Выбор Путина: "проект Сечин" vs "проект Собчак". Доклад Владимира ПАСТУХОВА (дек 2017) (1)
Россия между 2018-м и 2024 годами - сценарии и тенденции
Озабоченность Кремля проблемой легитимизации предстоящих выборов президента России только делает более рельефным и очевидным то, что давно для всех является секретом Полишинеля: у народа России нет никакого другого выбора, кроме как юридически оформить политическую волю Владимира Путина, в чем бы она ни состояла.
Однако отсутствие политического выбора у народа России не избавляет его от необходимости делать исторический выбор. Россия находится на пороге принятия решения, от которого зависит, по какому пути пойдет страна по завершении посткоммунистического этапа ее истории. Проблема в том, что в условиях фактически восстановленной самодержавной власти выбор этот предстоит сделать одному человеку - Владимиру Путину. Его трагедия состоит в том, что он должен определить, как будет меняться Россия, в то время как единственное, чего он сегодня желает - сделать так, чтобы она не менялась. Но, похоже, именно такого выбора ему история не оставила.
Зона комфорта
Режим Владимира Путина достаточно стабилен, и сегодня находится в зоне максимального политического комфорта. Несмотря на то, что ему приходится постоянно сталкиваться с разного рода внутренними и внешними вызовами, ни один из этих вызовов в настоящий момент не создает смертельной угрозы для его существования, потому что вплоть до сегодняшнего дня он успешно подавлял все три ключевых элемента революционной ситуации: экономическое недовольство, социальную активность и институциональный кризис.
Экономические трудности
Несмотря на то, что качество жизни все последние годы неуклонно падает по сравнению с достаточно тучными докризисными годами, стабильности режима с этой стороны ничего не угрожает. Подушка безопасности, защищающая режим от голодных бунтов, остается достаточно прочной. Имеются как минимум две серьезные причины (объективная и субъективная), по которым экономическое недовольство не достигает критических отметок.
Во-первых, общий уровень жизни как основной массы населения, так и - что особенно важно - среднего класса остается для России очень высоким. С обывательской точки зрения путинская эпоха выглядит как потребительский серебряный век, если его золотым веком считать застойные брежневские годы.
Во-вторых, в массовом сознании нынешнее благополучие резко контрастирует с воспоминаниями о стремительном всеобщем обнищании в лихие 90-е. Именно эта память зачастую обусловливает толерантность населения к относительному снижению уровня жизни последние несколько лет. В глазах населения благополучие нулевых возникло не столько вследствие благоприятной конъюнктуры на мировых рынках, обеспечившей уникально высокую цену на российские энергоносители, сколько благодаря политике Путина, который «укротил олигархов» и перераспределил доходы в пользу менее защищенных слоев населения. Таким образом, «дело ЮКОСа» и сегодня продолжает играть свою мифотворческую роль, работая на имидж Путина и стабильность режима.
При этом, как в свое время блистательно доказал на примере Февральской революции Юрий Пивоваров, важны не столько объективные показатели кризиса, сколько его субъективное восприятие. Иногда относительно неглубокий и скоротечный кризис может вызвать непропорционально мощное потрясение, если население не готово терпеть его, а бывает и наоборот.
Память о 90-х делает нынешнее поколение россиян чрезвычайно терпеливыми. Оно воспринимает эти годы как войну и переживает экономические трудности почти как послевоенное поколение, с его знаменитым мемом - «лишь бы не было войны!».
Социальная активность
С трудом приходившее в себя после шока 90-х, и в особенности после катастрофы 1998 года население России целое десятилетие оставалось в пассивном и подавленном состоянии. Однако волна кризиса 2008 года стала импульсом нового роста социальной активности, которая достигла пика в протестном движении городского среднего класса 2011-2012 годов. Эту социальную активность режиму было трудно подавить, но он сумел успешно ее канализировать и направить в другое, безопасное для себя русло, перехватив в 2013-2014 годах инициативу зарождающейся революции. Обществу была навязана мобилизационная модель развития, триггером для которой послужила аннексия Крыма, разбудившая и высвободившая дремавший до поры до времени националистический инстинкт. В течение нескольких лет в угоду этому инстинкту вслед за Крымом были последовательно «скормлены» две «колониальные» войны: на Донбассе и в Сирии. В конце концов, мобилизационный сценарий логично уперся в потолок глобального противостояния с Западом, после чего принял практически канонические советские параметры и стал перманентным фактором в жизни современной России, позволяющим пока выпускать любой протестный пар в патриотический свисток.
Пораженная «версальским синдромом» нация оказалась весьма отзывчивым материалом для посткоммунистического неоимперского проекта. Милитаризация мышления легла на хорошо подготовленную почву. Все попытки оппонентов Кремля пробить этот «блок», обнажая язвы и уродства режима, оказались пока безуспешными. Возмущение локализуется внутри пресловутых «четырнадцати процентов» населения.
Это позволяет Кремлю оставаться в рамках стратегии «удержания командных политических высот». В настоящий момент ему не нужен тотальный контроль над всем обществом, а достаточно управлять ключевыми процессами. Нет никакой необходимости в абсолютном подавлении свободы слова и информации, если достаточно прямо контролировать основные теле- и радиоканалы и косвенно влиять на все остальные СМИ, в том числе и открыто оппозиционные. Нет никакой необходимости устанавливать однопартийную систему, если можно удерживать контроль над декоративным парламентом с помощью неразменного «квалифицированного большинства» партии власти. Нет никакой нужды в массовых политических репрессиях, если для нагнетания того же уровня страха в обществе достаточно нанесения точечных и выверенных ударов по лидерам оппозиции и активистам. Это очень тонкая и гибкая, и поэтому надежная система контроля, но у нее есть свои уязвимости.
Институциональный кризис
В течение всего срока своего правления Владимир Путин успешно боролся с перманентным институциональным кризисом, развивая альтернативную систему управления страной. Структура посткоммунистической власти в этом смысле недалеко ушла от власти коммунистической: и там, и здесь сосуществуют виртуальная внешняя власть и реальная внутренняя. Но если в коммунистические времена за фасадом декоративной советской системы всем рулила партийная вертикаль с ее идеологическим кодексом поведения, то в путинской России за фасадом псевдодемократии всем рулит криминальная силовая вертикаль с ее понятийным кодексом поведения. Путину удалость выстроить параллельный мир русской власти, в котором неформальные отношения являются всем, а формальные - ничем. Созданная Путиным система двоевластия полностью соответствует каноническому описанию Солженицыным советской системы: «Жизнь, которая была видна всем, - производство, совещания, многотиражка, месткомовские объявления на вахте, заявления на получение, столовая, клуб, - не была настоящая, а только казалась такой непосвящённым. Истинное же направление жизни решалось без крикливости, спокойно, в тихих кабинетах между двумя-тремя понимающими друг друга людьми или телефонным ласковым звонком. Ещё струилась истинная жизнь в тайных бумагах, в глуби портфелей…, и долго молча могла ходить за человеком - и только внезапно на мгновение обнажалась, высовывала пасть, рыгала в жертву огнём - и опять скрывалась, неизвестно куда». Разница лишь в том, что тайная жизнь, воплощением которой была партийная машина, оказалась заменена тайной жизнью криминального синдиката, запаянного в экзоскелет морально разложившихся спецслужб. Впрочем, со своими задачами эта тайная власть долгое время справлялась весьма успешно, компенсируя импотенцию официальной власти.
Бегство из рая
Существующие параметры политической системы представляются Кремлю идеальными. Если бы действительно он мог сохранить их навсегда, нынешний режим существовал бы вечно, но сохранить эти параметры неизменными практически невозможно.
Компенсаторные механизмы, созданные Кремлем для сдерживания революции, конфликтуют друг с другом, в результате чего система постоянно «глючит». Лекарства оказались еще более вредоносными, чем та болезнь, которую ими лечат, поэтому «докторам» приходится постоянно экспериментировать с методами лечения, собственными руками создавая новые риски. Парадокс состоит в том, что никто не может добить эту систему, кроме нее самой. С одной стороны, вроде бы создана идеальная система защиты от любых внутренних и внешних возмущений, ни бунты, ни санкции для которой не страшны. С другой стороны, система так устроена, что тот, ради кого она выстроена, вынужден будет сам рано или поздно начать ее демонтаж.
Мобилизация vs социальная активность
В первую очередь, стабильность разрушается сверхвысокой ценой мобилизационного сценария развития, который вступает в противоречие с необходимостью обеспечивать относительно высокий уровень социальной защищенности населения. То есть необходимость купировать избыточную социальную активность вступает в противоречие с необходимостью поддерживать относительно высокий уровень экономической защищенности. Проблема вовсе не в падении цены на нефть и газ, с которой многие ошибочно связывают возможность кризиса. Даже самая нижняя предполагаемая ценовая планка оказывается почти в два раза выше показателей конца 90-х. Дело не в падении доходов, а в увеличении расходов. Милитаризация общества оказывается режиму не по карману. Возникает вилка: политическая целесообразность заставляет Кремль раскручивать маховик гонки вооружений, в то время как экономическая целесообразность требует немедленного сокращения военных расходов и перераспределения средств в пользу социальных программ.
Хроническая финансовая недостаточность способна в самое ближайшее время привести к инфаркту всей социальной инфраструктуры, в первую очередь образования, здравоохранения и пенсионного обеспечения. Дело в том, что все эти системы остаются по сути социалистическими, вышедшими из советского прошлого, а значит, предельно затратными. Они не приспособлены к работе в условиях бюджетного дефицита, в них нет гибкости, не заложена возможность дифференцированного подхода. Поэтому в отсутствие денег они просто «задыхаются» и перестают быть функциональными. В результате власть оказывается перед необходимостью начать перемены с самой неприемлемой для себя с политической точки зрения реформы - социальной. Выбор прост: либо продолжение милитаризации и реформа социальной сферы, либо сохранение советской социальной инфраструктуры и прекращение милитаризации. Путинский Боливар не вынесет двоих. Рецидив роста социальной активности в этой ситуации неизбежен.
Социальная активность vs институциональная стабильность
Особенность мобилизационного сценария состоит в том, что для обеспечения стабильности в политическую топку надо подбрасывать все новые и новые дрова. Крым и Сирия давно уже сгорели, надо идти в лес снова. Промедление приводит к тому, что социальная активность выходит из отведенных ей берегов и снова затекает в протестное русло (что, собственно, все и имели возможность наблюдать весной-летом 2017 года). Как бы ни примитивна была тема коррупции, но именно она поначалу выступает сублимированной формой нового социального протеста.
Не имея ресурсов замутить какую-нибудь новую Сирию, режим вынужден экспериментировать и искать нестандартные решения. В рамках этих поисков Кремль открыл второй фронт и стал конкурировать с оппозицией в борьбе с коррупцией, которая собственно и составляет основу путинской вертикали власти. Тем самым он рубит сук, на котором сидит.
Понятийная система, служившая Путину верой и правдой 15 лет, перестает работать. Чиновники всех рангов, бизнесмены из ближнего круга десятками идут «на посадку» за то, что играли по правилам, которые до самого последнего момента считались негласной нормой. Дело Улюкаева продемонстрировало, что на смену понятийным отношениям приходит «беспредел» с его абсолютной непредсказуемостью. Это дезорганизует всю систему управления страной, нивелирует компенсаторные возможности «внутренней власти».
Путинская контрреволюция, поначалу казавшаяся такой успешной, запуталась в собственных ногах и споткнулась на ровном месте. Конечно, ситуация далеко не революционная, но все равно нехорошая. Она давит на «политический мозг» Кремля и заставляет его искать какие-то новые решения, нарушая главное правило эпохи: лучшее - враг хорошего.
Таким образом, все три основных элемента революционной ситуации на новом историческом круге явочным порядком восстанавливаются, как птица феникс, из пепла, а ресурсов уже нет - инструменты, которые были использованы для подавления революции, за пять с лишним лет были амортизированы. Нужно что-то менять, а менять нельзя, потому что существующая система идеальна. Это политический цугцванг. Политическая трагедия Путина состоит в том, что, создав неимоверным напряжением сил максимально комфортные условия для своей неограниченной во времени и пространстве власти, в ближайшие несколько лет он, скорее всего, вынужден будет совершить побег из политического рая.
Возвращение модернизации
Когда Путин появился на Петербургском экономическом форуме «в медвежьей шкуре» и чужим голосом заговорил о биткоинах и блокчейнах, это было воспринято преимущественно как предвыборный курьез. В этом же ключе еще ранее было оценено назначение главой администрации Сергея Кириенко, который, безусловно, является одним из наиболее ярких представителей технократического направления внутри посткоммунистической номенклатуры. Осмелюсь предположить, что за этими и другими поверхностными явлениями скрывается нечто большее, чем предвыборный антураж. Они являются индикаторами действительного политического содержания завершающей фазы путинского режима. Этим содержанием будет дискуссия о модернизации России.
Проклятый вопрос, поставленный «смешным человеком» Медведевым, казалось бы, давно похороненным под обломками Херсонеса, возвращается из небытия и готов будет возглавить политическую повестку следующего президентского срока, причем поставлен он будет в наиболее неприемлемой для Путина форме - не как спор о том, модернизировать Россию или нет, а лишь обсуждение вопроса о том, как и когда ее модернизировать.
Все последние годы Владимир Путин инстинктивно и, заметим, очень разумно придерживался крайней консервативной позиции в отношении любых перемен. Кто бы и как бы ни склонял его к разного рода реформам, он всегда приходил к мысли, что лучшая реформа - это ее отсутствие, поэтому третий президентский срок Путина оказался круговым движением. Но рано или поздно с круга придется съезжать, весь вопрос в том, когда и куда.
Историческая роль Дмитрия Медведева, возможно, состоит в том, что он во время своего краткого «зиц-президентства» успел, словно мальчик из сказки о голом короле, сказать правду: с круга Россия может съехать или в модернизацию, или в пропасть. Но модернизировать Россию можно по-разному: можно перепахать ее мирным трактором, а можно проехаться по ней на танке.
Собственно говоря, миссия, от которой всячески хочет уклониться Путин, и состоит в выборе одного из двух возможных сценариев русской модернизации: «силовой модернизации» и «модернизации с человеческим лицом». Этот выбор для России не нов. Он красной нитью проходит через русскую историю от Ивана Грозного до наших дней, но от этого не становится более простым. Применительно к политическим условиям сегодняшнего дня он выглядит как выбор между двумя мега-проектами: проектом «Сечин» и проектом «Собчак». Но названия эти - условные. И тот, и другой не являются проектами Кремля в точном смысле этого слова, и даже личными проектами персонажей, давших им свое имя. Просто фигуры Сечина и Собчак неожиданным образом стали в данный момент олицетворением двух возможных сценариев общественного развития.
Окончание:
https://loxovo.livejournal.com/8102582.html
Озабоченность Кремля проблемой легитимизации предстоящих выборов президента России только делает более рельефным и очевидным то, что давно для всех является секретом Полишинеля: у народа России нет никакого другого выбора, кроме как юридически оформить политическую волю Владимира Путина, в чем бы она ни состояла.
Однако отсутствие политического выбора у народа России не избавляет его от необходимости делать исторический выбор. Россия находится на пороге принятия решения, от которого зависит, по какому пути пойдет страна по завершении посткоммунистического этапа ее истории. Проблема в том, что в условиях фактически восстановленной самодержавной власти выбор этот предстоит сделать одному человеку - Владимиру Путину. Его трагедия состоит в том, что он должен определить, как будет меняться Россия, в то время как единственное, чего он сегодня желает - сделать так, чтобы она не менялась. Но, похоже, именно такого выбора ему история не оставила.
Зона комфорта
Режим Владимира Путина достаточно стабилен, и сегодня находится в зоне максимального политического комфорта. Несмотря на то, что ему приходится постоянно сталкиваться с разного рода внутренними и внешними вызовами, ни один из этих вызовов в настоящий момент не создает смертельной угрозы для его существования, потому что вплоть до сегодняшнего дня он успешно подавлял все три ключевых элемента революционной ситуации: экономическое недовольство, социальную активность и институциональный кризис.
Экономические трудности
Несмотря на то, что качество жизни все последние годы неуклонно падает по сравнению с достаточно тучными докризисными годами, стабильности режима с этой стороны ничего не угрожает. Подушка безопасности, защищающая режим от голодных бунтов, остается достаточно прочной. Имеются как минимум две серьезные причины (объективная и субъективная), по которым экономическое недовольство не достигает критических отметок.
Во-первых, общий уровень жизни как основной массы населения, так и - что особенно важно - среднего класса остается для России очень высоким. С обывательской точки зрения путинская эпоха выглядит как потребительский серебряный век, если его золотым веком считать застойные брежневские годы.
Во-вторых, в массовом сознании нынешнее благополучие резко контрастирует с воспоминаниями о стремительном всеобщем обнищании в лихие 90-е. Именно эта память зачастую обусловливает толерантность населения к относительному снижению уровня жизни последние несколько лет. В глазах населения благополучие нулевых возникло не столько вследствие благоприятной конъюнктуры на мировых рынках, обеспечившей уникально высокую цену на российские энергоносители, сколько благодаря политике Путина, который «укротил олигархов» и перераспределил доходы в пользу менее защищенных слоев населения. Таким образом, «дело ЮКОСа» и сегодня продолжает играть свою мифотворческую роль, работая на имидж Путина и стабильность режима.
При этом, как в свое время блистательно доказал на примере Февральской революции Юрий Пивоваров, важны не столько объективные показатели кризиса, сколько его субъективное восприятие. Иногда относительно неглубокий и скоротечный кризис может вызвать непропорционально мощное потрясение, если население не готово терпеть его, а бывает и наоборот.
Память о 90-х делает нынешнее поколение россиян чрезвычайно терпеливыми. Оно воспринимает эти годы как войну и переживает экономические трудности почти как послевоенное поколение, с его знаменитым мемом - «лишь бы не было войны!».
Социальная активность
С трудом приходившее в себя после шока 90-х, и в особенности после катастрофы 1998 года население России целое десятилетие оставалось в пассивном и подавленном состоянии. Однако волна кризиса 2008 года стала импульсом нового роста социальной активности, которая достигла пика в протестном движении городского среднего класса 2011-2012 годов. Эту социальную активность режиму было трудно подавить, но он сумел успешно ее канализировать и направить в другое, безопасное для себя русло, перехватив в 2013-2014 годах инициативу зарождающейся революции. Обществу была навязана мобилизационная модель развития, триггером для которой послужила аннексия Крыма, разбудившая и высвободившая дремавший до поры до времени националистический инстинкт. В течение нескольких лет в угоду этому инстинкту вслед за Крымом были последовательно «скормлены» две «колониальные» войны: на Донбассе и в Сирии. В конце концов, мобилизационный сценарий логично уперся в потолок глобального противостояния с Западом, после чего принял практически канонические советские параметры и стал перманентным фактором в жизни современной России, позволяющим пока выпускать любой протестный пар в патриотический свисток.
Пораженная «версальским синдромом» нация оказалась весьма отзывчивым материалом для посткоммунистического неоимперского проекта. Милитаризация мышления легла на хорошо подготовленную почву. Все попытки оппонентов Кремля пробить этот «блок», обнажая язвы и уродства режима, оказались пока безуспешными. Возмущение локализуется внутри пресловутых «четырнадцати процентов» населения.
Это позволяет Кремлю оставаться в рамках стратегии «удержания командных политических высот». В настоящий момент ему не нужен тотальный контроль над всем обществом, а достаточно управлять ключевыми процессами. Нет никакой необходимости в абсолютном подавлении свободы слова и информации, если достаточно прямо контролировать основные теле- и радиоканалы и косвенно влиять на все остальные СМИ, в том числе и открыто оппозиционные. Нет никакой необходимости устанавливать однопартийную систему, если можно удерживать контроль над декоративным парламентом с помощью неразменного «квалифицированного большинства» партии власти. Нет никакой нужды в массовых политических репрессиях, если для нагнетания того же уровня страха в обществе достаточно нанесения точечных и выверенных ударов по лидерам оппозиции и активистам. Это очень тонкая и гибкая, и поэтому надежная система контроля, но у нее есть свои уязвимости.
Институциональный кризис
В течение всего срока своего правления Владимир Путин успешно боролся с перманентным институциональным кризисом, развивая альтернативную систему управления страной. Структура посткоммунистической власти в этом смысле недалеко ушла от власти коммунистической: и там, и здесь сосуществуют виртуальная внешняя власть и реальная внутренняя. Но если в коммунистические времена за фасадом декоративной советской системы всем рулила партийная вертикаль с ее идеологическим кодексом поведения, то в путинской России за фасадом псевдодемократии всем рулит криминальная силовая вертикаль с ее понятийным кодексом поведения. Путину удалость выстроить параллельный мир русской власти, в котором неформальные отношения являются всем, а формальные - ничем. Созданная Путиным система двоевластия полностью соответствует каноническому описанию Солженицыным советской системы: «Жизнь, которая была видна всем, - производство, совещания, многотиражка, месткомовские объявления на вахте, заявления на получение, столовая, клуб, - не была настоящая, а только казалась такой непосвящённым. Истинное же направление жизни решалось без крикливости, спокойно, в тихих кабинетах между двумя-тремя понимающими друг друга людьми или телефонным ласковым звонком. Ещё струилась истинная жизнь в тайных бумагах, в глуби портфелей…, и долго молча могла ходить за человеком - и только внезапно на мгновение обнажалась, высовывала пасть, рыгала в жертву огнём - и опять скрывалась, неизвестно куда». Разница лишь в том, что тайная жизнь, воплощением которой была партийная машина, оказалась заменена тайной жизнью криминального синдиката, запаянного в экзоскелет морально разложившихся спецслужб. Впрочем, со своими задачами эта тайная власть долгое время справлялась весьма успешно, компенсируя импотенцию официальной власти.
Бегство из рая
Существующие параметры политической системы представляются Кремлю идеальными. Если бы действительно он мог сохранить их навсегда, нынешний режим существовал бы вечно, но сохранить эти параметры неизменными практически невозможно.
Компенсаторные механизмы, созданные Кремлем для сдерживания революции, конфликтуют друг с другом, в результате чего система постоянно «глючит». Лекарства оказались еще более вредоносными, чем та болезнь, которую ими лечат, поэтому «докторам» приходится постоянно экспериментировать с методами лечения, собственными руками создавая новые риски. Парадокс состоит в том, что никто не может добить эту систему, кроме нее самой. С одной стороны, вроде бы создана идеальная система защиты от любых внутренних и внешних возмущений, ни бунты, ни санкции для которой не страшны. С другой стороны, система так устроена, что тот, ради кого она выстроена, вынужден будет сам рано или поздно начать ее демонтаж.
Мобилизация vs социальная активность
В первую очередь, стабильность разрушается сверхвысокой ценой мобилизационного сценария развития, который вступает в противоречие с необходимостью обеспечивать относительно высокий уровень социальной защищенности населения. То есть необходимость купировать избыточную социальную активность вступает в противоречие с необходимостью поддерживать относительно высокий уровень экономической защищенности. Проблема вовсе не в падении цены на нефть и газ, с которой многие ошибочно связывают возможность кризиса. Даже самая нижняя предполагаемая ценовая планка оказывается почти в два раза выше показателей конца 90-х. Дело не в падении доходов, а в увеличении расходов. Милитаризация общества оказывается режиму не по карману. Возникает вилка: политическая целесообразность заставляет Кремль раскручивать маховик гонки вооружений, в то время как экономическая целесообразность требует немедленного сокращения военных расходов и перераспределения средств в пользу социальных программ.
Хроническая финансовая недостаточность способна в самое ближайшее время привести к инфаркту всей социальной инфраструктуры, в первую очередь образования, здравоохранения и пенсионного обеспечения. Дело в том, что все эти системы остаются по сути социалистическими, вышедшими из советского прошлого, а значит, предельно затратными. Они не приспособлены к работе в условиях бюджетного дефицита, в них нет гибкости, не заложена возможность дифференцированного подхода. Поэтому в отсутствие денег они просто «задыхаются» и перестают быть функциональными. В результате власть оказывается перед необходимостью начать перемены с самой неприемлемой для себя с политической точки зрения реформы - социальной. Выбор прост: либо продолжение милитаризации и реформа социальной сферы, либо сохранение советской социальной инфраструктуры и прекращение милитаризации. Путинский Боливар не вынесет двоих. Рецидив роста социальной активности в этой ситуации неизбежен.
Социальная активность vs институциональная стабильность
Особенность мобилизационного сценария состоит в том, что для обеспечения стабильности в политическую топку надо подбрасывать все новые и новые дрова. Крым и Сирия давно уже сгорели, надо идти в лес снова. Промедление приводит к тому, что социальная активность выходит из отведенных ей берегов и снова затекает в протестное русло (что, собственно, все и имели возможность наблюдать весной-летом 2017 года). Как бы ни примитивна была тема коррупции, но именно она поначалу выступает сублимированной формой нового социального протеста.
Не имея ресурсов замутить какую-нибудь новую Сирию, режим вынужден экспериментировать и искать нестандартные решения. В рамках этих поисков Кремль открыл второй фронт и стал конкурировать с оппозицией в борьбе с коррупцией, которая собственно и составляет основу путинской вертикали власти. Тем самым он рубит сук, на котором сидит.
Понятийная система, служившая Путину верой и правдой 15 лет, перестает работать. Чиновники всех рангов, бизнесмены из ближнего круга десятками идут «на посадку» за то, что играли по правилам, которые до самого последнего момента считались негласной нормой. Дело Улюкаева продемонстрировало, что на смену понятийным отношениям приходит «беспредел» с его абсолютной непредсказуемостью. Это дезорганизует всю систему управления страной, нивелирует компенсаторные возможности «внутренней власти».
Путинская контрреволюция, поначалу казавшаяся такой успешной, запуталась в собственных ногах и споткнулась на ровном месте. Конечно, ситуация далеко не революционная, но все равно нехорошая. Она давит на «политический мозг» Кремля и заставляет его искать какие-то новые решения, нарушая главное правило эпохи: лучшее - враг хорошего.
Таким образом, все три основных элемента революционной ситуации на новом историческом круге явочным порядком восстанавливаются, как птица феникс, из пепла, а ресурсов уже нет - инструменты, которые были использованы для подавления революции, за пять с лишним лет были амортизированы. Нужно что-то менять, а менять нельзя, потому что существующая система идеальна. Это политический цугцванг. Политическая трагедия Путина состоит в том, что, создав неимоверным напряжением сил максимально комфортные условия для своей неограниченной во времени и пространстве власти, в ближайшие несколько лет он, скорее всего, вынужден будет совершить побег из политического рая.
Возвращение модернизации
Когда Путин появился на Петербургском экономическом форуме «в медвежьей шкуре» и чужим голосом заговорил о биткоинах и блокчейнах, это было воспринято преимущественно как предвыборный курьез. В этом же ключе еще ранее было оценено назначение главой администрации Сергея Кириенко, который, безусловно, является одним из наиболее ярких представителей технократического направления внутри посткоммунистической номенклатуры. Осмелюсь предположить, что за этими и другими поверхностными явлениями скрывается нечто большее, чем предвыборный антураж. Они являются индикаторами действительного политического содержания завершающей фазы путинского режима. Этим содержанием будет дискуссия о модернизации России.
Проклятый вопрос, поставленный «смешным человеком» Медведевым, казалось бы, давно похороненным под обломками Херсонеса, возвращается из небытия и готов будет возглавить политическую повестку следующего президентского срока, причем поставлен он будет в наиболее неприемлемой для Путина форме - не как спор о том, модернизировать Россию или нет, а лишь обсуждение вопроса о том, как и когда ее модернизировать.
Все последние годы Владимир Путин инстинктивно и, заметим, очень разумно придерживался крайней консервативной позиции в отношении любых перемен. Кто бы и как бы ни склонял его к разного рода реформам, он всегда приходил к мысли, что лучшая реформа - это ее отсутствие, поэтому третий президентский срок Путина оказался круговым движением. Но рано или поздно с круга придется съезжать, весь вопрос в том, когда и куда.
Историческая роль Дмитрия Медведева, возможно, состоит в том, что он во время своего краткого «зиц-президентства» успел, словно мальчик из сказки о голом короле, сказать правду: с круга Россия может съехать или в модернизацию, или в пропасть. Но модернизировать Россию можно по-разному: можно перепахать ее мирным трактором, а можно проехаться по ней на танке.
Собственно говоря, миссия, от которой всячески хочет уклониться Путин, и состоит в выборе одного из двух возможных сценариев русской модернизации: «силовой модернизации» и «модернизации с человеческим лицом». Этот выбор для России не нов. Он красной нитью проходит через русскую историю от Ивана Грозного до наших дней, но от этого не становится более простым. Применительно к политическим условиям сегодняшнего дня он выглядит как выбор между двумя мега-проектами: проектом «Сечин» и проектом «Собчак». Но названия эти - условные. И тот, и другой не являются проектами Кремля в точном смысле этого слова, и даже личными проектами персонажей, давших им свое имя. Просто фигуры Сечина и Собчак неожиданным образом стали в данный момент олицетворением двух возможных сценариев общественного развития.
Окончание:
https://loxovo.livejournal.com/8102582.html