"Святая к музыке любовь"?
Недавно я прочла замечательный пост ottikubo об уроках музыки в ее детстве, и сцены моего собственного, музыкального детского мученичества всплыли со дна памяти, как затонувшая подлодка, и настолько живо встали перед глазами, что я решила: надо быстренько записать, пока все это не забылось обратно.
Мои отношения с музыкой с детства были очень свойскими и фамильярными, похожими на разношенные домашние тапочки. Объясняется это очень просто: моя мама - учительница музыки. На сегодняшний день она преподает уже 50 лет, и даже с папой познакомилась, когда учила его племянницу (та, кстати, до сих пор называет маму по имени-отчеству - иначе не может). Так вот, мама часто играла дома "для души", а иногда и "брала работу на дом" - давала дополнительные уроки тем ученикам, что проявляли особое рвение. А так как жили мы в одной комнате, то к звукам фортепиано я привыкла буквально с младенчества. Детская кроватка стояла вплотную к пианино, музыка звучала постоянным фоном, рядом с "пианиной" я сидела на горшке, рассматривала книжки с картинками, рисовала, играла в куклы, болела, спала... Лучше всего, кстати, почему-то засыпалось под "Революционный этюд" Шопена.
Музыкальную школу, или "музыкалку", как ее все называли, я знала вдоль и поперек. Вначале я познакомилась с ней "с изнанки", ходя за мамой хвостом. Кроме музыки, там было полным-полно жутко интересных вещей: печатная машинка в секретариате (где мама консультировалась с секретаршей директора по поводу вязания), подвал со страшной крутой лестницей - царство духовиков и народников, замечательная пожарная лестница, по которой так здорово было бегать вверх-вниз, и опоясывающий все здание балкон со стороны внутреннего двора - оттуда было видно вход в соседний кинотеатр. Часто после детского сада я сидела в мамином классе, скучая, пока она заканчивала последние уроки, или гуляла по гулким коридорам, а из-за дверей классов доносились звуки гамм и арпеджио. А рядом с классом висел огромный (до потолка, или мне так казалось тогда?) портрет Чайковского. Я его очень жалела: серые пятна на черном фоне казались мне следами чьих-то ботинок (и кто эта сволочь, которая потопталась по портрету?), а у самого композитора был совершенно несчастный вид.
Потом наши с музыкой отношения заметно подпортились, стали напоминать свары между соседями в тесной коммуналке: мама решила преподавать мне фортепиано дома. Вернее, она так надеялась. Целый год мы с ней взаимно промучались, злясь друг на друга и нервничая на каждом уроке. Хорошо хоть, уроки часто отменялись: то у ученицы болел живот, то учительнице надо было сварить обед, то вдруг выбрасывали какой-то дефицитный продукт, и надо было вдвоем бежать занимать очередь.
Поэтому к следующему году мне купили пресловутую нотную папку с завязочками и записали в школу абсолютно официально. Все-таки чему-то мама успела меня научить, и подготовительный класс начался для меня сразу с менуэтов и сонатин.
И вот тут все стало совсем плохо. Моей учительницей стала мамина подруга, я часто видела ее у нас дома (мы жили совсем рядом со школой, и во время "окна" можно было забежать перекурить, выпить чашечку кофе и поболтать). Она считалась самым хорошим преподавателем в школе, но и самым требовательным и строгим, и я ее страшно боялась. Этому очень способствовал тяжелый немигающий взгляд Соф-Романны из-за огромных модных очков, когда я опаздывала или приходила неподготовленной и вмятины ее длинных ухоженных ногтей на моих руках, когда она подгоняла мое неторопливое "стаккато".
В нагрузку к спецухе шло сольфеджио и хор. Хор я ненавидела. Мне казалось верхом идиотизма петь со всеми советские жизнерадостные песни или, еще того хуже, народные, и поэтому я мстительно беззвучно открывала рот. А музлитература? После этих уроков я совершенно перестала жалеть Чайковского и злорадно думала: "Так ему и надо! Чего он столько понаписывал? А мне теперь это учить!"
Но самым-самым страшным во всей этой истории была трансформация актового зала. Раньше там, перед сдвинутыми в сторону рядами пыльных плюшевых кресел, на освободившемся месте стояла сверкающая ёлка и проводились новогодние утренники для детей преподавателей, там можно было получить подарок в хрусткой прозрачной обертке, пахнущий конфетами и мандаринами, всего-навсего рассказав Дед-Морозу какой-то ерундовый стишок.
И вот, это уютное помещение превратилось в лобное место, где проводились академ-концерты. На сцене я совершенно деревенела, боясь, что в ступоре забуду вызубренный до полного автоматизма текст, и не могла уже думать ни о чем другом. Какие эмоции, какая выразительность? Нам бы дотянуть до последнего такта. В комиссии сидели строгие преподаватели, которых я отлично знала по капустникам, первомайским демонстрациям, у некоторых, с детьми моего возраста, часто бывала дома. Думаю, такие превращения были не очень полезны для детской психики.
Окончив подготовительный класс, я была твердо уверена в том, что в музыкалку больше не вернусь. Но после летних каникул мама подловила меня в добродушном настроении и уговорила позаниматься еще годик: "Как же можно вырасти без элементарной музыкальной грамотности???", и я опрометчиво согласилась. Через месяц, вспомнив ВСЕ, я одумалась и хотела бросить, но мама стала взывать к моей совести: "Ты хочешь, чтоб у Соф-Романны полетела нагрузка? Где она возьмет новых учеников в середине года?"
Эта история в точности повторялась еще три года с легкими вариациями в маминых аргументах. Потом она соблазняла меня тем, как здорово будет подыграть кому-то в компании сверстников (это при том, что я в жизни не подбирала по слуху).
Продолжалось это, пока меня не записали в художественную школу, а заниматься параллельно еще и в музыкальной не было ни финансовых возможностей, ни времени. В "художке" занятия шли три раза в неделю по четыре часа, плюс все, что не укладывалось в эти рамки, надо было заканчивать дома. Мне это было совершенно не в тягость, а в удовольствие, и в этом существенная разница, когда занимаешься чем-то по желанию, а не по принуждению.
Видимо, с этого счастливого освобождения и началась моя любовь к рисованию. А к инструменту я с тех пор так ни разу и не подошла, хотя прошло уже больше тридцати лет...
Мои отношения с музыкой с детства были очень свойскими и фамильярными, похожими на разношенные домашние тапочки. Объясняется это очень просто: моя мама - учительница музыки. На сегодняшний день она преподает уже 50 лет, и даже с папой познакомилась, когда учила его племянницу (та, кстати, до сих пор называет маму по имени-отчеству - иначе не может). Так вот, мама часто играла дома "для души", а иногда и "брала работу на дом" - давала дополнительные уроки тем ученикам, что проявляли особое рвение. А так как жили мы в одной комнате, то к звукам фортепиано я привыкла буквально с младенчества. Детская кроватка стояла вплотную к пианино, музыка звучала постоянным фоном, рядом с "пианиной" я сидела на горшке, рассматривала книжки с картинками, рисовала, играла в куклы, болела, спала... Лучше всего, кстати, почему-то засыпалось под "Революционный этюд" Шопена.
Музыкальную школу, или "музыкалку", как ее все называли, я знала вдоль и поперек. Вначале я познакомилась с ней "с изнанки", ходя за мамой хвостом. Кроме музыки, там было полным-полно жутко интересных вещей: печатная машинка в секретариате (где мама консультировалась с секретаршей директора по поводу вязания), подвал со страшной крутой лестницей - царство духовиков и народников, замечательная пожарная лестница, по которой так здорово было бегать вверх-вниз, и опоясывающий все здание балкон со стороны внутреннего двора - оттуда было видно вход в соседний кинотеатр. Часто после детского сада я сидела в мамином классе, скучая, пока она заканчивала последние уроки, или гуляла по гулким коридорам, а из-за дверей классов доносились звуки гамм и арпеджио. А рядом с классом висел огромный (до потолка, или мне так казалось тогда?) портрет Чайковского. Я его очень жалела: серые пятна на черном фоне казались мне следами чьих-то ботинок (и кто эта сволочь, которая потопталась по портрету?), а у самого композитора был совершенно несчастный вид.
Потом наши с музыкой отношения заметно подпортились, стали напоминать свары между соседями в тесной коммуналке: мама решила преподавать мне фортепиано дома. Вернее, она так надеялась. Целый год мы с ней взаимно промучались, злясь друг на друга и нервничая на каждом уроке. Хорошо хоть, уроки часто отменялись: то у ученицы болел живот, то учительнице надо было сварить обед, то вдруг выбрасывали какой-то дефицитный продукт, и надо было вдвоем бежать занимать очередь.
Поэтому к следующему году мне купили пресловутую нотную папку с завязочками и записали в школу абсолютно официально. Все-таки чему-то мама успела меня научить, и подготовительный класс начался для меня сразу с менуэтов и сонатин.
И вот тут все стало совсем плохо. Моей учительницей стала мамина подруга, я часто видела ее у нас дома (мы жили совсем рядом со школой, и во время "окна" можно было забежать перекурить, выпить чашечку кофе и поболтать). Она считалась самым хорошим преподавателем в школе, но и самым требовательным и строгим, и я ее страшно боялась. Этому очень способствовал тяжелый немигающий взгляд Соф-Романны из-за огромных модных очков, когда я опаздывала или приходила неподготовленной и вмятины ее длинных ухоженных ногтей на моих руках, когда она подгоняла мое неторопливое "стаккато".
В нагрузку к спецухе шло сольфеджио и хор. Хор я ненавидела. Мне казалось верхом идиотизма петь со всеми советские жизнерадостные песни или, еще того хуже, народные, и поэтому я мстительно беззвучно открывала рот. А музлитература? После этих уроков я совершенно перестала жалеть Чайковского и злорадно думала: "Так ему и надо! Чего он столько понаписывал? А мне теперь это учить!"
Но самым-самым страшным во всей этой истории была трансформация актового зала. Раньше там, перед сдвинутыми в сторону рядами пыльных плюшевых кресел, на освободившемся месте стояла сверкающая ёлка и проводились новогодние утренники для детей преподавателей, там можно было получить подарок в хрусткой прозрачной обертке, пахнущий конфетами и мандаринами, всего-навсего рассказав Дед-Морозу какой-то ерундовый стишок.
И вот, это уютное помещение превратилось в лобное место, где проводились академ-концерты. На сцене я совершенно деревенела, боясь, что в ступоре забуду вызубренный до полного автоматизма текст, и не могла уже думать ни о чем другом. Какие эмоции, какая выразительность? Нам бы дотянуть до последнего такта. В комиссии сидели строгие преподаватели, которых я отлично знала по капустникам, первомайским демонстрациям, у некоторых, с детьми моего возраста, часто бывала дома. Думаю, такие превращения были не очень полезны для детской психики.
Окончив подготовительный класс, я была твердо уверена в том, что в музыкалку больше не вернусь. Но после летних каникул мама подловила меня в добродушном настроении и уговорила позаниматься еще годик: "Как же можно вырасти без элементарной музыкальной грамотности???", и я опрометчиво согласилась. Через месяц, вспомнив ВСЕ, я одумалась и хотела бросить, но мама стала взывать к моей совести: "Ты хочешь, чтоб у Соф-Романны полетела нагрузка? Где она возьмет новых учеников в середине года?"
Эта история в точности повторялась еще три года с легкими вариациями в маминых аргументах. Потом она соблазняла меня тем, как здорово будет подыграть кому-то в компании сверстников (это при том, что я в жизни не подбирала по слуху).
Продолжалось это, пока меня не записали в художественную школу, а заниматься параллельно еще и в музыкальной не было ни финансовых возможностей, ни времени. В "художке" занятия шли три раза в неделю по четыре часа, плюс все, что не укладывалось в эти рамки, надо было заканчивать дома. Мне это было совершенно не в тягость, а в удовольствие, и в этом существенная разница, когда занимаешься чем-то по желанию, а не по принуждению.
Видимо, с этого счастливого освобождения и началась моя любовь к рисованию. А к инструменту я с тех пор так ни разу и не подошла, хотя прошло уже больше тридцати лет...