"к конечному торжеству добра и любви" (письмо н. снессарева ф. нансену)
[20 сентября 1922 г.]
Фритьофу Нансену
Лига Наций Милостивый Государь,
Судьба вознаградила Вас за Ваши труды на пользу науки и человечества, возложив на Вас высокую миссию признанного всем миром защитника угнетенных, обиженных и страдающих.
Поэтому мне кажется, что к Вам могут обращаться за защитой не только организации и группы, но также и частные лица, если они сознают, что их человеческое право нарушено и их безвинно и бесполезно, грубо несправедливо заставляют страдать.
Если это так, и я не ошибаюсь, считая Вас действительно защитником справедливости, я прошу Вас выслушать мою жалобу.
Я - русский. Моя фамилия - Николай Снессарев. Мне 64 года, и я профессиональный журналист, в течение более 40 лет. Первое время в русских разных изданиях и последние 25 лет до 1912 года исключительно в самой большой русской газете Новое Время в Петербурге. За все 40 лет я писал исключительно по спорту, охоте, рыбной ловле, городской хронике и фельетоны бытового характера. Никогда за всю мою жизнь я не написал ни одной строки по политическим вопросам, как внутренней, так и внешней политике. Я органически ненавижу политику, никогда ею не интересовался и считаю ее главным тормозом в поступательном движении человеческого развитья и главным злом в человеческом общежитьи.
Я работал очень много. Был секретарем газеты, имел личное состоянье и зарабатывал ежегодно крупную [сумму]. Очень давно я полюбил Финляндию, ее природу и народ и проводил там все время отдыха, охочась и ловя рыбу. Мои фельетоны о рыбной ловле в Финляндии были переведены на немецкий и шведский языки. Двадцать два года тому назад я купил кусок дикой земли в Выборгской губернии на озере Молоярви, построил дом, поселил там жену и с тех пор постоянно стал жить в Финляндии три дня из недели.
Весь свой заработок в России я тратил в Финляндии и за двадцать лет жизни я с женой создали из дикого куска леса высоко культурный уголок. Здесь у нас родились две дочери и здесь мы спокойно жили.
В 1912 году умер издатель Нового Времени Суворин. В том же году я навсегда покинул Новое Время и организовал собственное газетное дели, но не успел его осуществить, ибо началась война. Пять моих родных братьев все пошли на войну. Я старший не счел себя в праве оставаться праздным и после 35-летней отставки поступил вновь на военную службу в чине подпоручика. В виду моих преклонных лет я не был отправлен на фронт, а назначен Старшим Военным цензором Выборгской крепости и в этой должности пробыл до революции. Все мои пять братьев были во время войны убиты и из всей семьи остался я один.
Когда в 1917 году разразилась революция, я оставил службу и навсегда безвыездно поселился в своем имении в Финляндии. Я жил только с женой и двумя дочерьми, без прислуги, а как обыкновенный крестьянин своим личным трудом.
Началась междуусобная война в Финляндии. Она происходила кругом нас, но нас не затронула. После победы белых, в мае 1918 года я был арестован у себя в имении и приговорен к расстрелу за мое участие в Новом Времени, враждебно относившемуся к финскому сепаратизму. Но своевременное вмешательство моей жены спасло меня от расстрела. Началось огульное преследование русских, и мне было объявлено, что я не могу остаться в Финляндии как бывший сотрудник Нового Времени. Я отлично понимал остроту момента и поэтому мы продали всю движимость и в октябре 1918 года уехали в Англию. Здесь мы прожили 4 года и дали образованье своим дочерям.
Но конечно, и я, и вся семья тяготели к своему углу, который мы создали и к которому навсегда привязалось сердце как к родине. Кроме того оставшееся именье является последним состояньем моей семьи, до сих пор не пользовавшейся ни одним пенсом общественной какой-либо помощи. До сих пор из жалких оставшихся средств мы аккуратно платили все налоги за именье и все сборы. В течении 1920 и 1921 года я напрасно хлопотал о возвращеньи в именье. Нас не пустили. Весною этого года жена подала просьбу Президенту Финской Республики и меня пустили для устройства дел. В течении такого короткого срока я, конечно, не успел сделать все, что надо, и когда миновал срок визы 3 сентября этого года Выборгский губернатор Реландер в 24 часа выслал меня из пределов губернии, хотя ему точно было объяснено, что такое его распоряженье разоряет всю мою семью.
В чем же состоит мое преступленье.
В чем я могу угрожать спокойствию Финляндии и Выборгской губернии. Только в том, что я был сотрудником русской большой газеты, враждебно[й] финскому сепаратизму. Что я покинул эту газету десять лет тому назад, и что я двадцать лет жил в Финляндии и что лично не написал строки, враждебной Финляндии - не принималось во вниманье.
Милостивый государь.
Революция в России лишила меня там крупного состоянья, но я не жалуюсь на это. Я считаю это в порядке вещей и может быть и справедливым даже в широком пониманьи причин и целей народной революции.
Я не жаловался, когда весной 1918 года меня хотели расстрелять в Финляндии за то, что я был сотрудником враждебной русской газеты. Я понимал, что в угаре междуусобной войны, в ослеплении политической ненависти возможны всякие эксцесы, как бы несправедливы и нелепы они не были. Но я возмущен до глубины души теперешней нелепой и не[o]правдываемой ничем несправедливостью Финляндского правительственного чиновника, т.е. Выборгского губернатора Реландера.
Ведь Финляндия гордится своей принадлежностью к культурнейшим странам Европы, гордится своей законностью и уваженьем к человеческому праву. Называет себя передовым, демократическим даже государством. Неужели Правительство такого Государства может мстить частному лицу за то, что десять лет тому назад это лицо работало в газете враждебной Финляндскому сепаратизму.
Такая месть со стороны Государства частному лицу абсурдна сама по себе. Но она является уже вопиющей несправедливостью, если обрушивается на человека безусловно невинного и непричастного к тому, что вызвало подобную месть. В данном же случае эта месть разоряет не только меня, но и всю мою семью, имеющую законнейшее право на Финляндское подданство, т.е. не на преследование, а наоборот на защиту и помощь.
Милостивый государь.
Я понимаю, что в теперешнее ужасное время потрясения всех моральных принципов, время, когда быть может начинается крушенье одной формы человеческой цивилизации и замены ее новой, интересы отдельной человеческой семьи тонут как песчинка в океане массовых страданий и несправедливостей.
Но значит ли отсюда, что не надо помочь одной песчинке только потому, что нет человеческой возможности помочь всем.
Я убежден, что это не так. Сила добра и любви, которая неуклонно руководит миром и ведет его неизбежно к конечному торжеству добра и любви, питается и вечно поддерживается именно отдельными песчинками проявленного добра. Поэтому человек должен делать добро вежде и всюду, где он может. Лично я придерживался этого принципа всю мою жизнь.
Поэтому я к Вам и обращаюсь. И это не трудно для Вас. Может быть, достаточно Вашего слова, и несправедливое преследование меня и моей семьи прекратится также внезапно, как и началось.
Как это сделать практически, Вы, конечно, лучше меня знаете.
Я писал Вам только одну правду. Так, как дело со мной обстоит, без малейшего сокрытья чего-либо дискредитирующего меня из всей моей сорокалетней газетной работы. В частности против Финляндии в каком бы то ни было смысле я не написал ни строки. Напротив. Кроме сердечно[й] и живой симпатии к финской природе и финскому народу я никогда ничего не имел. Поэтому-то несправедливость ко мне особенно для меня мучительна.
Мне кажется, что если бы Вы послали это мое письмо в одну из Гельсингфорских газет с Вашей просьбой его напечатать, то, конечно, его напечатают. Я уверен, что этого будет д[o]вольно, чтобы я и моя семья были допущены в Финляндию опять беспрепятственно.
Вместо послесловия.
(Из мемуаров Г.К. Графа "На службе императорскому дому России: 1917-1941")
В числе оказавшихся в Мюнхене русских появился и бывший сотрудник "Нового времени" Н. Снессарев. Несомненно, это был неглупый человек, но циник и оппортунист. Он умел быть чрезвычайно приятным, если ему надо было привлечь данное лицо на свою сторону, и он готов был на любой шантаж, если хотел добиться своего. Пока его не раскусили в Мюнхене, под его «чары» подпали Сахаров, Бискупский, Эвальд и другие, с которыми он искал сближения.
Снессарев объявил себя стопроцентным монархистом-легитимистом и при каждом случае восхвалял Кирилла Владимировича и Викторию Феодоровну, оттого легитимисты и прониклись к нему доверием. Как потом выяснилось, Снессарев ошибочно считал, что великий князь и великая княгиня очень богаты, и решил их использовать. У него возник план добиться получения от них средств на открытие большой ежедневной газеты и стать ее редактором. Так как он лично не был известен ни Кириллу Владимировичу, ни Виктории Феодоровне, то думал добраться до них через Бискупского и Сахарова. Это ему и удалось.
В тот период он курил фимиам Сахарову и всячески его обхаживал. Однажды ко мне пришел Сахаров (это было в начале октября 1923 г.) и рассказал, что такой-то Снессарев ищет лицо, которое согласилось бы поехать в Финляндию и продать его великолепную дачу. Сам Снессарев туда поехать не мог, так как Финляндия не пускала к себе бывших сотрудников "Нового времени", которое всегда будировало против Финляндии. Его дача находилась недалеко от русской границы, в районе станции Куоккала. Снессарев оплачивал все путевые расходы и содержание на месте. Вот Сахаров и стал меня уговаривать взять на себя это дело, чтобы использовать случай и опять повидать всех нужных лиц в Финляндии и одновременно оказать услугу такому «уважаемому и милому человеку», как Снессарев.
Снессарева я совершенно не знал и понятия не имел, что это за человек. Кроме того, такое дело мне не улыбалось, потому что я никогда не имел дела с продажей недвижимого имущества. К тому же я совсем не видел смысла опять встретиться с людьми, которым не мог сообщить ничего утешительного о начале работы. Поэтому я сказал, что не могу взять на себя этого дела. Но Сахаров был чрезвычайно напорист, энергично доказывал, что дом Снессарева легко продать, так как он за ценой не стоит и дача представляет большую ценность, что надо помочь старику, иначе он с семьей будет бедствовать, что помочь могу только я, обладающий финляндским паспортом, и, наконец, не использовать такой благоприятный случай для нашего дела было бы непростительным. Не то что Сахаров меня убедил, но, видя его такое настойчивое желание оказать услугу Снессареву, я в конце концов согласился. К тому же ведь я, так сказать, подчинялся Сахарову и поэтому должен был исполнить его просьбу, которая, может быть, могла принести некоторую пользу нашему делу.
На следующий же день Сахаров повез меня знакомить со Снессаревым, который жил в одном из предместий Мюнхена. Тот не знал, как меня и благодарить, расхваливал мою книгу и т. д. и т. д. Вообще, как говорится, рассыпался предо мной "мелким бесом". Он подтвердил условия, что дает деньги на проезд до места назначения и оплачивает существование там. Деньги на обратный проезд я должен был взять из суммы, вырученной от продажи дачи. Последнее было большим риском, ведь могло случиться, что не удастся продать дачу. Это я и сказал Снессареву. Но тот стал с такой горячностью доказывать, что это совершенно невозможно, так как дом действительно замечательный. К тому же якобы у него были сведения с места, что там имеются скупщики дач и хорошие дачи легко продаются.
Я не имел никакого основания не верить Снессареву, тем более что не видел, зачем бы он стал врать. Снессарев не ограничивал суммы, за которую я могу продать дачу, и только просил сделать все, чтобы выручить наибольшую, так как это имущество представляло его последний ресурс на существование. Все же, видя мою нерешительность, Снессарев стал говорить жалкие слова и взывать к моим добрым чувствам. В результате мы сговорились. В Финляндии была уже глухая осень, и надо было торопиться, чтобы не застрять в снегах и во льдах.
До Выборга я вполне благополучно добрался. Там, по указанию Снессарева, я должен был повидать нотариуса, который ведал его имуществом и хранил ключи, а также получить от него нужную информацию, поскольку нотариус его ближайший друг. Вот к нему я и поехал. И с этого момента начались мои тревоги и сомнения. Друг оказался бывшим и сказал, что чрезвычайно рад избавиться от какого-либо касательства до дел Снессарева, потому что тот вместо благодарности за совершенно безвозмездные заботы пишет ругательные письма и высказывает обидные подозрения, что нотариус хочет забрать его имущество.
В отношении меня нотариус проявлял большую любезность и желание помочь. Он предупредил, что район, в котором находится дача, когда-то был ценен как хорошее дачное место, но теперь ни для кого не интересен. Сотни дач продаются в приграничном районе, и никто их не покупает. Они так и стоят с заколоченными окнами и дверьми, медленно разрушаясь. Дом Снессарева самый простой, деревянный, никакой особой ценности не представляет. Ему явно было жалко меня обескураживать, но он был убежден, что я дачи не продам, да еще в короткий срок, поэтому советовал, не теряя времени, ехать обратно Что и говорить, этот разговор произвел на меня удручающее впечатление. У меня не было денег на обратный путь, и единственной возможностью их получить было продать дачу. Вот я и отправился в деревню, негодуя на Снессарева и Сахарова и на свою доверчивость.
От станции Куоккала до дачи было 18 километров, и по размокшей дороге предстояло ехать часа четыре, а то и больше. Кругом пустынно и неприветливо, все наводило тоску - серое небо, мелкий дождь и отсутствие признаков жизни. Еще хорошо, что удалось быстро найти извозчика, а то пришлось бы ехать в темноте или ночевать где-либо в поселке при станции. Путь лежал сосновым лесом, мимо почерневших от дождей дачек, необитаемых, с заколоченными окнами. Сколько мы ни ехали, никого не встретили, будто вся округа вымерла. Осенний дождь упорно лил, точно задался целью промочить мое пальто насквозь. Чтобы не так было тоскливо, я завел разговор с возницей, который , на мою удачу, хорошо говорил по-русски. Возница сразу же подтвердил: край опустел, многие владельцы заочно стараются продать свои дачи, а покупать их некому. Можно за ничтожную цену купить хоть десяток. Правительство объявило, что те дачи, которые брошены и за которые не платятся налоги, будут отобраны в казну. Ни о каких скупщиках дач возница не слыхал. Видимо, сведения Снессарева были неверны или выдуманы для моего подбодрения. Возница поименно знал всех владельцев, так как в прежние времена занимался извозом. Он рассказывал биографии наиболее примечательных дач и сокрушался, что хорошие времена надолго, а то и безвозвратно ушли. Уже в темноте наконец мы добрались до владений Снессарева.
Разобрать, как выглядел дом, я уже не мог, только увидел контуры большого строения и ближе два небольших домика. Мой возница начал энергично стучать в ворота. Через несколько минут они открылись, и из них выполз дворник. Именно выполз, так как он был безногий и передвигался на руках. Сгущающиеся сумерки, моросящий дождь и этот безногий дворник подействовали на меня, продрогшего и усталого, уже и совсем неприятно.
Я объяснил дворнику, кто я, и просил как-нибудь меня устроить. Он оказался очень милым, расторопным и умным человеком, отпер маленький дом, затопил печь и принес кипяток. Дом был уютный и чистый. После того как я напился чаю и согрелся, мы с дворником стали обсуждать вопрос продажи. Он подтвердил, что здесь некому продавать что-либо, кроме как крестьянам, но зачем им покупать какой-то большой дом. Может быть, крестьяне еще могли бы заинтересоваться покупкой дешевого строительного материала, но никак не целого дома. Да у них и нет лишних средств на это.
Пока он все это говорил, у меня возникла мысль: не продать ли дом на разборку как строительный материал, отдельно - бревна, кирпичи, доски, оконные рамы, двери и т. д. Каждый купил бы, сколько и чего хотел, и должен был бы сам забирать купленное. Я высказал эту мысль дворнику, и тот ее очень одобрил. Поэтому мы решили на следующее же утро ехать в ближайшую деревню и через старосту предложить эту сделку крестьянам. Конечно, я побаивался, что могут возникнуть трудности с ценами, разборкой дома и мало ли какие еще недоразумения. К тому же я был совершенно неопытен, один со стороны продавца и торопился уехать, а покупатели-крестьяне были опытные и никуда не торопились. Но у меня другого выхода не было, и надо было рисковать.
На следующее утро первым же делом я пошел осматривать большой дом. Расположен он был на отлогом холме, недалеко от берега озера, и, наверное, летом здесь было хорошо. Но само по себе строение действительно ничего ценного не представляло, и ему было лет 30-40.
Затем мы поехали в деревню. Как ни странно, она была не финская, а чисто русская. Еще в середине XVIII в. некий князь Голицын здесь купил или получил в дар большой участок земли, построил на нем дом и перевел человек двести крепостных. Крестьяне обосновались в двух деревнях. За полтора столетия они обжились на новом месте, продолжая быть русскими, так как жили совершенно отдельно от местных жителей. Голицыных здесь давно нет, только название железнодорожной станции Голицыно напоминало о них. Конечно, крестьяне уже не крепостные и владеют достаточным количеством земли. Во всяком случае деревни выглядели зажиточными. Странно было видеть в Финляндии избы русского типа. Вот в ближайшую из этих деревень мы и заехали. Дворник вызвал старосту и еще кого-то из видных крестьян. Я изложил свой план, который, к моей радости, их очень заинтересовал. Мы тут же условились о всех деталях, и был назначен первый день торгов.
Так как в моем распоряжении оставалось дня три, то я занялся с помощью дворника оценкой всего, что можно было продать. Подсчитав сумму, которая могла быть выручена, я успокоился, что она, не считая расходов, будет больше, чем рассчитывал получить Снессарев, но это при условии, что все будет продано и крестьяне согласятся на мои цены. Я послал дворника в деревню предварительно посоветоваться с крестьянами, своими родственниками. Таким образом, мои цены были, так сказать, проверены. От дворника я также узнал, что здесь недалеко постоянно живут два помещика, и я их посетил. Они жили не худо, но все же меня удивляло, что они могут довольствоваться таким уединением. Один жил со своей старой матерью, а другой - с молодой женой.
В назначенный день с раннего утра стали приходить покупатели. Я с некоторым волнением ждал, много ли их будет, и скоро был приятно удивлен, что пришло человек тридцать. Все они сейчас же начали осматривать и буквально прощупывать весь дом. После этого мы договаривались о цене. Я получал деньги, выдавал расписку и отмечал на местах, что продано. Вся эта процедура была нелегкая и проходила не всегда гладко, но без всяких обострений. Особенно сложно вышло с продажей бревен из стен. Пока они целиком были скрыты обоями, то выглядели длинными, а когда обои были содраны, то оказалось, что многие состояли из частей, так как дом, видимо, строился не сразу, а постепенно пристраивался.
К вечеру добрая часть материалов была продана, а на следующий день продалось и остальное. Крестьяне явно увлеклись этими торгами и часто старались некоторые материалы перебивать друг у друга, повышая цены. Одним словом, успех был полный, и я имел приличную сумму . Крестьяне явно увлеклись этими торгами и часто старались некоторые материалы перебивать друг у друга, повышая цены. Одним словом, успех был полный, и я имел приличную сумму .
Как только продажа закончилась, я поехал в Выборг, чтобы отослать деньги Снессареву. Я особенно торопился, так как побаивался, что меня могут ограбить в этом пустынном месте. Ведь все кругом знали, что у меня большие деньги (конечно, по местным масштабам).
Отправив деньги, я решил зайти к нотариусу, чтобы сообщить о продаже дачи. Когда я сказал, что дом продан, то он не хотел верить. "Кому Вы умудрились продать, это невероятно, да еще в такой короткий срок!", - воскликнул он. Тут я ему рассказал, как все произошло, и он меня поздравил с успехом. "Знаете, здесь еще никто до этого не додумался", - добавил он.