сказ о Зыкове-удальце или Comrade Bukharin Strikes Back
Респондент #391
Дата интервью - 21 января 1951 г.
Решающую роль в создании русской организации в Германии сыграл Зыков, писавший немецкому правительству письма с предложениями учредить подобный комитет. Я хорошо знал Зыкова и в то время недооценивал его. Сейчас мне представляется, что он был ведущей фигурой всего движения. Он был достаточно искусен, чтобы оставаться в тени, поэтому многие никогда не слышали о нем. До своего исчезновения именно он писал речи Власову. После (июля 1944-го) Власов воздерживался от частых выступлений или говорил банальности. Власов не особо пекся о Зыкове, злословил за его спиной, но «подчинялся» ему. Можно предположить, что Власов приложил руку к его исчезновению.
Впервые я встретил его [Зыкова] в редакции московских «Известий», тогда он был одним из заместителей Бухарина. Он происходил из семьи интеллигентов, социал-демократов по убеждениям, его отец любил политические дебаты и в целом придерживался либеральных взглядов. Зыков получил образование в духе «легального марксизма». Истории о его приключениях во время гражданской войны, которые он любил рассказывать, выпив, казались мне сомнительными. Потом он стал журналистом и преподавал в институте Герцена. Потом он был редактором в Ташкенте, молодой смышленный парень, разделявший взгляды «правой оппозиции». Его отправили в Магадан. Когда он вернулся, разразилась война, и он попал на фронт младшим политруком. Когда его взяли в плен, он написал то самое знаменитое письмо Геббельсу и через несколько дней был вызван в Берлин. Удивительно, что в отличие от множества других писем его письмо произвело немедленный эффект.
На Шлиффенуфер 7 в Берлине располагался спецлагерь для военнопленных всех национальностей, представлявших интерес для ОКВ. Именно там я встретил Зыкова в июле или августе 1942 г. Он немедленно выдвинулся на первые роли. С самого начала, в основном из-за его наружности, в нем подозревали еврея. Тем не менее он быстро добивался своего.
Первые усилия по формированию русского движения предпринял военный юрист Мальцев, который организовал из военнопленных Трудовую Национальную Партию, строго нацистскую организацию. Его поддержало несколько генералов. К примеру, генерал Благовещенский входил в центральный комитет партии. Это было в Хаммельбурге в конце 1941 г. Осенью 1942-го я видел Мальцева в Вульхайде, туда были переправлены все его люди, им было запрещено заниматься любой политической деятельностью. Очевидно, немцы сочли их подход слишком грубым и приспособленческим. Велись бесчисленные внутренние дискуссии, иногда с участием старых эмигрантов. Мальцев служил немцам, помогая выявлять среди военнопленных евреев и политработников. Зыков, когда он добился некоторого влияния, немедленно упек Мальцева в концлагерь (некоторые видели в этом косвенное доказательство еврейского происхождения Зыкова). Мальцев был фанатиком, почти ненормальным. В конце 1949-го он был в Мюнхене.
Зыков пришел к «власти» до Власова. На Викторияштрассе сидели два человека, сочинявших примитивные листовки для ОКВ. Оба были настроены просоветски и взялись за эту работу, лишь чтобы получить теплое местечко. Очевидно благодаря кому-то из старых эмигрантов однажды они ушли с работы и больше не вернулись. Их заменила команда Зыкова: Зыков, Ножин, Малышкин, Благовещенский, Головин (и его брат), Ильинский. По его инициативе прислали несколько человек из Вульхайде. Потом подтянулось молодое поколение. Главную роль во всем играли Зыков и Штрик-Штрикфельд.
Первым, кому было предложено возглавить движение, был Яков Джугашвили. Очевидно, то была идея Штрикфельда (Ш. был прекрасным человеком, русским в душе. Во время первой мировой он служил в русской армии, хотя и был немецким офицером и в то же время поддерживал контакт с британской разведкой. Затем он отправился в Великобританию и в промежутке между войнами, кажется работал и на немцев, и на англичан ). Сталин усыновил Якова, который был сыном Шаумяна. Как военнопленный Яков содержался в Хаммельбурге. Нам сказали, что он вел себя с достоинством и твердо отказался сотрудничать с немцами, хотя и был настроен довольно критически по отношению к своему «отцу».
Вторым, кому предложили должность, был генерал Понеделин (который оборонял Киев и был взят в плен в окружении, когда генерал Кирпонос покончил с собой). Немцев он с ходу обматерил. Его держали в отдельной камере. Зыков вызвал его и сказал, что для него «нет пути назад». Генерал ответил: «Я не верю, что против моей семьи будут применены репрессии. Я убежден, что любой суд сочтет их невиновными». После войны он вернулся в СССР.
Третьим немецким кандидатом был генерал Снегов. Прежде он был инспектором Красной Армии по физической подготовке, почетная должность, полученная им по возрасту. Он, хотя и был антибольшевиком, отказался принять предложение, опасаясь за свою семью в Советском Союзе.
И тогда Штрик-Штрикфельд отправился в Новоград-Волынский и вернулся с Власовым.
Зыков искренне служил тому делу, которое считал верным. Он продолжал числить себя правым оппозиционером. Но, конечно, он трудился и ради спасения собственной шкуры. Зыков настаивал на исключении из наших публикаций всех пронемецких и антисемитских материалов. И действительно - это приносило практическую пользу, доказывая «нашим» людям честность и независимость наших позиций. Я редактировал «Зарю» с 1 выпуска по 33-й. Та же редакционная команда выпускала и «Доброволец». Вы можете убедиться, что они были свободны от пронацистских и антисемитских материалов. После 33-го номера полковник Мартин, возглавлявший в ОКВ отдел [анти]советской пропаганды, интеллигентный и тактичный человек, но без четкой собственной позиции, вызвал нас к себе и возбужденно начал обвинять в измене. Он стучал кулаком по столу и угрожающе жестикулировал. Не понимавший по-немецки Зыков спросил Ножина: «Что он говорит?» Тот ответил: «Ругается». «Скажи ему», попросил Зыков, «что я тоже умею стучать кулаком по столу». И Зыков тоже начал махать руками. Мартин остолбенел и опустился на стул. Через несколько минут Зыков растолковал ему, что если бы мы были советскими агентами, то не нарывались бы на неприятности, продолжая гнуть собственную линию, а незамедлительно выполняли бы немецкие приказы. В конце концов Мартин сказал, что у него на руках список наших имен и что мы должны быть арестованы. Он пообещал попробовать спасти ситуацию. На следующий день к нам приставили цензором зондерфюрера Бормана (из Прибалтики, предположительно племянника Мартина Бормана). Это был молодой, здоровый и любивший развлечения парень. Мы скоро приучили его дрыхнуть в задней комнате редакции и не слишком вмешиваться в наши дела. Но мы не могли полагаться на него и доверять ему. С другой стороны, со Штрикфельдом мы могли говорить свободно.
Злым гением всего предприятия был капитан Гроте, который считал всех нас предателями и требовал закрыть нашу лавочку.
Следующей нашей задачей стало превращение редакции с сопутствующим персоналом в движение, которое было бы чем-то большим, чем гольная пропаганда. Мы начали с образования «Смоленского Комитета», который не был ни комитетом, ни смоленским. Декларация этого комитета, содержавшая «13 пунктов», была написана Зыковым и подписана Власовым. Она должны была распространяться исключительно на советской территории, не затрагивая занятые немцами области СССР. Как-то (я не знаю точно, как) Зыков убедил немецких летчиков «потерять ориентировку в тумане» и сбросить листовки и пачки «Добровольца» и «Зари» над оккупированной территорией. Зыков был счастлив, выходя тем вечером из кино, он сказал мне: «Чертик вырвался из бутылки». Это было в феврале 1943-го. И затем немцы отступились от требования направлять пропагандистские усилия только на советскую территорию и начали вести пропаганду и в оккупированных областях.
Третьим человеком, сотрудничавшим с Зыковым и Штрикфельдом, была имевшая большое влияние г-жа Видеманн, бывший редактор «Aktion». Она считала Зыкова своим главным протеже. Они встречались у Штрикфельдов.
Различными путями мы пытались обойти немецкие политические директивы. «Заря» и «Доброволец» публиковали оттиски перехваченных писем советских граждан. К примеру, девушка пишет своему жениху-солдату, не выбирая выражений. Мы публиковали выдержки из письма как текст; но оттиск (который в отличие от текста цензор не проверял) содержал такие обороты как «эти чертовы немцы» и пр. Зыков говорил, что это должно показать, что мы вступили в «брак по расчету». Зыков любил объяснять мне свою стратегию: антисоветские силы должны сотрудничать с любым, кто в данный момент является непосредственным врагом советского режима. Если же немцы будут выбиты с советской территории мы должны переключиться и начать поддерживать англичан или еще кого-нибудь.
Однажды я републиковал в «Заре» с небольшими купюрами статью Лебедева-Полянского о Чернышевском. Мы предполагали, что для наших интеллигентов это станет намеком, что мы не продались немцам.
После 33-го выпуска в каждом номере принудительно появлялись одна пронемецкая и одна антиеврейская статья. Позже стали требовать и антибританские материалы, но вскоре Гроте, не стесняясь в выражениях, напал на нас и обвинил в «дискредетации» антибританской программы. С тех пор нам пришлось действовать более осмотрительно.
Популярность газеты заметно упала после 33-го выпуска. В узком кругу мы довольно резко обсуждали вопрос: не должны ли мы закрыться и вернуться в лагеря для военнопленных. Зыков убедил нас, что необходимо продолжать, лучше делать что-то, чем ничего. Возможно, то, что я слишком легко поддался аргументам Зыкова, было ошибкой.
Полковник Боярский открыто высказывал антинемецкие взгляды. Клюге даже потребовал его расстрелять. Штрикфельд сказал Клюге, что посадил Боярского в концлагерь, а на деле услал того на некоторое время в Данию.
Понемногу трудностей в работе стало прибавляться. Сначала немцы организовали полностью "параллельную" редакцию, а затем заменили нас ей. Нас послали в Польшу работать на СС. Это было как раз в тот момент, когда Жиленков договорился с главным управлением СС о будущем Комитете Освобождения Народов России (около 20 июля 1944-го). Один наш НТС-овский друг намекнул [моей?] невесте, что гестапо (в котором он работал) намеревается арестовать меня. Я рассказал об этом Штрик-Штрикфельду, который дал слово, что со мной ничего не произойдет (один мерзавец только что опубликовал в "Заре" мой настоящее имя). Штрикфельд отправил меня в Париж, очевидно рассчитывая, что я там "лягу на дно" и никогда не вернусь. Но я вернулся и сам устроился на работу в университете. С осени 1944-го я больше не занимался политикой (заместитель Штрикфельда, ничтожный человечек барон Делингсхаузен сейчас находится где-то в районе Мюнхена).
Когда в "Заре" утвердилась новая редакция, Зыков и его команда должны были отправиться в Польшу. В первой партии на вокзале обнаружились все кроме Зыкова. Поезд уехал без него. Зыков остался в Рамерсдорфе под Берлином по соседству с жилищем Штрикфельда. С ним были Ножин и зыковская «супруга», сербка, которую звали Евгения Петровна Андрич. В отличие от многих Зыков был преданным супругом, хотя его жена была та еще особа. Однажды Зыкова вызвали по телефону в трактир по соседству. Он взял с собой Ножина, служившего переводчиком (мне об этом рассказал Ковальчук, который был в курсе немецкого расследования). По дороге Зыкова остановил автомобиль, в котором сидело двое. Один был немцем, второй очевидно нет, хотя и хорошо говорил по-немецки. Случился громкий спор, но в итоге Зыков и Ножин сели в машину и уехали. Позже немцы обнаружили, что следы шин ведут в лес чуть дальше по дороге. Зондерфюрер Шаберт, бывший лютеранский священник, работавший в абвере, один из самых придирчивых цензоров, спросил меня, как я объясню исчезновение Зыкова. Я ответил, что уверен в том, что его забрало гестапо. В нашем кругу эта версия преобладала. Ковальчук и Ножин [?] просили г-жу Видеманн помочь спасти его [Зыкова], и она обещала: «Если он еще жив, я спасу его». Возможно, немцы нашли доказательство его еврейского происхождения, возможно, им были не по душе его полумарксистские настроения. Позже один русский рассказывал о разговоре с двумя пьяными эсэсовцами, которые утверждали, что Зыкова убили на Александерплац.
После исчезновения Зыкова русское движение потеряло внутреннюю сплоченность. Это проявилось во время капитуляции, когда всё движение распалось, хотя НТС пытался управлять своими кадрами. С лета 1944-го власовское движение трудно рассматривать как политическое. Оставался Трухин, но он был аполитичен и к тому же член НТС (возможно, даже тайный член их центрального комитета). Многие власовцы жаловались, что без оглядки на членов НТС они не могли пробиться на руководящие роли в движении. В 1944-м, хотя в движении и существовали различные мнения, личность Зыкова была чересчур весома, чтобы допустить выход на передний план взглядов, противоречащих его. За его спиной люди могли оскорблять Зыкова («жид»), но никто не выступал открыто.
Однажды, где-то летом 1943-го, нам сообщили, что нашу контору в Дабендорфе посетит Розенберг. Все были в восторге. Благовещенский кланялся, шаркал ножкой и никак не мог снять перчатку, чтобы пожать руку, омерзительное зрелище. Но Зыков вел себя весьма достойно. Наша контора располагалась в бараке. Зыков приветствовал Розенберга как равного. Розенберга окружали суровые эсэсовцы, мы стояли за Зыковым. Зыков обратился к нему «господин государственный министр», иронически подчеркивая титул. Зыков настаивал на «13 пунктах» и говорил с Розенбергом вполне откровенно. Даже «Волошин», который недолюбливал Зыкова позже отметил его смелость. Первым адьютантом Зыкова был Ковальчук, вторым - Самыгин. Ковальчук был украинским федералистом, хороший журналист, но с комплексом неполноценности. Многие в руководстве были партийцами, полагаю, что бывшая партийная оппозиция после 1936-го располагала самым ценными кадрами в Советском Союзе. Лично я был близок Промпартии.
Мое мнение о Жиленкове лучше, чем о многих других. Его портили лишь любовь к выпивке, слабость перед женским полом, пристрастие к хорошей одежде, еде, парфюмерии и пр. Но я хорошо его знал. По отношению к движению он был настроен пессимистично и хотел успеть как можно больше в оставшиеся ему месяцы жизни. Его политическое кредо гласило, я полагаю: за Ленина, против Сталина, за НЭП.
Нашим главным врагом было министерство восточных территорий, их цензура была самой суровой. Из всех русских объединений оно поддерживало только солидаристов и финансировало [школу] Вустрау. После исчезновения Зыкова солидаристы заняли руководящие позиции в движении. Похоже, на их взгляды больше всего повлияла брошюра Штерна о Салазаре. Когда Вустрау отошел русскому освободительному движению во главе с Зайцевым и Штифановым, они начали сильнее гнуть свою политическую линию. Кое-кто из НТСовцев служил в гестапо. Я знаю, что этот вопрос оживленно дискутировался в их кругу. Правда то, что они предостерегали и спасли некоторых, кому со стороны гестапо грозил арест. Некоторые из них заплатили своей жизнью - Вергун, Кеппен и др. Среди них были идеалисты. Зыков считал их романтиками, потерявшими чувство меры, в политическом отношении несерьезными фигурами. Школа Вустрау под руководством Редлиха готовила кадры молодых солидаристов. В конце Зайцев играл почти ту же роль, что играл Ковальчук до исчезновения Зыкова. После войны между Зайцевым и Штифановым произошел раскол. После исчезновения Зыкова выдвинулся Тензоров (Ветлугин).
В нашей пропагандистской деятельности мы всячески пытались нейтрализовать националистов-сепаратистов. Например, мы хорошо отзывались о [Тарасе] Шевченко несмотря на негодование цензоров. Предварительную цензуру осуществляло ОКВ, а после публикации материалы направлялись в министерство восточных территорий. Министерство пропаганды почти не вмешивалось. В «Винете» работало много русских. До Зыкова их работа была безграмотной дешевкой, услужением немцам. Мы пытались уменьшить их влияние. Мы получали от них множество пропагандистских материалов, но относились к нем отрицательно. Немцы в «Винете» не доверяли своим собственным русским работникам. Зыков послал меня в «Винету» на переговоры. Я сказал, что их пропаганда слишком груба, но они отвечали: «А что вы хотите? Разве Сталин не бандит?» Русскими делами в «Винете» заведовал Будерацкий, после войны он был в Бельгии. Многие из нас работали на «Винету», за заказанные тексты они платили хорошо. Я тоже написал брошюру о научных исследованиях в СССР. Урбан, один из шефов «Винеты», был довольно приличным человеком. Он публиковал пропагандистские материалы для остарбайтеров. Мы согласились, что их не стоит пичкать нацистской пропагандой и им надо давать и неполитические материалы. Но несмотря на научно-популярное содержание брошюры, они внесли в нее изменения. К примеру, я написал, что Екатерина Вторая первой в России ввела вакцинацию. Они добавили: «Екатерина, которая была немкой...»
У Зыкова были хорошие связи с Антикоминтерном. Заправлял там старый эмигрант, фон Домбровский. После знакомства с Зыковым и особенно после немецких поражений, его политические взгляды заметно пошатнулись. Антикоминтерн объединял пропагандистскую деятельность со стратегической разведкой. Политической задачей была популяризация лозунга Новой Европы. Их печатным органом был «Signal» (После войны я встретил в Париже одного из его сотрудников, Вернера. Он был эльзасцем, который когда-то жил в России. Он сказал. что Антикоминтерн перед капитуляцией создал отделения в Швейцарии, Испании и пр. и был готов к дальнейшей работе).
Меллер-Закомельский издавал «Новые Вехи», я цензурировал первый выпуск. Его позиция была реминисценцией и евразийцев и Константина Леонтьева. Для Антикоминтерна Меллер-Закомельский сочинял антисемитские брошюры, довольно четко следующие гитлеровской идеологии. Серьезного влияния он не имел, русские плохо принимали его писанину. Зайцев возражал против особенно грубого антисемитизма, но довольно активно пропагандировал Протоколы сионских мудрецов. То же делал и Штифанов.
В целом советские беженцы не имели антисемитских настроений. Национальный вопрос как таковой никогда не ставился. Группу Зыкова можно считать воинственно анти-антисемитской. Сам Власов, однако, не особо беспокоился о евреях. Он часто использовал словечко «жид». В целом мы считали Власова полезной нам заурядностью. Его антисемитизм и грубое обращение с женщинами не добавляли любви к нему. Я и сам атеист, но не готов простить ему, что каждого религиозного человека он пренебрежительно именовал «поп».
Антикоминтерн и «Винета» печатали и свои собственные прокламации. Мы упорно старались нейтрализовать их влияние. Бывали случаи, когда громкоговорители, установленные ими на линии фронта, расстреливались советскими солдатами даже раньше, чем советский офицер успевал отдать приказ. Одной из серьезных задач, которую взял на себя Антикомитерн, было изучение идеологических заблуждений советского мировоззрения. Этим занимался профессор Петр Шевцов. Он заметно опустился в немецком плену, но сумел написать превосходный критический разбор диалектического материализма, возможно, единственный полезный текст, вышедший из недр Антикоминтерна. Надо признать, что многие советские беженцы испытали моральный кризис, осознав, что на Западе нет ясной идеологии, которая была бы способна противостоять советской.
Наша пропагандистская деятельность началась в ОКВ. Для военнопленных печаталась «Заря», а для войск - «Доброволец». Позднее весь персонал переехал в Дабендорф. РОА как военная сила была фикцией до ноября 1944-го. Власов правильно делал, что никогда не признавал так называемые соединения «РОА», как «свою» армию. Однажды он сказал нам, что даже если он получит командование над ними, то окажется во главе «наемников, напяливших немецкую униформу ради тарелку супа» (Это была мысль Зыкова).
Однако, он пытался посылать людей в соединения РОА. Ключевым пунктом здесь был Дабендорф. В дополнение к письменным инструкциям пропагандисты получали также устные инструкции, которые не были пронемецкими по духу. У нас была особенная антипатия к эсэсовцам. Только после 20 июля 1944-го, когда ОКВ потеряло свое влияние, главное управление СС стало контролировать наши дела. Строго говоря, военные относились к нам заметно лучше, чем все остальные.
В начале войны я был офицером запаса в Белоруссии. В мае-июне 1941-го было немало опасений в связи с успехами немцев, но люди ожидали их нападения. В середине июня 1941-го продолжалась реорганизация и были восстановлены отпуска, и тут немцы нанесли удар. После 22 июня по моему впечатлению у фронтовых частей не было коллективного стремления дезертировать или сдаться. Но немецкая атака на наши резервные дивизии была чересчур мощна, чтобы не вызвать хаос. Общее настроение среди попавших в плен к немцам было: «Что ж, я попался, значит, я военнопленный». Бывшие офицеры царской армии получали у немцев небольшие поблажки. В лагерях руководящие позиции давались уголовникам, их использовали, чтобы выявлять евреев и политруков. Множились дичайшие кляузы. В лагерях в Бобруйске и в Гомеле разразились еще и эпидемии тифа, ежедневно умирало по 30-40 человек. В то же время лагерная полиция развлекалась собственным джазовым оркестром, самогоном и оргиями всех сортов. Когда не осталось евреев и политруков, они начали «назначать» евреев и политработников из числа обычных военнопленных и сдавать их немцам. В нашем лагере (Бобруйск) из 30000 умерло 12000, что сравнительно немного.
«Заря» печаталась 150-200 тысячным тиражом, порой до 600 тыс. Тираж «Добровольца» колебался в районе 50 тыс. В самом начале «Доброволец» выходил вообще без цензуры. В типографии служили немецкие социал-демократы, которые сначала обвиняли нас в сотрудничестве с нацистами, а затем решили, что мы - советские агенты.
Казанцев отвечал за листовки, выпускаемые ОКВ. Это был старый эмигрант, ценивший комфорт и удобства и пугавшийся одного вида крови.
Отец респондента, Михаил Владимирович Самыгин, был более известен под псевдонимом Марк Криницкий.
Литературная энциклопедия 1931 г. рассказывает нам:
КРИНИЦКИЙ Марк [1874-] - беллетрист (псевдоним Михаила Владимировича Самыгина). Служил преподавателем словесности в Рязанской гимназии. Один из типичных беллетристов «легкого жанра», близкий Арцыбашеву и др. Почти все произведения К. посвящены описанию быта и психики дореволюционного мещанства, изображаемых им с неизменным подчеркиванием интимно-эротических сторон (романы «Маскарад чувств», «Случайная женщина», «Синяя борода», «Душа женщины», «Рассказы о любви», «Дорога к телу» и многие др.). Психологический анализ у К. крайне примитивен. Многочисленными описаниями адюльтеров романы К. отвечали запросам обывателя-мещанина эпохи между двумя революциями, обеспечившего К. популярность.
Приняв после революции 1917 деятельное участие в советской литературе, Криницкий пробовал перестроить свое творчество применительно к задачам послеоктябрьской лит-ры (комедии «Продналог», 1924, «Светозар Октябрь», Л., 1925, и пр.), но безуспешно: новые советские люди и их быт у К. банальны, изображение их сусально и выдержано в духе примитивных агиток.
Можно добавить, что 1916-18 г.г. выходило собрание сочинений Криницкого в 15 (!) томах. К советским реалиям писатель так и не приспособился , хотя и пытался. Сохранилась его надпись от 10.12.1933 г. на машинописном экземпляре пьесы «Сев»: «...оттолкнутый друзьями, осмеянный близкими, бездомный, никому не нужным мусором я валяюсь при дороге». В годы войны Самыгин живет в эвакуации в Самарканде, после войны у него развивается душевная болезнь. С сайта memo.ru:
Самыгин Михаил Владимирович.
Москва; персональный пенсионер. Проживал: Москва, Брюсовский пер. 2/14, кв. 23.
Арестован 24 апреля 1949 г.
Приговорен: ОСО при НКВД СССР 6 июля 1949 г., обв.: 58-10 ч. 2.
Приговор: направлен в психиатрическую больницу для принудительного лечения с изоляцией.
Реабилитирован 6 февраля 1996 г.Михаил Самыгин-старший умер в горьковской психоневрологической лечебнице в 1952 г.
Михаил Самыгин-младший родился в 1915 г., учился на инженера-химика, причем начало научной карьеры вышло завидным - около десятка публикаций в «Журнале физической химии» и научных сборниках с 1937 по 1941 г. Самыгин работал в институте физ. химии АН СССР под руководством, по всей видимости, Б.В.Дерягина (несколько совместных докладов и работ).
По ОБД Мемориал младший лейтенант Михаил Михайлович Самыгин, призванный по мобилизации в 1941 г, пропал без вести в декабре того же года.
У него осталась жена, проживавшая на Брюсовском бульваре, т.е. по тому же адресу, по которому через восемь лет будет арестован Самыгин-старший.
По карточке военнопленного Самыгин попал в плен 31.08.41 под г. Погар, 31.10.41 был доставлен в офлаг 57.
Послевоенная версия биографии (из «Вестника Института по изучению СССР» за 1960г.):
Китаев, Михаил Михайлович, доктор химии. Род. в 1915 г. в Москве. Работал в 1936-1941 гг. при Академии наук СССР. 1946-1955 директор Института химии поверхностных явлений в Мюнхене. С 1955 г. профессор Бандунгского университета (Индонезия).Но:
После капитуляции Германии жизнь Китаева постепенно все больше усложняется и запутывается. С одной стороны - тяжелая болезнь, финансовые затруднения, ряд других неудач. С другой - обвинения его в деятельности в пользу коммунистической агентуры.
В Индонезии он снова становится Самыгиным, печатает несколько работ в химических журналах (соавтора теперь зовут не Дерягин а Liem Twang Sien). Участвует в международных конференциях.
Автор воспоминаний - «Русское Освободительное Движение» (1947, напечатаны в 1970-м, текст интервью их во многом повторяет), «Communist Party officials: a group of portraits» (1954), «Как это началось: из воспоминаний сотрудника газеты «Заря» (1970). В предисловии к последним сказано, что автор умер некоторое время назад.
Дата интервью - 21 января 1951 г.
Решающую роль в создании русской организации в Германии сыграл Зыков, писавший немецкому правительству письма с предложениями учредить подобный комитет. Я хорошо знал Зыкова и в то время недооценивал его. Сейчас мне представляется, что он был ведущей фигурой всего движения. Он был достаточно искусен, чтобы оставаться в тени, поэтому многие никогда не слышали о нем. До своего исчезновения именно он писал речи Власову. После (июля 1944-го) Власов воздерживался от частых выступлений или говорил банальности. Власов не особо пекся о Зыкове, злословил за его спиной, но «подчинялся» ему. Можно предположить, что Власов приложил руку к его исчезновению.
Впервые я встретил его [Зыкова] в редакции московских «Известий», тогда он был одним из заместителей Бухарина. Он происходил из семьи интеллигентов, социал-демократов по убеждениям, его отец любил политические дебаты и в целом придерживался либеральных взглядов. Зыков получил образование в духе «легального марксизма». Истории о его приключениях во время гражданской войны, которые он любил рассказывать, выпив, казались мне сомнительными. Потом он стал журналистом и преподавал в институте Герцена. Потом он был редактором в Ташкенте, молодой смышленный парень, разделявший взгляды «правой оппозиции». Его отправили в Магадан. Когда он вернулся, разразилась война, и он попал на фронт младшим политруком. Когда его взяли в плен, он написал то самое знаменитое письмо Геббельсу и через несколько дней был вызван в Берлин. Удивительно, что в отличие от множества других писем его письмо произвело немедленный эффект.
На Шлиффенуфер 7 в Берлине располагался спецлагерь для военнопленных всех национальностей, представлявших интерес для ОКВ. Именно там я встретил Зыкова в июле или августе 1942 г. Он немедленно выдвинулся на первые роли. С самого начала, в основном из-за его наружности, в нем подозревали еврея. Тем не менее он быстро добивался своего.
Первые усилия по формированию русского движения предпринял военный юрист Мальцев, который организовал из военнопленных Трудовую Национальную Партию, строго нацистскую организацию. Его поддержало несколько генералов. К примеру, генерал Благовещенский входил в центральный комитет партии. Это было в Хаммельбурге в конце 1941 г. Осенью 1942-го я видел Мальцева в Вульхайде, туда были переправлены все его люди, им было запрещено заниматься любой политической деятельностью. Очевидно, немцы сочли их подход слишком грубым и приспособленческим. Велись бесчисленные внутренние дискуссии, иногда с участием старых эмигрантов. Мальцев служил немцам, помогая выявлять среди военнопленных евреев и политработников. Зыков, когда он добился некоторого влияния, немедленно упек Мальцева в концлагерь (некоторые видели в этом косвенное доказательство еврейского происхождения Зыкова). Мальцев был фанатиком, почти ненормальным. В конце 1949-го он был в Мюнхене.
Зыков пришел к «власти» до Власова. На Викторияштрассе сидели два человека, сочинявших примитивные листовки для ОКВ. Оба были настроены просоветски и взялись за эту работу, лишь чтобы получить теплое местечко. Очевидно благодаря кому-то из старых эмигрантов однажды они ушли с работы и больше не вернулись. Их заменила команда Зыкова: Зыков, Ножин, Малышкин, Благовещенский, Головин (и его брат), Ильинский. По его инициативе прислали несколько человек из Вульхайде. Потом подтянулось молодое поколение. Главную роль во всем играли Зыков и Штрик-Штрикфельд.
Первым, кому было предложено возглавить движение, был Яков Джугашвили. Очевидно, то была идея Штрикфельда (Ш. был прекрасным человеком, русским в душе. Во время первой мировой он служил в русской армии, хотя и был немецким офицером и в то же время поддерживал контакт с британской разведкой. Затем он отправился в Великобританию и в промежутке между войнами, кажется работал и на немцев, и на англичан ). Сталин усыновил Якова, который был сыном Шаумяна. Как военнопленный Яков содержался в Хаммельбурге. Нам сказали, что он вел себя с достоинством и твердо отказался сотрудничать с немцами, хотя и был настроен довольно критически по отношению к своему «отцу».
Вторым, кому предложили должность, был генерал Понеделин (который оборонял Киев и был взят в плен в окружении, когда генерал Кирпонос покончил с собой). Немцев он с ходу обматерил. Его держали в отдельной камере. Зыков вызвал его и сказал, что для него «нет пути назад». Генерал ответил: «Я не верю, что против моей семьи будут применены репрессии. Я убежден, что любой суд сочтет их невиновными». После войны он вернулся в СССР.
Третьим немецким кандидатом был генерал Снегов. Прежде он был инспектором Красной Армии по физической подготовке, почетная должность, полученная им по возрасту. Он, хотя и был антибольшевиком, отказался принять предложение, опасаясь за свою семью в Советском Союзе.
И тогда Штрик-Штрикфельд отправился в Новоград-Волынский и вернулся с Власовым.
Зыков искренне служил тому делу, которое считал верным. Он продолжал числить себя правым оппозиционером. Но, конечно, он трудился и ради спасения собственной шкуры. Зыков настаивал на исключении из наших публикаций всех пронемецких и антисемитских материалов. И действительно - это приносило практическую пользу, доказывая «нашим» людям честность и независимость наших позиций. Я редактировал «Зарю» с 1 выпуска по 33-й. Та же редакционная команда выпускала и «Доброволец». Вы можете убедиться, что они были свободны от пронацистских и антисемитских материалов. После 33-го номера полковник Мартин, возглавлявший в ОКВ отдел [анти]советской пропаганды, интеллигентный и тактичный человек, но без четкой собственной позиции, вызвал нас к себе и возбужденно начал обвинять в измене. Он стучал кулаком по столу и угрожающе жестикулировал. Не понимавший по-немецки Зыков спросил Ножина: «Что он говорит?» Тот ответил: «Ругается». «Скажи ему», попросил Зыков, «что я тоже умею стучать кулаком по столу». И Зыков тоже начал махать руками. Мартин остолбенел и опустился на стул. Через несколько минут Зыков растолковал ему, что если бы мы были советскими агентами, то не нарывались бы на неприятности, продолжая гнуть собственную линию, а незамедлительно выполняли бы немецкие приказы. В конце концов Мартин сказал, что у него на руках список наших имен и что мы должны быть арестованы. Он пообещал попробовать спасти ситуацию. На следующий день к нам приставили цензором зондерфюрера Бормана (из Прибалтики, предположительно племянника Мартина Бормана). Это был молодой, здоровый и любивший развлечения парень. Мы скоро приучили его дрыхнуть в задней комнате редакции и не слишком вмешиваться в наши дела. Но мы не могли полагаться на него и доверять ему. С другой стороны, со Штрикфельдом мы могли говорить свободно.
Злым гением всего предприятия был капитан Гроте, который считал всех нас предателями и требовал закрыть нашу лавочку.
Следующей нашей задачей стало превращение редакции с сопутствующим персоналом в движение, которое было бы чем-то большим, чем гольная пропаганда. Мы начали с образования «Смоленского Комитета», который не был ни комитетом, ни смоленским. Декларация этого комитета, содержавшая «13 пунктов», была написана Зыковым и подписана Власовым. Она должны была распространяться исключительно на советской территории, не затрагивая занятые немцами области СССР. Как-то (я не знаю точно, как) Зыков убедил немецких летчиков «потерять ориентировку в тумане» и сбросить листовки и пачки «Добровольца» и «Зари» над оккупированной территорией. Зыков был счастлив, выходя тем вечером из кино, он сказал мне: «Чертик вырвался из бутылки». Это было в феврале 1943-го. И затем немцы отступились от требования направлять пропагандистские усилия только на советскую территорию и начали вести пропаганду и в оккупированных областях.
Третьим человеком, сотрудничавшим с Зыковым и Штрикфельдом, была имевшая большое влияние г-жа Видеманн, бывший редактор «Aktion». Она считала Зыкова своим главным протеже. Они встречались у Штрикфельдов.
Различными путями мы пытались обойти немецкие политические директивы. «Заря» и «Доброволец» публиковали оттиски перехваченных писем советских граждан. К примеру, девушка пишет своему жениху-солдату, не выбирая выражений. Мы публиковали выдержки из письма как текст; но оттиск (который в отличие от текста цензор не проверял) содержал такие обороты как «эти чертовы немцы» и пр. Зыков говорил, что это должно показать, что мы вступили в «брак по расчету». Зыков любил объяснять мне свою стратегию: антисоветские силы должны сотрудничать с любым, кто в данный момент является непосредственным врагом советского режима. Если же немцы будут выбиты с советской территории мы должны переключиться и начать поддерживать англичан или еще кого-нибудь.
Однажды я републиковал в «Заре» с небольшими купюрами статью Лебедева-Полянского о Чернышевском. Мы предполагали, что для наших интеллигентов это станет намеком, что мы не продались немцам.
После 33-го выпуска в каждом номере принудительно появлялись одна пронемецкая и одна антиеврейская статья. Позже стали требовать и антибританские материалы, но вскоре Гроте, не стесняясь в выражениях, напал на нас и обвинил в «дискредетации» антибританской программы. С тех пор нам пришлось действовать более осмотрительно.
Популярность газеты заметно упала после 33-го выпуска. В узком кругу мы довольно резко обсуждали вопрос: не должны ли мы закрыться и вернуться в лагеря для военнопленных. Зыков убедил нас, что необходимо продолжать, лучше делать что-то, чем ничего. Возможно, то, что я слишком легко поддался аргументам Зыкова, было ошибкой.
Полковник Боярский открыто высказывал антинемецкие взгляды. Клюге даже потребовал его расстрелять. Штрикфельд сказал Клюге, что посадил Боярского в концлагерь, а на деле услал того на некоторое время в Данию.
Понемногу трудностей в работе стало прибавляться. Сначала немцы организовали полностью "параллельную" редакцию, а затем заменили нас ей. Нас послали в Польшу работать на СС. Это было как раз в тот момент, когда Жиленков договорился с главным управлением СС о будущем Комитете Освобождения Народов России (около 20 июля 1944-го). Один наш НТС-овский друг намекнул [моей?] невесте, что гестапо (в котором он работал) намеревается арестовать меня. Я рассказал об этом Штрик-Штрикфельду, который дал слово, что со мной ничего не произойдет (один мерзавец только что опубликовал в "Заре" мой настоящее имя). Штрикфельд отправил меня в Париж, очевидно рассчитывая, что я там "лягу на дно" и никогда не вернусь. Но я вернулся и сам устроился на работу в университете. С осени 1944-го я больше не занимался политикой (заместитель Штрикфельда, ничтожный человечек барон Делингсхаузен сейчас находится где-то в районе Мюнхена).
Когда в "Заре" утвердилась новая редакция, Зыков и его команда должны были отправиться в Польшу. В первой партии на вокзале обнаружились все кроме Зыкова. Поезд уехал без него. Зыков остался в Рамерсдорфе под Берлином по соседству с жилищем Штрикфельда. С ним были Ножин и зыковская «супруга», сербка, которую звали Евгения Петровна Андрич. В отличие от многих Зыков был преданным супругом, хотя его жена была та еще особа. Однажды Зыкова вызвали по телефону в трактир по соседству. Он взял с собой Ножина, служившего переводчиком (мне об этом рассказал Ковальчук, который был в курсе немецкого расследования). По дороге Зыкова остановил автомобиль, в котором сидело двое. Один был немцем, второй очевидно нет, хотя и хорошо говорил по-немецки. Случился громкий спор, но в итоге Зыков и Ножин сели в машину и уехали. Позже немцы обнаружили, что следы шин ведут в лес чуть дальше по дороге. Зондерфюрер Шаберт, бывший лютеранский священник, работавший в абвере, один из самых придирчивых цензоров, спросил меня, как я объясню исчезновение Зыкова. Я ответил, что уверен в том, что его забрало гестапо. В нашем кругу эта версия преобладала. Ковальчук и Ножин [?] просили г-жу Видеманн помочь спасти его [Зыкова], и она обещала: «Если он еще жив, я спасу его». Возможно, немцы нашли доказательство его еврейского происхождения, возможно, им были не по душе его полумарксистские настроения. Позже один русский рассказывал о разговоре с двумя пьяными эсэсовцами, которые утверждали, что Зыкова убили на Александерплац.
После исчезновения Зыкова русское движение потеряло внутреннюю сплоченность. Это проявилось во время капитуляции, когда всё движение распалось, хотя НТС пытался управлять своими кадрами. С лета 1944-го власовское движение трудно рассматривать как политическое. Оставался Трухин, но он был аполитичен и к тому же член НТС (возможно, даже тайный член их центрального комитета). Многие власовцы жаловались, что без оглядки на членов НТС они не могли пробиться на руководящие роли в движении. В 1944-м, хотя в движении и существовали различные мнения, личность Зыкова была чересчур весома, чтобы допустить выход на передний план взглядов, противоречащих его. За его спиной люди могли оскорблять Зыкова («жид»), но никто не выступал открыто.
Однажды, где-то летом 1943-го, нам сообщили, что нашу контору в Дабендорфе посетит Розенберг. Все были в восторге. Благовещенский кланялся, шаркал ножкой и никак не мог снять перчатку, чтобы пожать руку, омерзительное зрелище. Но Зыков вел себя весьма достойно. Наша контора располагалась в бараке. Зыков приветствовал Розенберга как равного. Розенберга окружали суровые эсэсовцы, мы стояли за Зыковым. Зыков обратился к нему «господин государственный министр», иронически подчеркивая титул. Зыков настаивал на «13 пунктах» и говорил с Розенбергом вполне откровенно. Даже «Волошин», который недолюбливал Зыкова позже отметил его смелость. Первым адьютантом Зыкова был Ковальчук, вторым - Самыгин. Ковальчук был украинским федералистом, хороший журналист, но с комплексом неполноценности. Многие в руководстве были партийцами, полагаю, что бывшая партийная оппозиция после 1936-го располагала самым ценными кадрами в Советском Союзе. Лично я был близок Промпартии.
Мое мнение о Жиленкове лучше, чем о многих других. Его портили лишь любовь к выпивке, слабость перед женским полом, пристрастие к хорошей одежде, еде, парфюмерии и пр. Но я хорошо его знал. По отношению к движению он был настроен пессимистично и хотел успеть как можно больше в оставшиеся ему месяцы жизни. Его политическое кредо гласило, я полагаю: за Ленина, против Сталина, за НЭП.
Нашим главным врагом было министерство восточных территорий, их цензура была самой суровой. Из всех русских объединений оно поддерживало только солидаристов и финансировало [школу] Вустрау. После исчезновения Зыкова солидаристы заняли руководящие позиции в движении. Похоже, на их взгляды больше всего повлияла брошюра Штерна о Салазаре. Когда Вустрау отошел русскому освободительному движению во главе с Зайцевым и Штифановым, они начали сильнее гнуть свою политическую линию. Кое-кто из НТСовцев служил в гестапо. Я знаю, что этот вопрос оживленно дискутировался в их кругу. Правда то, что они предостерегали и спасли некоторых, кому со стороны гестапо грозил арест. Некоторые из них заплатили своей жизнью - Вергун, Кеппен и др. Среди них были идеалисты. Зыков считал их романтиками, потерявшими чувство меры, в политическом отношении несерьезными фигурами. Школа Вустрау под руководством Редлиха готовила кадры молодых солидаристов. В конце Зайцев играл почти ту же роль, что играл Ковальчук до исчезновения Зыкова. После войны между Зайцевым и Штифановым произошел раскол. После исчезновения Зыкова выдвинулся Тензоров (Ветлугин).
В нашей пропагандистской деятельности мы всячески пытались нейтрализовать националистов-сепаратистов. Например, мы хорошо отзывались о [Тарасе] Шевченко несмотря на негодование цензоров. Предварительную цензуру осуществляло ОКВ, а после публикации материалы направлялись в министерство восточных территорий. Министерство пропаганды почти не вмешивалось. В «Винете» работало много русских. До Зыкова их работа была безграмотной дешевкой, услужением немцам. Мы пытались уменьшить их влияние. Мы получали от них множество пропагандистских материалов, но относились к нем отрицательно. Немцы в «Винете» не доверяли своим собственным русским работникам. Зыков послал меня в «Винету» на переговоры. Я сказал, что их пропаганда слишком груба, но они отвечали: «А что вы хотите? Разве Сталин не бандит?» Русскими делами в «Винете» заведовал Будерацкий, после войны он был в Бельгии. Многие из нас работали на «Винету», за заказанные тексты они платили хорошо. Я тоже написал брошюру о научных исследованиях в СССР. Урбан, один из шефов «Винеты», был довольно приличным человеком. Он публиковал пропагандистские материалы для остарбайтеров. Мы согласились, что их не стоит пичкать нацистской пропагандой и им надо давать и неполитические материалы. Но несмотря на научно-популярное содержание брошюры, они внесли в нее изменения. К примеру, я написал, что Екатерина Вторая первой в России ввела вакцинацию. Они добавили: «Екатерина, которая была немкой...»
У Зыкова были хорошие связи с Антикоминтерном. Заправлял там старый эмигрант, фон Домбровский. После знакомства с Зыковым и особенно после немецких поражений, его политические взгляды заметно пошатнулись. Антикоминтерн объединял пропагандистскую деятельность со стратегической разведкой. Политической задачей была популяризация лозунга Новой Европы. Их печатным органом был «Signal» (После войны я встретил в Париже одного из его сотрудников, Вернера. Он был эльзасцем, который когда-то жил в России. Он сказал. что Антикоминтерн перед капитуляцией создал отделения в Швейцарии, Испании и пр. и был готов к дальнейшей работе).
Меллер-Закомельский издавал «Новые Вехи», я цензурировал первый выпуск. Его позиция была реминисценцией и евразийцев и Константина Леонтьева. Для Антикоминтерна Меллер-Закомельский сочинял антисемитские брошюры, довольно четко следующие гитлеровской идеологии. Серьезного влияния он не имел, русские плохо принимали его писанину. Зайцев возражал против особенно грубого антисемитизма, но довольно активно пропагандировал Протоколы сионских мудрецов. То же делал и Штифанов.
В целом советские беженцы не имели антисемитских настроений. Национальный вопрос как таковой никогда не ставился. Группу Зыкова можно считать воинственно анти-антисемитской. Сам Власов, однако, не особо беспокоился о евреях. Он часто использовал словечко «жид». В целом мы считали Власова полезной нам заурядностью. Его антисемитизм и грубое обращение с женщинами не добавляли любви к нему. Я и сам атеист, но не готов простить ему, что каждого религиозного человека он пренебрежительно именовал «поп».
Антикоминтерн и «Винета» печатали и свои собственные прокламации. Мы упорно старались нейтрализовать их влияние. Бывали случаи, когда громкоговорители, установленные ими на линии фронта, расстреливались советскими солдатами даже раньше, чем советский офицер успевал отдать приказ. Одной из серьезных задач, которую взял на себя Антикомитерн, было изучение идеологических заблуждений советского мировоззрения. Этим занимался профессор Петр Шевцов. Он заметно опустился в немецком плену, но сумел написать превосходный критический разбор диалектического материализма, возможно, единственный полезный текст, вышедший из недр Антикоминтерна. Надо признать, что многие советские беженцы испытали моральный кризис, осознав, что на Западе нет ясной идеологии, которая была бы способна противостоять советской.
Наша пропагандистская деятельность началась в ОКВ. Для военнопленных печаталась «Заря», а для войск - «Доброволец». Позднее весь персонал переехал в Дабендорф. РОА как военная сила была фикцией до ноября 1944-го. Власов правильно делал, что никогда не признавал так называемые соединения «РОА», как «свою» армию. Однажды он сказал нам, что даже если он получит командование над ними, то окажется во главе «наемников, напяливших немецкую униформу ради тарелку супа» (Это была мысль Зыкова).
Однако, он пытался посылать людей в соединения РОА. Ключевым пунктом здесь был Дабендорф. В дополнение к письменным инструкциям пропагандисты получали также устные инструкции, которые не были пронемецкими по духу. У нас была особенная антипатия к эсэсовцам. Только после 20 июля 1944-го, когда ОКВ потеряло свое влияние, главное управление СС стало контролировать наши дела. Строго говоря, военные относились к нам заметно лучше, чем все остальные.
В начале войны я был офицером запаса в Белоруссии. В мае-июне 1941-го было немало опасений в связи с успехами немцев, но люди ожидали их нападения. В середине июня 1941-го продолжалась реорганизация и были восстановлены отпуска, и тут немцы нанесли удар. После 22 июня по моему впечатлению у фронтовых частей не было коллективного стремления дезертировать или сдаться. Но немецкая атака на наши резервные дивизии была чересчур мощна, чтобы не вызвать хаос. Общее настроение среди попавших в плен к немцам было: «Что ж, я попался, значит, я военнопленный». Бывшие офицеры царской армии получали у немцев небольшие поблажки. В лагерях руководящие позиции давались уголовникам, их использовали, чтобы выявлять евреев и политруков. Множились дичайшие кляузы. В лагерях в Бобруйске и в Гомеле разразились еще и эпидемии тифа, ежедневно умирало по 30-40 человек. В то же время лагерная полиция развлекалась собственным джазовым оркестром, самогоном и оргиями всех сортов. Когда не осталось евреев и политруков, они начали «назначать» евреев и политработников из числа обычных военнопленных и сдавать их немцам. В нашем лагере (Бобруйск) из 30000 умерло 12000, что сравнительно немного.
«Заря» печаталась 150-200 тысячным тиражом, порой до 600 тыс. Тираж «Добровольца» колебался в районе 50 тыс. В самом начале «Доброволец» выходил вообще без цензуры. В типографии служили немецкие социал-демократы, которые сначала обвиняли нас в сотрудничестве с нацистами, а затем решили, что мы - советские агенты.
Казанцев отвечал за листовки, выпускаемые ОКВ. Это был старый эмигрант, ценивший комфорт и удобства и пугавшийся одного вида крови.
Отец респондента, Михаил Владимирович Самыгин, был более известен под псевдонимом Марк Криницкий.
Литературная энциклопедия 1931 г. рассказывает нам:
КРИНИЦКИЙ Марк [1874-] - беллетрист (псевдоним Михаила Владимировича Самыгина). Служил преподавателем словесности в Рязанской гимназии. Один из типичных беллетристов «легкого жанра», близкий Арцыбашеву и др. Почти все произведения К. посвящены описанию быта и психики дореволюционного мещанства, изображаемых им с неизменным подчеркиванием интимно-эротических сторон (романы «Маскарад чувств», «Случайная женщина», «Синяя борода», «Душа женщины», «Рассказы о любви», «Дорога к телу» и многие др.). Психологический анализ у К. крайне примитивен. Многочисленными описаниями адюльтеров романы К. отвечали запросам обывателя-мещанина эпохи между двумя революциями, обеспечившего К. популярность.
Приняв после революции 1917 деятельное участие в советской литературе, Криницкий пробовал перестроить свое творчество применительно к задачам послеоктябрьской лит-ры (комедии «Продналог», 1924, «Светозар Октябрь», Л., 1925, и пр.), но безуспешно: новые советские люди и их быт у К. банальны, изображение их сусально и выдержано в духе примитивных агиток.
Можно добавить, что 1916-18 г.г. выходило собрание сочинений Криницкого в 15 (!) томах. К советским реалиям писатель так и не приспособился , хотя и пытался. Сохранилась его надпись от 10.12.1933 г. на машинописном экземпляре пьесы «Сев»: «...оттолкнутый друзьями, осмеянный близкими, бездомный, никому не нужным мусором я валяюсь при дороге». В годы войны Самыгин живет в эвакуации в Самарканде, после войны у него развивается душевная болезнь. С сайта memo.ru:
Самыгин Михаил Владимирович.
Москва; персональный пенсионер. Проживал: Москва, Брюсовский пер. 2/14, кв. 23.
Арестован 24 апреля 1949 г.
Приговорен: ОСО при НКВД СССР 6 июля 1949 г., обв.: 58-10 ч. 2.
Приговор: направлен в психиатрическую больницу для принудительного лечения с изоляцией.
Реабилитирован 6 февраля 1996 г.Михаил Самыгин-старший умер в горьковской психоневрологической лечебнице в 1952 г.
Михаил Самыгин-младший родился в 1915 г., учился на инженера-химика, причем начало научной карьеры вышло завидным - около десятка публикаций в «Журнале физической химии» и научных сборниках с 1937 по 1941 г. Самыгин работал в институте физ. химии АН СССР под руководством, по всей видимости, Б.В.Дерягина (несколько совместных докладов и работ).
По ОБД Мемориал младший лейтенант Михаил Михайлович Самыгин, призванный по мобилизации в 1941 г, пропал без вести в декабре того же года.
У него осталась жена, проживавшая на Брюсовском бульваре, т.е. по тому же адресу, по которому через восемь лет будет арестован Самыгин-старший.
По карточке военнопленного Самыгин попал в плен 31.08.41 под г. Погар, 31.10.41 был доставлен в офлаг 57.
Послевоенная версия биографии (из «Вестника Института по изучению СССР» за 1960г.):
Китаев, Михаил Михайлович, доктор химии. Род. в 1915 г. в Москве. Работал в 1936-1941 гг. при Академии наук СССР. 1946-1955 директор Института химии поверхностных явлений в Мюнхене. С 1955 г. профессор Бандунгского университета (Индонезия).Но:
После капитуляции Германии жизнь Китаева постепенно все больше усложняется и запутывается. С одной стороны - тяжелая болезнь, финансовые затруднения, ряд других неудач. С другой - обвинения его в деятельности в пользу коммунистической агентуры.
В Индонезии он снова становится Самыгиным, печатает несколько работ в химических журналах (соавтора теперь зовут не Дерягин а Liem Twang Sien). Участвует в международных конференциях.
Автор воспоминаний - «Русское Освободительное Движение» (1947, напечатаны в 1970-м, текст интервью их во многом повторяет), «Communist Party officials: a group of portraits» (1954), «Как это началось: из воспоминаний сотрудника газеты «Заря» (1970). В предисловии к последним сказано, что автор умер некоторое время назад.