УБИЙЦА В РЯСЕ
Часть, из существенных, Шестая:
Легенда о семитысячелетнем старце и ответе послушника его.
2. Эпистолярный заговорщик: салонно-детективная история (продолжение)
Пустынный шар в пустой пустыне,
Как диавола раздумие,
Висел всегда, висит поныне, -
Безумие, безумие!
Зинаида Гиппиус
Бог помочь нам, Читатель, и прими зачином: деструкция достоевистской догмы только началась, возможно, именно и только с этого самого места. Вот, были люди - «древние» греки, имели по себе особое понятие «тимос», которое означало доблесть духовного дерзновения и риск, а мы чем плоше?
Вопрос: что по-христиански верно и правильно - отказаться кого-либо винить в прегрешениях их пред Богом, сознавая свою вину, свой грех, или разлить вину по мiру - вселенски, без изъятий и исключений, отчеркнув, что все неизбывно виноваты, Церковные таинства Крещения и Покаяния недействительны и недейственны; а раз так, то иной мальчишка за всех, «общею» виною-грехом объединённых, и обязан выйти, по сознанию своему, не в мечте, а на деле скорым заступником и спасителем?..
Ликушин вовсе не богослов, но для Ликушина исход из этой парадигмы очевиден: один только Христос в силе и в праве принести искупительную жертву за всё человечество; малейшее поползновение к покушению на Божественную прерогативу из обезбоженного мiра есть не что иное как антихристова дерзость, диаволово искушение.
zhurnal.lib.ru/l/likushin_o_s/
О, есть, конечно, святые и праведные, но их, идущих в свой долгий и многотрудный путь, немного, их, может, «двое или трое», и они в пустыне, в «недрах земли» спасаются, и они, «умершие для мiра», - пред Богом, Божией властью, силою Духа Святаго могут охранить и спасти не токмо свои, но и чьи-то ещё души от греха, от соблазна. Они винятся и каются пред Богом, но не винят других. И они не мечтают о том, что по их хотению «завтра будет рай на земле».
Об этом ещё много будет сказано, Читатель, протому как здесь - ключевая точка в понимании романа «Братья Карамазовы» и всего Достоевского.
... Из добиблейского, беззвездного мрака и морока, на высокую крышу проскения*, еле освещённого по карнизу неверным, колеблющимся светом от плошек с изжелта-прозрачным маслом, выходит, волоча за собою плетёный стул, человек лет пятидесяти, одетый по моде 60-х годов XIX века. Человек усаживается на стул, нависает над круглой, исполненной шуршащих теней площадкой орхестры, глухо откашливается. Видно, что лицо его бледно и перекошено, губы сухи и истресканы, выдающийся из распахнутого ворота кадык судорожно ходит под дряблою, желтоватой кожей, ища сглотнуть и не находя в иссушенном воздухе ни капли живящей влаги. Человек совсем плох, но он станет говорить, он более не может вынести пытку собой и молчанием своим, и он скажет:
« - Я... знаете ли вы... я... человека убил» (276; 14)**.
О, это возвышенный в своём бескорыстии платоник вышел играть свой первый провинциальный ангажемент. Вслушайся в его слова, Читатель! Три дня сряду будет длиться этот рассказ, три дня будет звучать надтреснутый голос из самостроенного гроба, и голос этот будет рассказывать «детективную историю», пошлую в своей бульварности, бесплотную и бесцветную, но и явственно, точно призрак восстал, хватающую рассказчика за горло. Нам с тобою, Читатель, дозволено услышать пересказ её, одно только эхо слабого, взволнованного голоса. Мы прочтём эту историю в изложении Алексея Карамазова, и его голос внезапно сольётся с голосом Таинственного посетителя - не мальчишки-офицерика Зиновия, не отходящего старца Зосимы, а Таинственного посетителя, того человека, что навис над романным полем «Братьев Карамазовых» с высоты и с края высокого проскения. А что ж, - чем не храм трёх искушений? Хотя бы в переносном смысле...
«Было им совершено великое и страшное преступление, четырнадцать лет пред тем, над одною богатою госпожой, молодою и прекрасною собой, вдовой помещицей, имевшею в городе нашем для приезда собственный дом» [Выделение моё. - Л.] (277; 14).
Так начинается. С экспрессии начинается, с усиления: «великое и страшное преступление», но чем же это преступление, признавая всю страшность его - человекоубийственную и самоубийственную, «велико»? Отлистаем роман к началу, ведь в нём и в выделенной из него истории Таинственного посетителя столь много общего (случайно, разумеется, по привычно частящему «совпадению»)...
От Автора: «... хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?» [Выделение моё. - Л.] (5; 14).
От г-на Рассказчика: «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте» [Выделение моё. - Л.] (7; 14).
Приметил ли ты, Читатель, как точно расставлены зеркала и как зыбко несовпадение подрагивающих в них - в одном и в другом - изображений убитых людей, их призраков, их фигур, их лиц: безымянной вдовой помещицы и вдовца-помещика Фёдора Карамазова? Различий - по пальцам: пол, возраст, внешность... Ну, и, вероятно, характер, хотя о характере убиенной помещицы толком ничего не известно. И убитый помещик, и убитая помещица вдóвы, богаты, имеют в собственности дом, и дом этот, в том и в другом случае, помещается в «наш город», хоть они и разные, эти «наши» города. В том и в другом случае убийство происходит в доме.
Ещё пара зыбких, бликующих отличий (отличий ли?) в двух картинках, первое: помещица имеет дом «для приезда», Фёдор Павлович «долгое время пред тем прожил не в нашем городе» и воротился «в наш городок окончательно всего только года за три до приезда Алеши» [Выделение моё. - Л.] (21; 14). Заметь, Читатель, - не до приезда Мити или Ивана, а «до приезда Алеши»!
Другое: Таинственный посетитель признаётся в убийстве, совершенном им за «четырнадцать лет пред тем», как он выходит к людям из молчаливой муки гроба своего; г-н Рассказчик, начиная повествование о «не великом» Алексее Карамазове, взявшись излагать факты его жизни, вводит его имя во фразу с точным указанием на дату убийства - это с одной стороны, с другой - объявляется время, когда ему, г-ну Рассказчику, стало известно нечто такое, что стало поводом для рассказа о факте «трагической и темной кончины» Фёдора Карамазова, «приключившейся ровно тринадцать лет назад». Из этого, тринадцатилетнего отдаления, г-н Рассказчик и выписывает «свой» первый роман, выписывает с тем, чтобы во втором романе сообщить наконец всю полноту своего знания. Этот второй роман назван, вероятно, не ради красного словца «главным романом»; он главный «только лишь» оттого, что в нём и только в нём должно было прозвучать главное из сведений, узнанных по истечении тринадцати лет - на четырнадцатый - г-ном Рассказчиком.
Этим «главным» в «бульварно-детективной истории» может быть только одно - имя настоящего убийцы, мотив убийства, обстоятельства убийства и следствия убийства.
Невозможно не заметить, что риторически возглашонные в Предисловии «От Автора» вопросы о том, «чем замечателен», «что сделал такого», «кому и чем известен» Алексей Карамазов, в первых же словах г-на Рассказчика о нем сами отыскивают как бы невзначай оброненный ответ: Алексей Карамазов известен прежде всего известностью убийства своего отца, вся история выясняемого героя есть история известного и памятного даже за давностью лет убийства; они - герой и убийство - неразделимы, выяснение героя есть, по сути, то же действие, что прояснение тёмной кончины его отца.
И здесь - важное: убийство, совершонное Таинственным посетителем обозначено как «великое и страшное преступление» только лишь для того, что преступление это уже раскрыто - самим убийцей, с которого, по факту признания, разом снимается ореол «таинственности» и «праведности», он «выясняется». Убийство Фёдора Павловича Карамазова объявлено всего лишь «трагической и темной кончиной», оно пока ещё облечено таинственностью, и это предельно точно сказано Достоевским, потому - истинный убийца пока ещё не объявил себя, он только, опять же, «выясняется», и для г-на Рассказчика, ведущего повествование из-за пропасти в тринадцать межроманных лет такая маркировка события крайне важна, ведь иначе никакого «существенного единства целого» двух рассказов и быть не может; иначе роман и вправду, по «русским критикам», распадается на «доминанту» и «детектив», а фигура Достоевского раздваивается в «философа-мистика», «пророка» и в «бульварного писаку». Для «спасения» самих себя и своих тщедушных концепций от очевидно набрякшей в сознании раздвоенности самые отчаявшиеся из нынешних «русских критиков» отрекаются от самой возможности второго романа, плетут несуразицы о том, что Достоевский якобы отказался, по мере написания «Братьев», от продолжения карамазовской истории.
Аргументы этих дамоспод? Да какие там аргументы! - голая эмоция, как это ни странно для «научёных»: «Алёша - революционер? Алёша - террорист? Алёша - отце- и цареубийца? Этого представить невозможно!»
... Снова - к Таинственному посетителю, и вплотную: убийца полюбил вдовую помещицу, сделал ей «изъяснение в любви и начал склонять ее выйти за него замуж» (277; 14). Помещица отказывает и просит боле к ней не ходить. Причина отказа: «она отдала уже свое сердце другому, <...> которого ожидала <...> скоро к себе» (277; 14). Ревность вскипает в груди убийцы! Он, «зная расположение ее дома, пробрался к ней ночью из сада через крышу, с превеликою дерзостью, рискуя быть обнаруженным. Но, как весьма часто бывает, все с необыкновенною дерзостью совершаемые преступления чаще других и удаются. Чрез слуховое окно войдя на чердак дома, он спустился к ней вниз в жилые комнаты по лесенке с чердака, зная, что дверь, бывшая в конце лесенки, не всегда по небрежности слуг запиралась на замок. Понадеялся на оплошность сию и в сей раз и как раз застал. Пробравшись в жилые покои, он, в темноте, прошел в ее спальню, в которой горела лампада. И, как нарочно, обе горничные ее девушки ушли потихоньку без спросу, по соседству, на именинную пирушку, случившуюся в той же улице. Остальные же слуги и служанки спали в людских и в кухне, в нижнем этаже. При виде спящей разгорелась в нем страсть, а затем схватила его сердце мстительная ревнивая злоба, и, не помня себя, как пьяный, подошел и вонзил ей нож прямо в сердце, так что она и не вскрикнула. Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал взять ее кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, ее комод и захватил из него некоторые вещи, именно так, как бы сделал невежа слуга, то есть ценные бумаги оставил, а взял одни деньги, взял несколько золотых вещей покрупнее, а драгоценнейшими в десять раз, но малыми вещами пренебрег. Захватил и еще кое-что себе на память, но о сем после. Совершив сие ужасное дело, вышел прежним путем. Ни на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея! Да и о любви его к ней никто не знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял бы душу свою, не имел» [Выделение моё. - Л.] (277; 14).
Пребывающим в недоумении - как и кем был убит Фёдор Павлович Карамазов, дана канва преступления, сценарий его и маршрут. Оба преступления совпадают чуть не во всех деталях, за исключением, разве, орудия убийства: Фёдору Павловичу проломили голову, а не зарезали. Оставленные «В темноте», в главах следствия и суда штрихи и «хвостики» позволяют догадаться, что «двойник» Таинственного посетителя, его последователь и преемник, оказавшись в схожих обстоятельствах, действовал точно «по напророченному», как сомнамбула: жертва его в доме одна, слуги удалены и спят, калитка в саду оставлена незапертой... Он тоже влез через крышу, чрез слуховое окно? Как знать. Пока и теперь - как знать, Читатель? Читателю заране показана лёгкость убийцы, его уменье и сноровка перемахивать через плетни и заборы - даже в ряске. Читателю показан и верхний этаж карамазовского дома, откуда Иван Фёдорович тайком наблюдал за отцом в ночь пред своим бегством в Москву...
Нет, Алексей Карамазов шёл в дом отца не убивать - спасать, спасать отца и брата, шёл по поздно припомненному наставлению Зосимы, с мыслями о «своём» старце и о своей любви. Он не желал убийства, а только лишь подвига себе и спасения другим «виноватым». Но ведь и Таинственный посетитель убил «невольно», будучи в состоянии аффекта. Вот: вдруг «схватила его сердце мстительная ревнивая злоба, и, не помня себя, как пьяный»... подошёл и ударил. Повторю - за Достоевским: «Ни на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея!»
Но хорошо, - спешит возражать дотошный Читатель, - Таинственный посетитель - конченый злодей, расчетливый и хитрый, но Алёша - он же не таков! Он же добр и человеколюбец! Он же не мог «с адским и с преступнейшим расчетом» устроить сокрытие улик на себя, как это сделал, по утверждению Ликушина, его предшественник и двойник; он не мог свалить свою вину на «невежу слугу»!
Отчего же? Оттого, что в это «просто не верится», и только? Или оттого, что старец Зосима разглядел в Алёше «лик» и напророчил, что он в миру пребудет «как инок»? Но ведь главное в словах Зосимы совершенно иное, Читатель: «С тобой Христос. Сохрани его, и он сохранит тебя» [Выделение моё. - Л.] (72;14). А вышло-то так, что это Митя, о котором старец столь беспокоился, Христа сохранил, и отведена была его рука, а этот, иной - не совладал, отвратил лице своё и обратился к иному.
Доказательства? Доказательства были, есть и будут ещё, - усмехается Ликушин. Пока же, на минутку, обращусь к расхожести, именно: чуть не поголовно всеми утверждается, будто старец Зосима напророчил Алёше если не «святость», то «счастливое иночество», с толикой горя, в котором счастье-то вдруг и обнаружиться должно, но и всё же. Куда с большим основанием Ликушин утверждает: Зосима провидел «великое и страшное преступление», и обсказал его. А, обсказывая, тем уже попытался предупредить и предостеречь. Но вот что, Читатель: многое ли и многих ли в жизни предупредили реальные, не литературные пророки, многим ли из них поверили, многих ли из них поняли, не многих ли из них подняли на смех и предали смерти и поруганию?.. «Предсказание» прозвучало до убийства в доме Карамазовых. Впечатлённый этим рассказом, Алёша шёл в отцовский дом и действовал машинально, как механизм. Он и после, когда всё кончилось, оставался под этим впечатлением, то твердя братьям: «не ты убил», то, безо всяких видимых оснований, винил в убийстве «невежу слугу», лакея Смердякова. И тут - удивительнейшая деталька...
Когда-то проживал на белом свете, в «стране святых чудес» учёный человек, именем Декарт. Декарт этот полагал, что животные суть «машины», «живые механизмы», не способные мыслить и чувствовать субстанции. Декарт без всякого угрызения совести мучил эти «механизмы», собственно, убивал. Один из его самых прямых последователей, окончательный, так сказать, материалист Ламетри довёл идею Декарта до совершенства, объявив в трактате «О душе» (1745 г.) и самоё человека «машиной», ввёл понятие - «человек-машина». Страшно ведь, а, Читатель?
Так, на самых крайних точках, вдруг сталкиваются мистический реализм Достоевского, религиозная идеальность провидения старца Зосимы и... поступки, самые телодвижения убийц - от Родиона Раскольникова до Алексея Карамазова. В моменты совершения страшного и великого пред Богом греха они обращаются в «человеко-машины», они действуют, не давая «себе отчета, почему» (328; 14)...
Но вот чем кончилось у Таинственного посетителя: «Заподозрили же тотчас крепостного слугу <...> Петра, и как раз сошлись все обстоятельства, чтоб утвердить сие подозрение, ибо слуга этот знал, и покойница сама не скрывала, что намерена его в солдаты отдать, в зачет следуемого с ее крестьян рекрута, так как был одинок и дурного сверх того поведения. Слышали, как он в злобе, пьяный, грозился в питейном доме убить ее. За два же дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных местах. На другой же день после убийства нашли его на дороге, при выезде из города, мертво пьяного, имевшего в кармане своем нож, да еще с запачканною почему-то в крови правою ладонью. Утверждал, что кровь шла из носу, но ему не поверили. Служанки же повинились, что были на пирушке и что входные двери с крыльца оставались незапертыми до их возвращения. Да и множество сверх того являлось подобных сему признаков, по которым неповинного слугу и захватили. Арестовали его и начали суд, но как раз через неделю арестованный заболел в горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело и кончилось, предали воле божьей, и все - и судьи, и начальство, и всё общество - остались убеждены, что совершил преступление никто как умерший слуга. А засим началось наказание» [Выделение моё. - Л.] (277-278; 14).
Слуга Пётр из истории Таинственного посетителя каким-то жутко-чудесным образом обретает черты героя вовсе другой истории, черты Мити Карамазова. Но черты эти, в какой-то мизерной части, вдруг сливаются - краешком - с зыбкой фигуркой Смердякова, с его самоубийственным концом... Неужто, и впрямь - «Провидение»?
Заглянем, дружище Читатель, в скотопригоньевский суд - на минутку: прокурор спрашивает Алёшу, верно ли, что Алёша считает убийцей слугу Смердякова, и какие тому имеются доказательства. Алёша отвечает, что доказательств нет, но... Вступивший с этого места г-н Рассказчик поясняет: «О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал, говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот - ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого» [Выделение моё. - Л.] (109; 15).
Представь себе, Читатель, этого мальчишку, всё ещё - остаточками - верующего в своего опочившего старца, как мальчишка этот ходит по иным домам и на что-то кому-то намекает, чего-то от кого-то поджидает, на что-то надеется, и «что-то» это, по неясным, верно, намёкам, имеет видимость чего-то «чрезвычайного». Что же это за «чрезвычайность», и в чём именно «внутреннее убеждение» Алёши?
Эта «чрезвычайность» есть не что иное, как рассказ Зосимы о Таинственном посетителе, первый, допокаянный финал этого рассказа, по которому неминуемо будто бы должно случиться так, что вина падёт на слугу: он «всё равно» обречён смерти.
Но - не случилось «по слову» старца Зосимы, в который уже раз он «обманул» непослушного своего «послушника». И отошед Ангел от Алёши Карамазова - на тот же квадриллион километров, на который сам он отринулся Христа-Бога...
Что ж, пора заканчивать на сегодня с выставлением «на вид» тех очевидностей, что не видятся не то что простому читателю, но и «деликатному», каковы, «например, все русские критики» (6; 14). Но есть один моментец, о котором обещано было. В двухнедельной давности главке («Собрание убийц») Ликушин указывал, откуда Алексей Карамазов стащил и приписал Зосиме всемирно винящее «за всех», указывал на Митю: «Это пророчество мне было в ту минуту! За “дитё” и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех “дитё”, потому что есть малые дети и большие дети. Все - “дитё”. За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти» [Выделение моё. - Л.] (31; 15).
«Вот, - всплеснёт иной торопыга ручками, - Митя говорит то же самое, что и Зосима в “Записках” Алёши!» То же, Читатель, да не то, совсем не то. Напомню: будто бы Зосима, обращаясь к монахам, будто бы говорит: «знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле. Сие сознание есть венец пути иноческого, да и всякого на земле человека» [Выделение моё. - Л.] (149; 14). Ещё напомню, что «всякий на земле человек» убийца Таинственный посетитель, утверждая круговую поруку в вине «всех за всех» и будто бы пророча «явление сына человеческого на небеси», учил: «до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого» [Выделение моё. - Л.] (275-276; 14).
Что есть вина, о которой действительно мог говорить старец Зосима? - грех. Что есть вина, о которой мог говорить Таинственный посетитель? - вина уголовная, его личная вина в совершонном убийстве, в которой он готов признаться перед людьми, перед «всеми» - это видится ему «подвигом братолюбивого общения». Что есть вина, о которой говорит Митя? - чужая уголовная вина, которую «все» приписали ему, невинному в ней, и наказание за которую он, в силу сознания своей греховности пред лицем Бога, готов принять, и Бога «из-под земли» восславить.
Чтобы понять, наконец, что же действительно думал и говорил монах и старец Зосима о преступнике, об убийце, следует, Читатель, немедля бежать в Зосимову келейку, в самое начало романа, к диспуту о суде государства и о суде Церкви, о судьбе преступника и о судьбах государства и Церкви.
Иван Карамазов: «... совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: “Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг” - вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: “Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, - справедливая христианская церковь”» [Выделение моё. - Л.] (59; 14).
Зосима: «... если бы не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, <...> которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести. <...> Только сознав свою вину как сын Христова общества, то есть церкви, он сознает и вину свою пред самим обществом, то есть пред церковью» [Выделение моё. - Л.] (59-60; 14).
Вот, Читатель, «есть малые дети и большие дети», есть путь и есть венец пути, есть Церковь и «справедливая церковь». Есть согрешивший монах и есть сугубый грешник, убийца и вор - на этом и прервёмся пока, чтоб снова, в своём месте к этому важнеющему вопросу возвратиться.
Подпись: Der unmögliche Herr (невозможный господин) Ликушин.
* Проскений - в театре эллинистической эпохи - каменное строение перед скеной, на крыше которого разыгрывалось действие трагедии.
** Все цитаты по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979.