Уроки музыки
Самое ужасное в моей жизни чувство вины я испытала в четырнадцать лет по отношению к своей учительнице музыки, Джульетте Камаловне Рашоян.
Меня отдали в музыкальную школу, как любую тбилисскую еврейскую девочку моего возраста. Мама моя сама в детстве ненавидела пианино и, будь у нее выбор, избавила бы меня от этого. Но, с одной стороны, даже и в семь лет было ясно, что когда-нибудь придется выдавать меня замуж. И как объяснить жениху, почему я не умею играть? С другой стороны, закончившая музыкальную школу, могла работать аккомпаниатором в детском саду. Что ни говори, а обеспеченный кусочек хлеба. Нарушая гармонию повествования, скажу наперед, что когда я закончила музыкальную школу, нас, имеющих это право, развелось столько, что детский сад мог выбрать выпускницу консерватории, не говоря уж о нескольких музыкальных училищах. Но не брал - на самом деле грузинским танцам, физкультуре и песням о родине аккомпанировали старые дамы с накрашенными сердечком губами, не имеющие никаких дипломов. Отвлеклась, извините.
Я сдала вступительный экзамен: надо было отвернуться от клавиатуры, на которой экзаменатор нажимал на клавишу, потом повернуться и найти ее по звуку. А также воспроизвести голосом трезвучие.
Не могу вообразить себе ребенка, имеющего оба уха, который не сдал бы этого экзамена. Я сдала. И поступила в школу при Доме Народного Творчества. Отчего не в Первую или Вторую музыкальные? Не помню... Условия в школе были скверные, так что "специальность" - уроки фортепьяно - учительницы давали на дому, а на сольфеджио мы ходили в школу. Туда надо было ехать на трамвае, а потом на автобусе, а потом еще пешком - получалось целое путешествие. Это я любила. И само сольфеджио имело смысл. Слова были великолепные: "тоника, доминанта, септаккорд" или даже "миксолидийский лад"... И разрешение доминантсептаккорда в терцию было понятно уму и приятно всему организму. И писать диктанты было занимательно. Слушаешь мелодию, шевелишь губами, пропевая ее про себя, и рисуешь кружочки с палочками на нужных местах нотной бумаги. И в классе было много девочек - можно было поболтать на переменке. Хотя подружиться с ними я не могла - они были сильно другими. Правда, все мелкие, вроде меня. Наверное, правильных, крупных девочек отдавали в правильные номерные школы, а в Дом Народного Творчества принимали, что осталось. Но уроки теории были всего раз в неделю. А специальности - два раза. И туда я ходила сама. Учительница жила не очень далеко. В начале семестра она демократично давала мне выбрать, какие именно пять пьес я буду учить полгода. Она играла их одну за другой, а я говорила, что мне больше нравится.
Потом она вручала мне ноты, я прятала их в специальную папку с шнурками и лирой на внешней стороне, и начиналось разучивание. Отдельно правая рука, отдельно левая - вообще бессмысленный набор звуков. Час в день под бдительным присмотром мамы или бабушки. Иногда, уже зная пьесу наизусть, я могла пристроить на пюпитр любимую книжку и барабанить по клавишам, читая Капитана Сорви Голова или Дорога уходит вдаль, благо, пианино находилось в "маминой" комнате, куда бабушка никогда не заходила. Но обыкновенно заниматься приходилось на совесть - учительница немедленно выявляла невыученный урок. И я сидела за пианино с сопливым носом и вечно холодными руками. Мама заходила и говорила: "Играй с чувством". Я начинала энергично двигать плечами и томно покачивать головой, пародируя игру с чувством, но и сама слышала, что так играю лучше - пиано нежнее, форте бравурнее. Имитация вдохновения вызывала... что-то вроде. В конце полугодия был закрытый концерт, а в конце года - открытый. Надо было надеть нарядное платье, подняться по деревянным ступенькам на сцену и сыграть все, что положено, на глазах у маленького обшарпанного зала, в котором сидели учителя, родители и ученики, ждавшие своей участи. После каждого полугодия я возвращала Джульетте Камаловне отыгранные ноты и получала другие - на следующий семестр. А когда закончились семь лет, и я отыграла последний в жизни концерт, то уехала на каникулы, не заходя к учительнице. В сентябре мне уже было стыдно показаться ей на глаза. Невозвращенные ноты лежали на пианино и видеть их было невыносимо. Ведь другие ученики остались без этюдов Черни и фуг Баха. Я перестала ходить в театр - боялась встретить там разгневанную учительницу. Озиралась на улице, вообще впала в состояние мучительной тревоги. И, конечно, встретилась с ней лицом к лицу совершенно неожиданно. Она обняла меня и сказала, что ужасно соскучилась. Так давно меня не видела... Отчего я не захожу? Даже ее собачка скучает по мне... Ноты? Какие ноты? У меня что-то осталось? Вот, когда приду в гости, смогу принести.
Облегчение, которое испытает закоренелый грешник, когда Господь в безмерном милосердии своем простит ему все грехи и пошлет в рай, у большинства людей в будущем. А у меня - в прошлом
Меня отдали в музыкальную школу, как любую тбилисскую еврейскую девочку моего возраста. Мама моя сама в детстве ненавидела пианино и, будь у нее выбор, избавила бы меня от этого. Но, с одной стороны, даже и в семь лет было ясно, что когда-нибудь придется выдавать меня замуж. И как объяснить жениху, почему я не умею играть? С другой стороны, закончившая музыкальную школу, могла работать аккомпаниатором в детском саду. Что ни говори, а обеспеченный кусочек хлеба. Нарушая гармонию повествования, скажу наперед, что когда я закончила музыкальную школу, нас, имеющих это право, развелось столько, что детский сад мог выбрать выпускницу консерватории, не говоря уж о нескольких музыкальных училищах. Но не брал - на самом деле грузинским танцам, физкультуре и песням о родине аккомпанировали старые дамы с накрашенными сердечком губами, не имеющие никаких дипломов. Отвлеклась, извините.
Я сдала вступительный экзамен: надо было отвернуться от клавиатуры, на которой экзаменатор нажимал на клавишу, потом повернуться и найти ее по звуку. А также воспроизвести голосом трезвучие.
Не могу вообразить себе ребенка, имеющего оба уха, который не сдал бы этого экзамена. Я сдала. И поступила в школу при Доме Народного Творчества. Отчего не в Первую или Вторую музыкальные? Не помню... Условия в школе были скверные, так что "специальность" - уроки фортепьяно - учительницы давали на дому, а на сольфеджио мы ходили в школу. Туда надо было ехать на трамвае, а потом на автобусе, а потом еще пешком - получалось целое путешествие. Это я любила. И само сольфеджио имело смысл. Слова были великолепные: "тоника, доминанта, септаккорд" или даже "миксолидийский лад"... И разрешение доминантсептаккорда в терцию было понятно уму и приятно всему организму. И писать диктанты было занимательно. Слушаешь мелодию, шевелишь губами, пропевая ее про себя, и рисуешь кружочки с палочками на нужных местах нотной бумаги. И в классе было много девочек - можно было поболтать на переменке. Хотя подружиться с ними я не могла - они были сильно другими. Правда, все мелкие, вроде меня. Наверное, правильных, крупных девочек отдавали в правильные номерные школы, а в Дом Народного Творчества принимали, что осталось. Но уроки теории были всего раз в неделю. А специальности - два раза. И туда я ходила сама. Учительница жила не очень далеко. В начале семестра она демократично давала мне выбрать, какие именно пять пьес я буду учить полгода. Она играла их одну за другой, а я говорила, что мне больше нравится.
Потом она вручала мне ноты, я прятала их в специальную папку с шнурками и лирой на внешней стороне, и начиналось разучивание. Отдельно правая рука, отдельно левая - вообще бессмысленный набор звуков. Час в день под бдительным присмотром мамы или бабушки. Иногда, уже зная пьесу наизусть, я могла пристроить на пюпитр любимую книжку и барабанить по клавишам, читая Капитана Сорви Голова или Дорога уходит вдаль, благо, пианино находилось в "маминой" комнате, куда бабушка никогда не заходила. Но обыкновенно заниматься приходилось на совесть - учительница немедленно выявляла невыученный урок. И я сидела за пианино с сопливым носом и вечно холодными руками. Мама заходила и говорила: "Играй с чувством". Я начинала энергично двигать плечами и томно покачивать головой, пародируя игру с чувством, но и сама слышала, что так играю лучше - пиано нежнее, форте бравурнее. Имитация вдохновения вызывала... что-то вроде. В конце полугодия был закрытый концерт, а в конце года - открытый. Надо было надеть нарядное платье, подняться по деревянным ступенькам на сцену и сыграть все, что положено, на глазах у маленького обшарпанного зала, в котором сидели учителя, родители и ученики, ждавшие своей участи. После каждого полугодия я возвращала Джульетте Камаловне отыгранные ноты и получала другие - на следующий семестр. А когда закончились семь лет, и я отыграла последний в жизни концерт, то уехала на каникулы, не заходя к учительнице. В сентябре мне уже было стыдно показаться ей на глаза. Невозвращенные ноты лежали на пианино и видеть их было невыносимо. Ведь другие ученики остались без этюдов Черни и фуг Баха. Я перестала ходить в театр - боялась встретить там разгневанную учительницу. Озиралась на улице, вообще впала в состояние мучительной тревоги. И, конечно, встретилась с ней лицом к лицу совершенно неожиданно. Она обняла меня и сказала, что ужасно соскучилась. Так давно меня не видела... Отчего я не захожу? Даже ее собачка скучает по мне... Ноты? Какие ноты? У меня что-то осталось? Вот, когда приду в гости, смогу принести.
Облегчение, которое испытает закоренелый грешник, когда Господь в безмерном милосердии своем простит ему все грехи и пошлет в рай, у большинства людей в будущем. А у меня - в прошлом