история плена с.н.сверчкова (II)
Вторая часть мемуара С.Н.Сверчкова.
Продолжение печататься не будет, т.к. по моим сведениям готовится бумажная публикация полной версии текста.
Ехали мы 6 дней. В небольшое решетчатое окно можно было видеть, где мы проезжаем. Назывались громко названия, и делались соображения, куда нас везут. На 6-ой день на некоторых вывесках и рекламах мы прочли "Nieder Bayern", что чуть не сыграло трагической истории (но об этом в свое время). Во всяком случае я решил, и несколько человек меня поддержало, что мы приехали в Нижнюю, т.е. Южную Баварию и находимся где-то возле швейцарской границы. Когда мы вышли из вагона, то увидели станцию "Hammelburg", название ничего нам не говорило, т.к. сколько мы ни рылись в наших географических познаниях, ничего похожего не могли вспомнить. Нас вновь построили, и мы торжественно прошли через городок, на удивление местных жителей, которые столпились, нас разглядывая. Особенно нас всех поразила необыкновенная чистота города и прически, и костюмы женщин и мужчин, было такое впечатление, что в городе живут только "буржуи". Через два часа мы поднялись в гору и построились на большом плацу. Вышел офицер и через переводчика обратился к нам.
Пункт за пунктом следовали наши возможные преступления, которые будут караться смертью, тут и побег, и воровство, и связь с немецкой женщиной. В заключение офицер предупредил, что т.к. советское правительство отказалось подписать конвенцию международного красного креста, то мы не можем рассчитывать на такое же положение как военнопленные других национальностей. Затем были отобраны несколько человек, владеющих немецким языком, и начали составлять списки и анкеты. Наконец, получив впервые обед (тарелку супа из брюквы и воды и 200 гр. хлеба), и пройдя баню, где нас впервые смазали какой-то мазью против насекомых, нас повели через старинные ворота в расположение лагеря. Было 1-е сентября, 41 года, на башне били 12 часов. Когда мы проходили ворота, невольно приходила мысль: когда и как мы выйдем отсюда? Перед самыми бараками нас опять остановили и стали делить на украинцев, белорусов и русских. Это было совершенно непонятно, вопрос национальности был в Советском Союзе настолько на заднем плане, так редко приходилось сталкиваться с этим, что наши офицеры растерялись. Этот приказ на такое разделение был подобен тому, что нам предложили бы разделиться на голубоглазых, сероглазых и кареглазых. Долго одни перебегали в русскую группу, другие - в украинскую. Многие действительно не знали, как определять себя, другие комбинировали, что выгоднее. Наконец, с помощью немцев русские были водворены в 1-й блок, украинцы и белорусы во 2-й. Так как 2-й блок состоял из каменных зданий, а 1-й из деревянных бараков, мы поняли, что русским быть не так выгодно.
Началось размещение по баракам. Каждый получил койку с матрацем из бумажных веревок, миску, ложку и кусок глиняного мыла. После 307 лагеря мы себя почувствовали замечательно. На другой же день начались вызовы в Гестапо и абвер, десятками выводили людей на допросы, оттуда возвращались они часто избитыми до неузнаваемости. Сразу почувствовали мы большую работу среди нас. Один за одним стали исчезать евреи, которые еще оставались среди нас, политработники, комиссары. Появилось много доносчиков, которые ходили от группы к группе, прислушивались к разговорам, выспрашивали. Как и в Сов.Союзе все быстро набрали воды в рот и ждали своей очереди для вызова. Поступали все новые и новые партии пленных, пока лагерь Hammelburg не был наполнен до отказа. Всего советских офицеров в нем было около 8000 человек. Наконец, я встретил несколько знакомых офицеров нашего полка, одного политрука и капельмейстера еврея. Последние страшно нервничали, т.к. естественно имели больше шансов ждать самого скверного. Все, что я мог сделать, это посоветовать капельмейстеру и политруку совсем не выходить днем из барака. Мы сделали самодельные карты из папиросных коробок, которые нашли на помойке и целые дни играли в преферанс. Хотя капельмейстер выдавал себя за осетина, в конце концов кто-то донес на него, и когда я утром по обыкновению зашел к ним в барак, обоих уже не было.
В это время постепенно нам начали давать работу. Первой появилась "группа каменотесов", самых молодых и крепких, они с утра выходили под конвоем из лагеря и километра за 2 дробили камень. Работа очень тяжелая, тем более что в конвое попадались необычайно злые и грубые солдаты, которые, если человек устанет и перестанет стучать молотком, били палками или ремнем по лицу. Другая группа рыла бомбоубежище около домов, где жили немецкие офицеры. В эту группу попал и я. Грунт был исключительно тяжелый, камни и глина. Приходилось все время работать мотыгой, разбивать грунт и потом уже лопатой выкидывать наверх. В первый же день моей работы со мной произошел случай, едва не стоивший мне жизни. Плохо сообразив, что хочет от нас немецкий солдат, я начал копать не в том месте, испортив линию убежища. Солдат, увидев это, бросился на меня, выхватил у меня лопату, надвинул мне фуражку на глаза и, крикнув "Russische Schweine!" ударил по затылку. Кровь бросилась мне в голову... совершенно озверев, я сорвал фуражку, схватил мотыгу и бросился на немца. На мое счастье пеня сразу же схватили свои же товарищи и отняли мотыгу. Немец подошел ко мне вплотную и некоторое время смотрел на меня с удивлением... затем вдруг похлопал по плечу и сказав, что нельзя быть таким сердитым, вынул сигареты и предложил мне закурить. Соблазн был большой, но я все же сказал, что не курю и пошел медленно на свое место продолжать работу. В один из следующих дней в окне напротив нашего места работы появилась немка, которая долго смотрела на нас, потом собрав со всех пепельниц окурки, она бросила их нам. Позже я понял, что в этом не было желания нас обидеть, в Германии тогда уже было туго с табаком, и она, видимо, пожалела нас и хотела дать нам покурить, но в тот момент мы все приняли это за оскорбление, схватили лопаты и закидали землей окурки. К этому же времени относится наша попытка организовать побег. Как я уже говорил, мы решили, что находимся где-то около Швейцарской границы, и группа в 6 человек, с которой я вместе работал, сговорилась бежать. Первое, что мы решили сделать, это собрать запас сухарей. Расчет был простой. В день мы получаем 200 грамм хлеба, половину каждый из нас прячет, и таким образом через две недели у каждого почти два фунта сухарей! Через несколько дней после принятия этого решения я ночью вижу во сне, что встаю, поднимаю свой матрац и съедаю все сухари. Утром я обнаружил что сухарей действительно нет. Пришлось делать запасы сначала.
Побег мы решили устроить поздно вечером, чтобы иметь время до утра, за которое мы сможем много пройти, а быть может и достичь уже желанной швейцарской границы. Нам удалось спрятать одну лопату и кирку, и каждый вечер, когда все ложились спать, мы по два человека делали подкоп под проволоку в том углу лагеря, где дальше всего было от вышки часового и где кончались наши бараки. Когда больше половины работы было окончено, начались сильные дожди, и наш подкоп размыло. На утренней поверке нам объявили, что если не будут выданы те, кто занимался подкопом, весь лагерь на тот день останется без хлеба. Несколько человек знали о нашей работе, но никто ничего не сказал и три дня весь лагерь получал половинную порцию хлеба. Мы были удручены, но впоследствии я узнал, что то место где, как мы думали, находится Hammelburg называется Ober Bayern и если бы мы совершили побег, то до швейцарской границы нам пришлось бы пройти несколько сот километров, и конечно, мы были бы пойманы. Настроение все сгущалось. Доносы увеличивались, и однажды в уборной нашли повесившегося башкира, который не выдержал ожидания, говорили, что он был политруком. При лагере имелась санчасть и нечто вроде госпиталя на 10 коек. Заведывал им знакомый мне врач Воинов. Увидя как-то меня, доктор Воинов предложил на несколько дней перейти к нему по болезни почек и отдохнуть от тяжелой работы, а за это время он подыщет что-то более легкое. Я согласился и несколько дней провел в качестве "больного". За все дни только один раз приходил немецкий врач, но не обратил никакого внимания на больных (Доктор Воинов многим помогал как только мог, и на следующий год был переведен с рабочей группой в какой-то другой лагерь, где за то, что освобождал от работы пленных, был избит палками, и вскоре скончался от побоев.) После нескольких дней моего пребывания в госпитале, доктор Воинов предложил мне устроиться в "группу инженеров", которая составляла проэкт переоборудования лагеря. Рекомендовал он меня в качестве художника, заверив, что большого таланта с меня не спросят, а немного рисовать я умел. "Группа инженеров" помещалась в лучшем, светлом бараке, работала, не торопясь, и получала лишнюю тарелку супа, что в тех условиях считалось министерским жалованьем. Мне было поручено составить план и рисунки тех клумб и цветов, которые должны быть посажены в новом, переоборудованном лагере! Здесь я впервые увидел коменданта нашего лагеря, выживающего из ума старичка с понятиями о воинской чести прошлого века. Он с детской наивностью носился с проэктами переоборудования нашего страшного, голодающего лагеря в какую-то сказочную виллу, утопающую в цветах.
Всем нам было совершенно ясно, что никогда никто не согласится с его идеями, но мы честно расходовали предоставленную нам бумагу и цветные карандаши, и я рисовал клумбы и какие-то фантастические сочетания цветов, которые комендант каждый вечер забирал домой и, вероятно, имел большую коллекцию наших фантазий.
Однажды один из инженеров сказал мне, что хочет со мной серьезно поговорить, мы прошли в отдаленный угол лагеря и когда поблизости никого не оказалось, спросил меня о моих политических взглядах. Я несколько неуверенно и сбивчиво стал выкручиваться, тогда он прямо сказал мне, что в лагере организовалась антикоммунистическая группа, которая ставит себе целью вовлечение большого числа пленных и путем докладов, лекций и бесед вытравлять последствия большевистского учения и пропаганды и постепенного установления собственной подлинно-демократической платформы. Я согласился принять участие в работе по организации демократической платформы. Называлась она громко "Российская народно-трудовая партия" и работала пока сугубо секретно. Каждый вечер, в отдаленном месте лагеря собиралось 8-10 человек и вели споры о платформе и дальнейшей деятельности. Хотя разговор все время шел о подлинной демократии, построение этой партии было, конечно, далеко не демократическим. Во главе стоял "вождь", который и начал все это дело, бывший военный следователь Семен Александрович Мальцев. Он сам выбирал членов Президиума партии, сам утверждал каждого нового члена. Для того, чтобы начать работать в этой организации, мне предстояло встретиться с Мальцевым. Помню, что первое впечатление было удручающим: среднего роста, очень худой, с воспаленными горящими глазами, он был болезненно самоуверен и самолюбив. Он говорил о необходимости подготовить русскую национальную партию, т.к. скоро немцы разобьют Советский Союз и надо будет помогать строить новую Россию. Я пришел после этого свидания к себе в барак с твердым решением в этой группе не работать, но когда я встретился с двумя инженерами из моей группы и сказал им свое мнение, они уговорили меня остаться, т.к. личность Мальцева де ничего не решает и как только в эту организацию вольется масса, мы все переделаем, но что необходимо начать заниматься перевоспитанием наших советских офицеров и т.д. Я решил подождать и посмотреть, что будет. Приближалось 7 ноября, годовщина октябрьской революции. К этому дню наша "партия" подготовила взрыв. Было решено в этот день развесить по лагерю заранее составленный первый номер газеты "За родину" и призыв ко всем записываться в "российскую народно-трудовую партию".
В это время, когда я начал работать в "группе инженеров", там часто бывал один из немецких переводчиков - "зондерфюрер". Он болезненно переживал тяжелое положение пленных, каждое утро в кармане приносил хлеб или картофель и потихоньку передавал кому-нибудь, стараясь каждый раз передать какому-нибудь новому голодающему. Он же принес нам тщательно переписанное (хотя и с ошибками) стихотворение в прозе Тургенева "Русский язык" и сообщал нам последние известия, которые в то время заключались в том, что то тот, то другой город взят немцами и бесконечные тысячи пленных в разных направлениях. Однажды я высказал этому зондерфюреру мысль о том, что хорошо было бы послать телеграмму через Женеву хорошему моему знакомому, члену Верховного Совета, сообщить в каких условиях находятся русские военнопленные и указать на совершенную необходимость подписания конвенции Международного красного креста. Он ответил, что поговорит об этом с комендантом. На другой день он пришел сияющий и сказал, что комендант этим заинтересовался. Мы сейчас же составили текст, и на другой день зондерфюрер сказал мне, что телеграмма с сопровождающей бумагой послана в Берлин. Через некоторое время комендант сам ездил в Берлин, где ему обещали, что телеграмма будет отправлена через Константинополь. Но затем все заглохло, и была ли она отправлена, я так и не знаю.
Наступило 7 ноября, и появилась наша газета. Успех был совершенно неожиданный. За несколько дней у Мальцева зарегистрировалось несколько сот человек. Не помню сейчас всей газеты, статьи там были самые различные в смысле убеждений авторов, но помню чей-то очень талантливый фельетон о том, как различные события понимает человек, напичканный советской пропагандой. Итак, партия вышла из подполья, но ничего, даже минимальной программы, не было готово. Естественно, что этим событием сразу заинтересовались немцы. Мальцев и мы все поочередно вызывались в Абвер и Гестапо, пока вся эта "акция Мальцева" не была передана одному немецкому офицеру фон Зиверс. Он сразу рьяно взялся за дело. Достал нам целый ряд брошюр на русском языке, среди которых были и религиозного содержания, и критика большевизма и явно национал-социалистические. В это же время в лагерь стали приезжать русские старые эмигранты, некоторые из них с невиданными ранее значками: двуглавый орел держит лапами свастику. Это, как потом оказалось, были члены русской нац. социал. партии, шефом или вождем которой был полковник Скалон. Эти люди интересовались крупными специалистами или разведывательными сведениями, которые покупали за кусок хлеба или пачку сигарет.
С одним из старых эмигрантов Л. Мальцев познакомился и тот заинтересовался нашей организацией, организовав в Берлине сбор посылок, которые впервые пришли к Рождеству, и несколько месяцев, пока не сменилось начальство лагеря, разрешались. Содержимое раздавалось специальной комиссией среди членов партии и особенно истощенных пленных. Особенно нас поддержал чеснок. На Рождество к нам в лагерь приехал о. Иоанн Шаховской в сопровождении о.Александра Киселева. Было проведено несколько богослужений и открытых бесед. О.Александр ознакомился с нашей очередной газетой и высказал ряд мнений, которые многих из нас заставили задуматься то ли мы делаем. Приезд этот оставил самое благоприятное впечатление не только на членов партии, но и на не пожелавших изменять своим прежним убеждениям. Одна из самых неприятных страниц того времени - это организация немцами русской полиции. Организована она была для наблюдения за порядком, но по существу помогала гестапо раскрывать скрывающихся большевиков и евреев и проводя обыски, открыто грабила военнопленных. Во главе ее стоял некий лейтенант Латыпов, которого боялись все военнопленные и который вступил в партию и имел некоторое влияние на Мальцева. Несколько членов партии потребовали или исключить Латыпова, или заявляли о своем выходе. Инцидент этот разрешился сам собой. Латыпов был уличен в воровстве каких-то вещей у работников Гестапо и был выслан из лагеря с небольшой рабочей командой. Впоследствии я слышал, что он был расстрелян немцами за воровство и бандитизм. К этому времени мы совершенно замерзали в наших фанерных бараках, т.к. зима была очень суровой и т.к. из украинского лагеря уже много групп было послано на работы, то в начале января 42 г. администрация лагеря объединила нас и мы перешли в блок N2, в каменные дома. С самого начала организации партии в блоке N2 также развивалось это движение, но т.к. связь между блоками была немцами очень затруднена, то развивалось это движение самостоятельно, и т.к. "вождь" находился у нас, то и развитие шло более демократично. При слиянии блоков Мальцев сразу почувствовал оппозицию. В президиум из 2-го блока вошли генералы Трухин, Благовещенский, Закутный, подали заявления в партию генералы Зыбин и Егоров, кроме того несколько полковников и инженеров. Члены партии стали требовать собраний и выбранного руководства, пока же вся работа заключалась в чтении всевозможных лекций и бесед, которые проводили в бараках отдельные члены партии.
Среди уезжавших на работы было много членов партии, которым выдавались специальные мандаты на вербовку в других лагерях. От некоторых из них мы получали специальные сообщения, некоторые были поставлены в такие условия, что не могли сообщить о своей работе. Всего к тому времени партия насчитывала около 3000 членов (запись шла только среди офицерского состава). Но мы имели сведения о том, что в некоторых других лагерях возникали подобные движения, но мы не имели возможности с ними связаться. Примерно в феврале 1942 года фон Зиверсу удалось доказать в Вермахте целесообразность организации Русской Освободительной Армии, начались частые совещания с немецким командованием. Вырабатывались уставы, форма и т.д. Помню, что после долгих споров был принят трехцветный русский флаг, но в углу которого должен был остаться серп и молот. По плану фон Зиверса мы должны были быть переброшены на какой-то остров Балтийского моря, а группа наших пропагандистов должна была проводить запись в других лагерях. Начался опрос, кто желает "добровольно вступить в армию, которая с оружием в руках будет бороться с коммунизмом". Записалось примерно 50% лагеря. Только в группе генералов было сложнее. Из 40 человек откликнулось только 7. Встал вопрос об отъезде президиума в Берлин. С президиумом же должна была выехать группа в 70 человек пропагандистов. Тем временем положение с питанием продолжало оставаться исключительно тяжелым, и вспыхнула эпидемия голодного тифа. Смертельные случаи от голода (главным образом среди молодежи) были до этого не так часты. Приблизительно несколько десятков человек в месяц, но тут бороться с тифом организм не смог и люди мерли сотнями. Нашу группу отъезжающих перевели в карантин, где мы пробыли около месяца. За это время наметился серьезный раскол в президиуме. Начались громкие споры, но обе стороны боялись, что если этот раскол произойдет до отъезда, то немцы не захотят нас везти в Берлин, пока мы не договоримся, а все были убеждены, что договориться уже нельзя. Мальцев и небольшая с ним группа видела возможность выхода движения на широкую дорогу, только если наша партия будет построена по образцу немецкой нац.-социалистической партии, что хозяевами положения в России будут немцы и наша задача помочь им наладить на Родине жизнь. Один из последователей Мальцева доходил в спорах даже до того, что утверждал высшую миссию великого германского народа, который де культурен, а наш народ - плебс, некультурный, и мы должны быть благодарны немецкому народу.
Большинство же членов президиума было настроено явно враждебно к этим мнениям, которые несомненно сумел привить фон Зиверс. В очень резкой форме мы возражали против миссии германского народа, говорили, что мы должны воспользоваться этой войной, чтобы вызвать войну гражданскую, что мы третья сила в этой войне и что если вместо НКВД в Россию придет Гестапо, то наша задача столкнуть с спины народа Гестапо и т.д. Наконец, в оппозиции возник заговор. К сожалению, генералы Трухин и Закутный были от нас отделены и отправлены в другой лагерь (Острау [Вустрау - ИП]). Во главе заговора встали генерал Благовещенский и инженер Живоглядов. Было решено сразу по приезде в Берлин обьявить немцам о расколе, о том, что с Мальцевым мы работать отказываемся и выпустить свое обращение к военнопленным.
Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection, Box 258, Folder 19 (по микрофильму в коллекции BSB)
Продолжение печататься не будет, т.к. по моим сведениям готовится бумажная публикация полной версии текста.
Ехали мы 6 дней. В небольшое решетчатое окно можно было видеть, где мы проезжаем. Назывались громко названия, и делались соображения, куда нас везут. На 6-ой день на некоторых вывесках и рекламах мы прочли "Nieder Bayern", что чуть не сыграло трагической истории (но об этом в свое время). Во всяком случае я решил, и несколько человек меня поддержало, что мы приехали в Нижнюю, т.е. Южную Баварию и находимся где-то возле швейцарской границы. Когда мы вышли из вагона, то увидели станцию "Hammelburg", название ничего нам не говорило, т.к. сколько мы ни рылись в наших географических познаниях, ничего похожего не могли вспомнить. Нас вновь построили, и мы торжественно прошли через городок, на удивление местных жителей, которые столпились, нас разглядывая. Особенно нас всех поразила необыкновенная чистота города и прически, и костюмы женщин и мужчин, было такое впечатление, что в городе живут только "буржуи". Через два часа мы поднялись в гору и построились на большом плацу. Вышел офицер и через переводчика обратился к нам.
Пункт за пунктом следовали наши возможные преступления, которые будут караться смертью, тут и побег, и воровство, и связь с немецкой женщиной. В заключение офицер предупредил, что т.к. советское правительство отказалось подписать конвенцию международного красного креста, то мы не можем рассчитывать на такое же положение как военнопленные других национальностей. Затем были отобраны несколько человек, владеющих немецким языком, и начали составлять списки и анкеты. Наконец, получив впервые обед (тарелку супа из брюквы и воды и 200 гр. хлеба), и пройдя баню, где нас впервые смазали какой-то мазью против насекомых, нас повели через старинные ворота в расположение лагеря. Было 1-е сентября, 41 года, на башне били 12 часов. Когда мы проходили ворота, невольно приходила мысль: когда и как мы выйдем отсюда? Перед самыми бараками нас опять остановили и стали делить на украинцев, белорусов и русских. Это было совершенно непонятно, вопрос национальности был в Советском Союзе настолько на заднем плане, так редко приходилось сталкиваться с этим, что наши офицеры растерялись. Этот приказ на такое разделение был подобен тому, что нам предложили бы разделиться на голубоглазых, сероглазых и кареглазых. Долго одни перебегали в русскую группу, другие - в украинскую. Многие действительно не знали, как определять себя, другие комбинировали, что выгоднее. Наконец, с помощью немцев русские были водворены в 1-й блок, украинцы и белорусы во 2-й. Так как 2-й блок состоял из каменных зданий, а 1-й из деревянных бараков, мы поняли, что русским быть не так выгодно.
Началось размещение по баракам. Каждый получил койку с матрацем из бумажных веревок, миску, ложку и кусок глиняного мыла. После 307 лагеря мы себя почувствовали замечательно. На другой же день начались вызовы в Гестапо и абвер, десятками выводили людей на допросы, оттуда возвращались они часто избитыми до неузнаваемости. Сразу почувствовали мы большую работу среди нас. Один за одним стали исчезать евреи, которые еще оставались среди нас, политработники, комиссары. Появилось много доносчиков, которые ходили от группы к группе, прислушивались к разговорам, выспрашивали. Как и в Сов.Союзе все быстро набрали воды в рот и ждали своей очереди для вызова. Поступали все новые и новые партии пленных, пока лагерь Hammelburg не был наполнен до отказа. Всего советских офицеров в нем было около 8000 человек. Наконец, я встретил несколько знакомых офицеров нашего полка, одного политрука и капельмейстера еврея. Последние страшно нервничали, т.к. естественно имели больше шансов ждать самого скверного. Все, что я мог сделать, это посоветовать капельмейстеру и политруку совсем не выходить днем из барака. Мы сделали самодельные карты из папиросных коробок, которые нашли на помойке и целые дни играли в преферанс. Хотя капельмейстер выдавал себя за осетина, в конце концов кто-то донес на него, и когда я утром по обыкновению зашел к ним в барак, обоих уже не было.
В это время постепенно нам начали давать работу. Первой появилась "группа каменотесов", самых молодых и крепких, они с утра выходили под конвоем из лагеря и километра за 2 дробили камень. Работа очень тяжелая, тем более что в конвое попадались необычайно злые и грубые солдаты, которые, если человек устанет и перестанет стучать молотком, били палками или ремнем по лицу. Другая группа рыла бомбоубежище около домов, где жили немецкие офицеры. В эту группу попал и я. Грунт был исключительно тяжелый, камни и глина. Приходилось все время работать мотыгой, разбивать грунт и потом уже лопатой выкидывать наверх. В первый же день моей работы со мной произошел случай, едва не стоивший мне жизни. Плохо сообразив, что хочет от нас немецкий солдат, я начал копать не в том месте, испортив линию убежища. Солдат, увидев это, бросился на меня, выхватил у меня лопату, надвинул мне фуражку на глаза и, крикнув "Russische Schweine!" ударил по затылку. Кровь бросилась мне в голову... совершенно озверев, я сорвал фуражку, схватил мотыгу и бросился на немца. На мое счастье пеня сразу же схватили свои же товарищи и отняли мотыгу. Немец подошел ко мне вплотную и некоторое время смотрел на меня с удивлением... затем вдруг похлопал по плечу и сказав, что нельзя быть таким сердитым, вынул сигареты и предложил мне закурить. Соблазн был большой, но я все же сказал, что не курю и пошел медленно на свое место продолжать работу. В один из следующих дней в окне напротив нашего места работы появилась немка, которая долго смотрела на нас, потом собрав со всех пепельниц окурки, она бросила их нам. Позже я понял, что в этом не было желания нас обидеть, в Германии тогда уже было туго с табаком, и она, видимо, пожалела нас и хотела дать нам покурить, но в тот момент мы все приняли это за оскорбление, схватили лопаты и закидали землей окурки. К этому же времени относится наша попытка организовать побег. Как я уже говорил, мы решили, что находимся где-то около Швейцарской границы, и группа в 6 человек, с которой я вместе работал, сговорилась бежать. Первое, что мы решили сделать, это собрать запас сухарей. Расчет был простой. В день мы получаем 200 грамм хлеба, половину каждый из нас прячет, и таким образом через две недели у каждого почти два фунта сухарей! Через несколько дней после принятия этого решения я ночью вижу во сне, что встаю, поднимаю свой матрац и съедаю все сухари. Утром я обнаружил что сухарей действительно нет. Пришлось делать запасы сначала.
Побег мы решили устроить поздно вечером, чтобы иметь время до утра, за которое мы сможем много пройти, а быть может и достичь уже желанной швейцарской границы. Нам удалось спрятать одну лопату и кирку, и каждый вечер, когда все ложились спать, мы по два человека делали подкоп под проволоку в том углу лагеря, где дальше всего было от вышки часового и где кончались наши бараки. Когда больше половины работы было окончено, начались сильные дожди, и наш подкоп размыло. На утренней поверке нам объявили, что если не будут выданы те, кто занимался подкопом, весь лагерь на тот день останется без хлеба. Несколько человек знали о нашей работе, но никто ничего не сказал и три дня весь лагерь получал половинную порцию хлеба. Мы были удручены, но впоследствии я узнал, что то место где, как мы думали, находится Hammelburg называется Ober Bayern и если бы мы совершили побег, то до швейцарской границы нам пришлось бы пройти несколько сот километров, и конечно, мы были бы пойманы. Настроение все сгущалось. Доносы увеличивались, и однажды в уборной нашли повесившегося башкира, который не выдержал ожидания, говорили, что он был политруком. При лагере имелась санчасть и нечто вроде госпиталя на 10 коек. Заведывал им знакомый мне врач Воинов. Увидя как-то меня, доктор Воинов предложил на несколько дней перейти к нему по болезни почек и отдохнуть от тяжелой работы, а за это время он подыщет что-то более легкое. Я согласился и несколько дней провел в качестве "больного". За все дни только один раз приходил немецкий врач, но не обратил никакого внимания на больных (Доктор Воинов многим помогал как только мог, и на следующий год был переведен с рабочей группой в какой-то другой лагерь, где за то, что освобождал от работы пленных, был избит палками, и вскоре скончался от побоев.) После нескольких дней моего пребывания в госпитале, доктор Воинов предложил мне устроиться в "группу инженеров", которая составляла проэкт переоборудования лагеря. Рекомендовал он меня в качестве художника, заверив, что большого таланта с меня не спросят, а немного рисовать я умел. "Группа инженеров" помещалась в лучшем, светлом бараке, работала, не торопясь, и получала лишнюю тарелку супа, что в тех условиях считалось министерским жалованьем. Мне было поручено составить план и рисунки тех клумб и цветов, которые должны быть посажены в новом, переоборудованном лагере! Здесь я впервые увидел коменданта нашего лагеря, выживающего из ума старичка с понятиями о воинской чести прошлого века. Он с детской наивностью носился с проэктами переоборудования нашего страшного, голодающего лагеря в какую-то сказочную виллу, утопающую в цветах.
Всем нам было совершенно ясно, что никогда никто не согласится с его идеями, но мы честно расходовали предоставленную нам бумагу и цветные карандаши, и я рисовал клумбы и какие-то фантастические сочетания цветов, которые комендант каждый вечер забирал домой и, вероятно, имел большую коллекцию наших фантазий.
Однажды один из инженеров сказал мне, что хочет со мной серьезно поговорить, мы прошли в отдаленный угол лагеря и когда поблизости никого не оказалось, спросил меня о моих политических взглядах. Я несколько неуверенно и сбивчиво стал выкручиваться, тогда он прямо сказал мне, что в лагере организовалась антикоммунистическая группа, которая ставит себе целью вовлечение большого числа пленных и путем докладов, лекций и бесед вытравлять последствия большевистского учения и пропаганды и постепенного установления собственной подлинно-демократической платформы. Я согласился принять участие в работе по организации демократической платформы. Называлась она громко "Российская народно-трудовая партия" и работала пока сугубо секретно. Каждый вечер, в отдаленном месте лагеря собиралось 8-10 человек и вели споры о платформе и дальнейшей деятельности. Хотя разговор все время шел о подлинной демократии, построение этой партии было, конечно, далеко не демократическим. Во главе стоял "вождь", который и начал все это дело, бывший военный следователь Семен Александрович Мальцев. Он сам выбирал членов Президиума партии, сам утверждал каждого нового члена. Для того, чтобы начать работать в этой организации, мне предстояло встретиться с Мальцевым. Помню, что первое впечатление было удручающим: среднего роста, очень худой, с воспаленными горящими глазами, он был болезненно самоуверен и самолюбив. Он говорил о необходимости подготовить русскую национальную партию, т.к. скоро немцы разобьют Советский Союз и надо будет помогать строить новую Россию. Я пришел после этого свидания к себе в барак с твердым решением в этой группе не работать, но когда я встретился с двумя инженерами из моей группы и сказал им свое мнение, они уговорили меня остаться, т.к. личность Мальцева де ничего не решает и как только в эту организацию вольется масса, мы все переделаем, но что необходимо начать заниматься перевоспитанием наших советских офицеров и т.д. Я решил подождать и посмотреть, что будет. Приближалось 7 ноября, годовщина октябрьской революции. К этому дню наша "партия" подготовила взрыв. Было решено в этот день развесить по лагерю заранее составленный первый номер газеты "За родину" и призыв ко всем записываться в "российскую народно-трудовую партию".
В это время, когда я начал работать в "группе инженеров", там часто бывал один из немецких переводчиков - "зондерфюрер". Он болезненно переживал тяжелое положение пленных, каждое утро в кармане приносил хлеб или картофель и потихоньку передавал кому-нибудь, стараясь каждый раз передать какому-нибудь новому голодающему. Он же принес нам тщательно переписанное (хотя и с ошибками) стихотворение в прозе Тургенева "Русский язык" и сообщал нам последние известия, которые в то время заключались в том, что то тот, то другой город взят немцами и бесконечные тысячи пленных в разных направлениях. Однажды я высказал этому зондерфюреру мысль о том, что хорошо было бы послать телеграмму через Женеву хорошему моему знакомому, члену Верховного Совета, сообщить в каких условиях находятся русские военнопленные и указать на совершенную необходимость подписания конвенции Международного красного креста. Он ответил, что поговорит об этом с комендантом. На другой день он пришел сияющий и сказал, что комендант этим заинтересовался. Мы сейчас же составили текст, и на другой день зондерфюрер сказал мне, что телеграмма с сопровождающей бумагой послана в Берлин. Через некоторое время комендант сам ездил в Берлин, где ему обещали, что телеграмма будет отправлена через Константинополь. Но затем все заглохло, и была ли она отправлена, я так и не знаю.
Наступило 7 ноября, и появилась наша газета. Успех был совершенно неожиданный. За несколько дней у Мальцева зарегистрировалось несколько сот человек. Не помню сейчас всей газеты, статьи там были самые различные в смысле убеждений авторов, но помню чей-то очень талантливый фельетон о том, как различные события понимает человек, напичканный советской пропагандой. Итак, партия вышла из подполья, но ничего, даже минимальной программы, не было готово. Естественно, что этим событием сразу заинтересовались немцы. Мальцев и мы все поочередно вызывались в Абвер и Гестапо, пока вся эта "акция Мальцева" не была передана одному немецкому офицеру фон Зиверс. Он сразу рьяно взялся за дело. Достал нам целый ряд брошюр на русском языке, среди которых были и религиозного содержания, и критика большевизма и явно национал-социалистические. В это же время в лагерь стали приезжать русские старые эмигранты, некоторые из них с невиданными ранее значками: двуглавый орел держит лапами свастику. Это, как потом оказалось, были члены русской нац. социал. партии, шефом или вождем которой был полковник Скалон. Эти люди интересовались крупными специалистами или разведывательными сведениями, которые покупали за кусок хлеба или пачку сигарет.
С одним из старых эмигрантов Л. Мальцев познакомился и тот заинтересовался нашей организацией, организовав в Берлине сбор посылок, которые впервые пришли к Рождеству, и несколько месяцев, пока не сменилось начальство лагеря, разрешались. Содержимое раздавалось специальной комиссией среди членов партии и особенно истощенных пленных. Особенно нас поддержал чеснок. На Рождество к нам в лагерь приехал о. Иоанн Шаховской в сопровождении о.Александра Киселева. Было проведено несколько богослужений и открытых бесед. О.Александр ознакомился с нашей очередной газетой и высказал ряд мнений, которые многих из нас заставили задуматься то ли мы делаем. Приезд этот оставил самое благоприятное впечатление не только на членов партии, но и на не пожелавших изменять своим прежним убеждениям. Одна из самых неприятных страниц того времени - это организация немцами русской полиции. Организована она была для наблюдения за порядком, но по существу помогала гестапо раскрывать скрывающихся большевиков и евреев и проводя обыски, открыто грабила военнопленных. Во главе ее стоял некий лейтенант Латыпов, которого боялись все военнопленные и который вступил в партию и имел некоторое влияние на Мальцева. Несколько членов партии потребовали или исключить Латыпова, или заявляли о своем выходе. Инцидент этот разрешился сам собой. Латыпов был уличен в воровстве каких-то вещей у работников Гестапо и был выслан из лагеря с небольшой рабочей командой. Впоследствии я слышал, что он был расстрелян немцами за воровство и бандитизм. К этому времени мы совершенно замерзали в наших фанерных бараках, т.к. зима была очень суровой и т.к. из украинского лагеря уже много групп было послано на работы, то в начале января 42 г. администрация лагеря объединила нас и мы перешли в блок N2, в каменные дома. С самого начала организации партии в блоке N2 также развивалось это движение, но т.к. связь между блоками была немцами очень затруднена, то развивалось это движение самостоятельно, и т.к. "вождь" находился у нас, то и развитие шло более демократично. При слиянии блоков Мальцев сразу почувствовал оппозицию. В президиум из 2-го блока вошли генералы Трухин, Благовещенский, Закутный, подали заявления в партию генералы Зыбин и Егоров, кроме того несколько полковников и инженеров. Члены партии стали требовать собраний и выбранного руководства, пока же вся работа заключалась в чтении всевозможных лекций и бесед, которые проводили в бараках отдельные члены партии.
Среди уезжавших на работы было много членов партии, которым выдавались специальные мандаты на вербовку в других лагерях. От некоторых из них мы получали специальные сообщения, некоторые были поставлены в такие условия, что не могли сообщить о своей работе. Всего к тому времени партия насчитывала около 3000 членов (запись шла только среди офицерского состава). Но мы имели сведения о том, что в некоторых других лагерях возникали подобные движения, но мы не имели возможности с ними связаться. Примерно в феврале 1942 года фон Зиверсу удалось доказать в Вермахте целесообразность организации Русской Освободительной Армии, начались частые совещания с немецким командованием. Вырабатывались уставы, форма и т.д. Помню, что после долгих споров был принят трехцветный русский флаг, но в углу которого должен был остаться серп и молот. По плану фон Зиверса мы должны были быть переброшены на какой-то остров Балтийского моря, а группа наших пропагандистов должна была проводить запись в других лагерях. Начался опрос, кто желает "добровольно вступить в армию, которая с оружием в руках будет бороться с коммунизмом". Записалось примерно 50% лагеря. Только в группе генералов было сложнее. Из 40 человек откликнулось только 7. Встал вопрос об отъезде президиума в Берлин. С президиумом же должна была выехать группа в 70 человек пропагандистов. Тем временем положение с питанием продолжало оставаться исключительно тяжелым, и вспыхнула эпидемия голодного тифа. Смертельные случаи от голода (главным образом среди молодежи) были до этого не так часты. Приблизительно несколько десятков человек в месяц, но тут бороться с тифом организм не смог и люди мерли сотнями. Нашу группу отъезжающих перевели в карантин, где мы пробыли около месяца. За это время наметился серьезный раскол в президиуме. Начались громкие споры, но обе стороны боялись, что если этот раскол произойдет до отъезда, то немцы не захотят нас везти в Берлин, пока мы не договоримся, а все были убеждены, что договориться уже нельзя. Мальцев и небольшая с ним группа видела возможность выхода движения на широкую дорогу, только если наша партия будет построена по образцу немецкой нац.-социалистической партии, что хозяевами положения в России будут немцы и наша задача помочь им наладить на Родине жизнь. Один из последователей Мальцева доходил в спорах даже до того, что утверждал высшую миссию великого германского народа, который де культурен, а наш народ - плебс, некультурный, и мы должны быть благодарны немецкому народу.
Большинство же членов президиума было настроено явно враждебно к этим мнениям, которые несомненно сумел привить фон Зиверс. В очень резкой форме мы возражали против миссии германского народа, говорили, что мы должны воспользоваться этой войной, чтобы вызвать войну гражданскую, что мы третья сила в этой войне и что если вместо НКВД в Россию придет Гестапо, то наша задача столкнуть с спины народа Гестапо и т.д. Наконец, в оппозиции возник заговор. К сожалению, генералы Трухин и Закутный были от нас отделены и отправлены в другой лагерь (Острау [Вустрау - ИП]). Во главе заговора встали генерал Благовещенский и инженер Живоглядов. Было решено сразу по приезде в Берлин обьявить немцам о расколе, о том, что с Мальцевым мы работать отказываемся и выпустить свое обращение к военнопленным.
Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection, Box 258, Folder 19 (по микрофильму в коллекции BSB)