; 6 - 9. РГБ. Ф. 653. Карт. 51. Ед. хр. 9; 10. РГАЛИ. Ф. 2861. Оп. 1. Ед. хр. 419; 11 - 12. Волчанецкая Е. Д. Серебряный лебедь. М.-Пг. 1923).
Она родилась седьмого сентября 1881 года в Санкт-Петербурге. Ее отец - Дмитрий Александрович Ровинский (1824 - 1895) - один из замечательнейших людей эпохи. Крупный чиновник судебного ведомства, человеколюбец и либерал, деятельно ратовавший за смягчение участи осужденных и заключенных (не без оглядки на легендарного доктора Гааза, которого боготворил); крупнейший коллекционер, историк искусства и библиограф, осуществивший в одиночку четыре титанических издания по систематике русских эстампов, был в обыденной жизни человеком не без странностей. В нечопорной Москве многое ему легко прощалось: долгие пешие походы в поисках экспонатов для своего собрания древностей (случались курьезы: бдительные крестьяне сдавали пришлеца в полицию, где ему приходилось, на манер Гарун аль-Рашида, открывать свое истинное лицо), демонстративное небрежение мундиром и наградами (по какой-то оказии понадобилось показаться в орденах; насилу сыскали в чулане); манеру выслушивать доклады подчиненных, сидя на диване по-турецки и напевая какой-то мотив. Помимо собирательства и филантропии имел два истовых увлечения: садоводство и пиротехнику. Мог среди рабочей недели бросить дела и удалиться в подмосковное имение; с неотложными бумагами отправляли к нему курьера; по возвращении допрашивали:
- Подписал?
- Подписали, да только бранятся
- А что он делает?
- Да до обеда цветы сажали, - а после обеда ракеты набивали... очень были все время заняты.
В 1870 году его назначили сенатором, что автоматически предполагало переезд в столицу; друзья сочувствовали, сам же он был преисполнен оптимизма: «да я и себе здесь Москву устрою» - и точно, устроил: купил дом с большим садом на дальней оконечности Васильевского острова и продолжал, за исключением незначащих деталей, вести прежний образ жизни. Был он всегда бобылем, но в 1879 году на работу к нему поступила помощница - Лидия Александровна Волчанецкая, сестра художника-передвижника Александра Александровича Киселева; спустя два года она родила дочь Катю, судьба которой служит предметом нашего рассказа. И здесь начинаются странности.
Около 1920 года Волчанецкая пишет поэму «За други своя» (она есть в сети), эмоциональный центр которой - детские мучения лирической героини:
Давно минувших дней наследство, -
Печаль и неизбытый страх,
Мое безрадостное детство
В чужих неласковых руках.
……………………………..
Ты, взрослый, чувствующий тонко,
Ты видел ли когда-нибудь
За ненормальностью ребенка,
Недетскую большую жуть,
Не знал ли горького смущенья,
Когда, подняв к иконе взгляд,
Просило для тебя прощенья
Тобой избитое дитя...
И все ж мне жаль забытой детской,
Лучей, дрожащих на полу,
И русой Кати Волченецкой,
Тихонько плакавшей в углу.
Это с трудом поддается истолкованию: вряд ли позволительно счесть столь тяжелые подробности плодом творческой фантазии, но и представить себе подобную атмосферу в доме Ровинского тоже совершенно невозможно. Более того, много лет спустя Е. Д. предпринимает существенные усилия, чтобы избавиться от фамилии «Волчанецкая» и стать Ровинской. Следовательно, здесь речь идет о каком-то другом периоде ее жизни - но каком?
Чтобы объяснить это противоречие, обычно вызывают из небытия мрачную фигуру отчима-Волчанецкого, подразумевая, что Лидия Александровна вышла за него замуж после смерти Ровинского в 1895 году. Но это не так: в завещании Ровинского 1893 года она уже фигурирует как Волчанецкая - и при этом назначается душеприказчицей и главным бенефициарием (ей достается дом на Васильевском, доход с 40 000 руб., 9 000 наличными, вся движимость, остатки тиражей дорогостоящих книг и т.п.). Дочь, кстати, в завещании не упоминается. Но и это еще не все: Лидия Александровна фигурирует здесь как «жена коллежского советника». Коллежский советник с такой фамилией в Санкт-Петербурге один (и то появляется в адресных книгах сильно позже), зато с подходящим именем Николай Константинович - и живет по соседству, на 2-й линии В. О. Чтобы сгустить атмосферу мексиканского сериала, упомяну, что в том же завещании среди получателей мелких сумм, между садовников и дворников, значатся еще Зоя Николаевна и Борис Николаевич Волчанецкие - без титулов и объяснения причин. Пытаться примирить все эти детали было бы слишком рискованным мероприятием, так что придется, увы, оставить этот сюжет до отыскания новых свидетельств.
(NB Не исключено, что все в действительности было еще сложнее, чем выглядит. Собственно, все сведения о «гражданском браке» Л. А. Волчанецкой и Ровинского, равно как и об отцовстве последнего, имеют косвенный характер и относятся уже к ХХ веку).
В первые годы после смерти Ровинского его вдова была занята исполнением завещательных распоряжений; несмотря на подробные инструкции, труд был не из легких - так, доставшаяся в дар Румянцевскому музею коллекция гравюр и русских народных картинок состояла из 181 тома самого большого формата и четырех папок. В 1900 (по другим данным - в 1901) году мать и дочь переселяются в Москву, продав петербургский дом антиквару и коллекционеру Альфонсу Фельтену. В Москве, похоже, постоянного жилья они не заводили: в те годы, когда их имена значатся в справочной книге, адресом у них обеих указаны меблированные комнаты «Бояр» в Хамовниках.
В поздней автобиографии Волчанецкая уместила все события своей жизни до 17 года в один абзац:
«Пишу стихи с 8-летнего возраста. Писала для себя и серьезно над своим творчеством не работала до 1906 года. В 1900 году переехала в Москву, где первые годы серьезно занималась музыкой, но болезнь руки помешала мне выбрать музыку специальностью. С 1902 года на высших <женских> курсах, окончила их и по отделению русской словесности и по романскому отделению западных литератур. Главные работы - доклад о Веневитинове, Станкевиче, Искусство по Чернышевскому и Толстому, кандидатское <сочинение> о Кюхельбекере и А. де-Виньи».
В угоду лаконичности здесь отброшены довольно существенные вещи: печатный дебют (стихотворение в «Журнале для всех» 1902 года); первые опыты самостоятельной работы - в учебном отделе общества распространения технических знаний и в гимназии В. В. Потоцкой, где среди ее учеников была, кажется, и Анастасия Цветаева (а несколько лет спустя освобожденную ею вакансию словесника занял Константин Локс). В 1905 и 1907 году она выпускает два небольших компилятивных труда - про Гуттенберга и про местничество в Древней Руси.
В 1908 году она предпринимает первую из известных мне попыток издать свои стихи отдельной книгой, воспользовавшись для этого протекцией П. Н. Саккулина, бывшего своего учителя. Тот отправляет ее к критику Юлию Айхенвальду, но манускрипт поступает к нему не вовремя: его влияние в журнале «Русская мысль», казавшееся непоколебимым, заметно ослабевает. Спустя некоторое время Волчанецкая отчитывается перед покровителем:
«Стихи Юл. Ис. отдал <…> обратно, сказав, что ничего не может теперь сделать. Он ушел из редакции принципиально, все его сотрудничество там окончилось полным разрывом, т.к. он оказался слишком левым для журнала. <...> Относительно Мережковского он бессилен, помимо того, что он лично с Мережковским не знаком, они, что главное, литературные противники т.ч. его рекомендация может только повредить делу, а не помочь».
Несмотря на эту локальную неудачу, отдельные ее стихи появляются в печати - в «Женском деле», «Огоньке», «Роднике», «Тропинке» - словом, в еженедельниках, практикующих старинную практику держать в запасе пачку стихов начинающих авторов «на затычку» - чтобы заполнить пространство между двумя массивными прозами. В конце 1900-х она некоторое время проводит в Петербурге (где останавливается в квартире своего дяди-художника) - в том числе и невеселые несколько месяцев в больнице: «Вы предполагали, что я переменила резиденцию; отчасти Вы правы; с 13 января меня перевели, т.е. перенесли на носилках из одного флигеля больницы в другой, т.к. на первом месте у меня была беспокойная соседка» (письмо Сакулину).
О ее занятиях в 10-е годы я не знаю почти ничего; единственный разысканный документ этого времени - ее безмятежное письмо 1915 года, адресованное бывшему учителю:
«С восторгом собираю грибы, а над головой призрак экзамена по новой философии у Николая Дмитр. Виноградова. Сегодня взяла Виндельбанда и пошла в сосновый лес, протаскала его подмышкой, измяла углы, зато принесла домой колонию подосиновиков.
Скоро начну давать уроки... по.... латыни - M-lle Майковой - внучке Аполл. Майкова. Пока мешает простуда, бронхит, сильный кашель. <...> Тогда мой престиж поднимется, а пока я на положении недурного игрока в крокет, а гениальность во мне находят... в умении свистать в кулак».
Первое упоминание о ней в литературной хронике послереволюционных лет - среди участников «Трудовой артели литераторов» в 1918 году - вместе с Юлием Буниным и Айхенвальдом, который, вероятно, ее и рекомендовал. Но уже к началу 1919 года мы видим ее в новом окружении: она значится среди учредителей Секции классической и неоклассической поэзии - вместе с Захаровым-Менским, Манухиной, Мачтетом. Именно эти невезучие романтики, последние партизаны классической поэзии в эпоху победительного авангарда (все они моложе нее), становятся ей идеальным литературным контекстом; полгода спустя она записывает в альбом Минаеву стихотворение-декларацию, конституирующее их художественное родство
У нас в стихах - нет мировых вопросов;
Не кружит голову эстрадной славы дым...
Мы оба любим клевер бледнорозовый
И танец бабочек над ним.
Негромкая поэтическая репутация Волчанецкой складывается в ближайшие два года: она регулярно выступает на поэтических чтениях - в качестве «неоклассика» или участника «Литературного Особняка»; вступает в аморфные коалиции (с Кугушевой, Грузиновым и еще парой друзей учредили организацию «Желтый дом» - но дальше удачного названия дело не пошло), читает доклады о литературе. Присяжный сатирик поэтической Москвы, перечисляя главных ее ньюсмейкеров, говорит о нашей героине так:
Кто из президиума ныне
Еще поэтом не воспет? -
Я Волчанецкой Катерине
Дарю очередной куплет.
Волна лирического чувства,
Она вошла в Дворец Искусства,
Куда дорога не легка:
Не для искусства, для пайка.
Паек и в самом деле имелся: с начала 1920 года Волчанецкая избрана заведующей библиотекой Всероссийского союза поэтов - должность вряд ли обременительная, но доставляющая некоторые средства к существованию. В эти же месяцы заходит речь об издании ее поэтического сборника: не имеющая пока названия книжка зафиксирована в планах объединения «Литературное звено» еще в декабре 1919. Тогда же «Звено», заручившееся обещанием Андрея Белого рецензировать поступающие рукописи, посылает ему экземпляр - но, кажется, втуне. Белому, если б не его нервические настроения этих дней («мне не надо было идти в редакционную комиссию «Звена», не надо было брать рукописи» etc), знакомство с манускриптом Волчанецкой могло бы быть если не любопытно, то хотя бы лестно - ему посвящена одна из поэм, да и название - «Серебряный лебедь» - недвусмысленно отсылает к его «Серебряному голубю».
Дело с книгой затягивается; летом 1921 года Волчанецкая пишет А. Ф. Кони, который был близким другом ее покойного отца и после его смерти не оставлял ее своим попечением:
«Очень мечтаю о сборнике стихов, вернее о двух сборниках, т.к. в творчестве определились две струи, которые не хотелось бы соединять в одной книге - струю субъективной лирики с оттенком мистицизма, те стихи, за которые меня называют «святой екатериной», и струя объективной лирики «За други своя», к которой можно отнести обе поэмы и мелкие стихотворения, которые я <…> хотела бы объединить под названием «Песни труда и отдыха».
В начале февраля 1922 заведующий Госиздатом направляет рукопись «Серебряного лебедя» в Наркомпрос за цензурным разрешением. В середине июня 1922 года на заседании Распределительной комиссии Госиздата было решено издание «Лебедя» отложить; из официальных документов известно, что книга была снабжена двумя отзывами - Айхенвальда и Когана (думаю, что первый по старой памяти был положительным, а второй - от души - отрицательным). На рубеже 1922-23 годов книга все-таки была отпечатана, но в продажу не поступала; 4 февраля хорошо нам известная Яковлева (Ямпольская) пишет С. Шервинскому:
«У Е. Н. Волчанецкой - неудача. Книгу ее, совсем уже готовую, Политотдел Госиздат’а не пустил в продажу потому, что в ней «слишком много Бога» (это - буквальное выражение)
За то у нее удача в другом отношении: она поступила на службу в Госиздат корректоршей и получает втрое больше, чем прежде; и паек за ней сохранили».
В результате тираж книги, за вычетом обязательных экземпляров, остался на складе издательства; последний документ, относящийся к его судьбе - служебная записка в торговый сектор Госиздата конца осени 1923 года: «Настоящим подтверждаю распоряжение Н. Л. Мещерякова о том, что книга Е. Волчанецкой «Серебряный голубь» продаже не подлежит». Вероятно, большая часть тиража была уничтожена.
Дальнейшие сведения о судьбе Волчанецкой исчезающе малы. В 1921 году она при помощи Кони вернула себе фамилию «Ровинская». В середине 1920-х они с матерью сдали хранившиеся у них бумаги Ровинского в Румянцевский музей (оттуда они вкупе с коллекцией попали в ГМИИ и там, по советскому музейному обычаю, были расчуждены). В 1930 году, отвечая на запрос библиографа, она прислала краткое свое жизнеописание, добавив в сопроводительном письме:
«Дорогой товарищ,
к сожалению, остатки сведений о моих стихах и отзывах о них крайне скудны, а у себя в настоящее время я не могу найти никаких, дополняющих эти остатки, источников. Поэтому посылаю Вам очень мало и прошу быть снисходительной к этому малому, с 27-го года туберкулез легких совершенно выбил меня из колеи, и творческой и вообще трудовой».
В 1941 году у нее неожиданно (после почти двадцатилетнего молчания!) выходят две детские книжки, одна из них - в соавторстве с Валентиной Донниковой. После этого свидетельства о ней исчезают до самой смерти, наступившей в 1956 году.
* * *
Основные источники: а) сетевые: Ровинская-Волчанецкая Екатерина Дмитриевна (статья талантливого некрополиста Двамала, разыскавшего ее надгробие и установившего год смерти; б) печатные: Венок Ровинскому. М. 2003; Сто поэтесс серебряного века. Антология. Составители и авторы биографических статей: М. Л. Гаспаров, О. Б. Кушлина, Т. Л. Никольская. СПб. 1996 (по этому источнику я цитирую письмо к А. Кони); Писатели современной эпохи. Ред. Б. П. Козьмина. Т. 1. М. 1992; Леонидов В. В. Сборник памяти Д. А. Ровинского и В. Я. Адарюкова // Археографический ежегодник за 2003 год. М. 2004; Киселев Н. А. Среди передвижников. Воспоминания сына художника. <Л. 1976>; Отчет Московского Публичного и Румянцовского музеев за 1897 год... М. 1898; Кони А. Ф. Дмитрий Александрович Ровинский. Очерк // ВЕ. 1896. №. 2; Карпов Д. "Союзиада" Арго и история первых лет деятельности Всероссийского союза поэтов // ВЛ. 2007. № 1; Издание художественной литературы в РСФСР в 1919 - 1924 гг. (Путеводитель по Фонду Госиздата). Сост. Л. М. Кресина, Е. А. Динерштейн. М. 2009; в) рукописные: Письма Е. Волчанецкой к П. Сакулину // РГАЛИ. Ф. 444. Оп. 1. Ед. хр. 209; Письма Е. Волчанецкой к Т. Г. Мачтету // РГАЛИ. Ф. 324. Оп. 1. Ед. хр. 36; Автобиография Е. Волчанецкой // ГЛМ. Ф. 349. Оп. 1. Ед. хр. 199; Письмо А. Белого В. Львову-Рогачевскому 2 декабря 1919 г. // РГБ. Ф. Львова-Рогачевского; Письмо М. Яковлевой С. Шервинскому // РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 4. Ед. хр. 595; Мачтет Т. Краткие сведения о советских поэтах // РГБ. Ф. 162. Карт. 3. Ед. хр. 28; Альбом Н. Минаева // РГАЛИ. Ф. 1336. Оп. 1. Ед. хр. 36.
* * *
<1>
Над овсяными полями
Золотой подсолнух брошенный,
Пьет холодную росу;
В шляпе с узкими полями
Я иду межой некошенной
По зеленому овсу.
Вдалеке заносят косы
Муж и брат рукой умелою,
И костра струится дым;
У меня - тугие косы,
И на лбу полоска белая
Над загаром золотым.
На траве, ногою смятой,
Капли рос еще не схвачены
Паутиною лучей;
Пахнет клевером и мятой,
Блещет, камнем обозначенный,
Переход через ручей.
Опускаю коромысло,
Над струею убегающей,
И слежу, с ведром в руках,
Как трепещет коромысло
На кувшинке расцветающей,
На жемчужных лепестках.
1921
<2>
Родной простор объединяет звенья,
Весну лелея в снежной пелене.
Нам юг дарит истому опьяненья,
И север - сладость в предлюбовном сне.
В июльском дне, томительно-бездождном,
Когда струится солнечная высь,
В одном объятьи, жарком и тревожном,
И юг, и север трепетно слились.
Но осенью все тот же юг блестящий,
Баюкающий пением цикад, -
А мне милей сквозистый и дрожащий
Осенний листопад...
На севере - веселые заботы,
Неторопливость мерного труда,
Старинной тканью ржавой позолоты
Летят листы на олово пруда.
Степная ширь дыханьем трав налита
В безветренный и сумеречный час,
И на полях ржаная Афродита
Задумчиво благословляет нас.
1921
<3>
Внимая вымыслу довременных историй,
Незнаемых племен обычай и устав,
Я слышу рокоты неласкового моря
И шелест осыпающегося листа.
Едва согретая скупым, коротким летом,
Прощальную стрелу пускаю в журавля,
И новой осени предчувствую примету
В тумане, взрезанном кормою корабля.
Рассвет замедленный, и охладелый полдень,
На неприветливом, угрюмом берегу,
Слежу неверные, изменчивые волны,
За ними паруса родные стерегу;
Под солнцем на песках растягиваю невод,
И сердцу дороги суровые напевы,
И северных валов размеренный набег,
И небо тусклое, роняющее снег.
1923
<4>
Возобновленный труд жестокий и упорный
По целине ведущий мерный плуг;
Влажнеет пастбище, и прорастают зерна
Зеленым стеблем вверх и тонким корнем вглубь.
Все тот же друг, ласкающий и жгущий,
Слепит глаза в полдневной высоте,
И вновь дано быстробегущей туче
Звенеть дождем и молнией блестеть.
Пшеничное зерно в душе моей сокрыто, -
На почву добрую посеяно оно,
И вот я чувствую, весенних сил избыток
Волнует и живит возделанную новь.
Зеленым стеблем вверх, упругим и веселым,
Зерно встает, омытое дождем,
Развертывая лист, выбрасывая колос,
Цветенья первого и урожая ждет.
Благословите серп, отточенный и строгий,
И жернов мельничный, и хлеб, что так душист, -
Придите, верные, и станьте на пороге
В безгранно-ясное пристанище души.
<5>
Бормотанье красных петухов на крыше,
Тень ночная надвое расколота;
Облако тревожным блеском вышито
Над зубцами черными и желтыми.
Жаркий сон склонился над уснувшими,
Красный сон приснится пробужденному,
От истомой дышащих подушек
Поднятому частым перезвоном.
Перепуганную ветер гнет осину,
Розовым платком ее полощет,
Петушиный гребень к звездам кинут,
Яркий хвост по улице, на площадь!...
До утра ли распаленным крыльям веять,
Красно-дымными слезами снегу плакать!
Ширятся серебряные змеи
И хватают яростные лапы.
<6>
Везде полутона... Почти совсем темно,
И в полу<сумраке> большого кабинета,
Борясь с вечерней мглой, в вечернее окно
Чуть брезжит полоса задумчивого света.
Пора зажечь огонь... Но мне как будто жаль
Расстаться с полутьмой, с мечтательною ленью,
И даже, кажется, в душе моей печаль
Лежит отрадной полутенью.
<7>
В чаще сумрачного леса изумрудное пятно, -
Яркой зеленью в трясине скрыто черное окно.
И едва сквозь сумрак летний,
Бросит солнце луч последний,
В чащу робко загляни.
В лихорадочном тумане
На обманчивой поляне
Зажигаются огни...
Жуткой полночи огнями дышит сонная трава
И над нею кто-то шепчет непонятные слова.
<8>
Неизменные будни ворчливою няней
Вяжут жизни моей бесконечный чулок,
И спускаются петли несвершенных желаний,
Обрывается беглый, нерасцветший намек.
Если б ниточку солнца украдкой ввязать,
Пусть огнистою змейкой скользнет из руки...
А старуха ворчит: «перепутал опять,
Где не глянешь, - везде узелки».
День сменяется днем, безнадежно-похожим,
И тоскливо-бескрасочно тянется нить....
Дай же мне хоть одно воскресенье, о Боже,
Чтобы выдернуть спицы и чулок распустить.
<9>
У маленькой Радости радужные крылья
Скрыты в черном траурном крепе,
Она любит разноцветные были
И служит в Районном Совдепе.
В ее глазах сердце тонет,
Как в мартовском бирюзовом закате...
От 10 до 4-х она пишет на Ремингтоне
В Первом Арбатском Комиссариате.
А потом возвращается Тверским бульваром
В холодном пушистом кружеве липок,
И отдается вечерним чарам
И слушает песни небесных скрипок.
Тихая радость, маленькая детка,
Когда же вспомнят, что ты крылата,
И распахнется душная клетка
Первого Арбатского Комиссариата.
<10>
ТРУБОЧКА
Я трубочка; хозяин мой - поэт.
Взгляните на меня, - вид абисинки черной,
Иль Кафрской женщины - покажет Вам бесспорно -
Курильщик ревностный на мне оставил след.
Когда печалью взор его одет,
Струится мой дымок, как дым узорный
Над хижиной, где таганок проворный
Рабочему спешит сварить обед.
И душу я беру, баюкая, в объятья,
В изменчивую сеть, которая свита
Из голубых колец от пламенного рта...
И сердце чарами умею исцелять я;
В него вливая мощный эликсир,
Усталому уму я возвращаю мир.
<11>
Вячеславу Иванову
Воскрес Великий Пан; смеясь, на нивы
Сбегает тень от шелеста дубов,
Воздушней лет бездумных облаков,
И у гнезда голубки говорливы,
Ласкает ветр священные оливы,
Таинственней роптание ручьев,
Прозрачней мгла весенних вечеров
И трепетней восхода переливы.
Увиты гроздьями, вакханки пляшут,
Поет свирель, и радостный Эрос
Пасет в лугах золоторогих коз,
И, теплым молоком наполнив чашу,
В ней омочив румяные уста,
Склонясь, поит и Вакха, и Христа.
<12>
ЗИМА
Петроград
Есть радость тайная в сгорании
И сладость «вспышек» огневых;
О пробужденья, слишком ранние!
И набережная Невы;
Исакий, строгий и таинственный,
Мистическая полумгла,
Где, у колонн, тебе, единственный,
Я в первый раз свечу зажгла.
А после, на ступенях паперти,
Когда печаль была острей,
Следила, как на снежной скатерти
Ложились пятна фонарей,
И, над оснеженными плитами,
Глубоко мщенье затая,
Прижата медными копытами,
Дрожала медная змея.
(1 - 5. РГАЛИ. Ф. 2591. Оп. 1. Ед. хр. 157; 6 - 9. РГБ. Ф. 653. Карт. 51. Ед. хр. 9; 10. РГАЛИ. Ф. 2861. Оп. 1. Ед. хр. 419; 11 - 12. Волчанецкая Е. Д. Серебряный лебедь. М.-Пг. 1923).