история плена с.н.сверчкова (I)
Первая часть мемуарной записи, сделанной ок. 1949 г.
Сергей Николаевич Сверчков (1898-1955) до войны служил артистом и режиссером в различных московских театрах, в т.ч. во МХАТе. Попал в плен сразу после начала войны, с августа 1942 сотрудник "Винеты". Подписал Пражский манифест (как "артист С.Болховской"). После войны остался на Западе, под именем С.Дубровский жил в Германии, затем в США, затем вернулся в Германию работать на радиостанции "Освобождение", где был одним из первых дикторов. Автор мемуаров "Московские театры 1917-1941" (под псевдонимом Серж Орловский).
В середине июля 1941 года после ряда приключений и жизни в лесу я подошел к Минску. Город весь дымился от пожарищ. Никем не остановленный я пошел по полуразрушенным улицам. Кое-где выглядывали женщины и дети, на мостовой валялись убитые лошади, содранная телеграфная и трамвайная проволока... Из одного дома, когда я проходил мимо, выбежала пожилая женщина и, протянув мне хлеба и кусок мяса, спросила: куда я иду? Видимо, вид у меня был действительно неважный, оборванный и грязный после двухнедельного бродяжничества я оброс бородой, оторвавшаяся подметка подвязана веревкой, а на носу еще болталось пенсне, которое, конечно, не гармонировало с общим видом профессионального бродяги. Я ответил, что брожу по городу без цели, но повидимому меня заберут в плен. Женщина охала и умоляла бежать в лес, т.к. немцы де военнопленных избивают до смерти. Я поблагодарил ее и пошел дальше. В ее рассказ я не поверил. Для чего немцам избивать пленных? Это наверное коммунистическая пропаганда. Вспомнилось, что в войну 14 года так же кричали о немецких зверствах, однако после революции я видел многих вернувшихся из плена, и хотя они рассказывали о тяжелой жизни, никто не говорил об избиениях или убийствах. Да кроме всего это культурный народ, народ, который дал миру Шиллера, Гете, Бетховена, и самое главное начал теперь войну с гуманитарными целями: освободить Россию от Сталина, от ужасов НКВД... и мне нечего их бояться, т.к. я тоже против этой страшной диктатуры, а если советская пропаганда и кричала о "зверях-фашистах", то кричала и о "лакеях империализма" социал-демократах, и о папе римском, который "жаждет крови" и т.д. В Советском Союзе мы привыкли к тому, чтобы читать все наоборот: если ТАСС опровергает, то значит на самом деле это правда.
Рассуждая подобным образом, я вышел к центру города. Мимо меня проезжали и проходили немецкие воинские части, но никто не обращал на меня внимания, даже наоборот какие-то солдаты махали руками и кричали мне "Капут Сталин". Благодаря сердобольной женщине, подавшей мне хлеб и мясо, я почувствовал себя опять бодро. У большого здания театра я остановился и замер. Громадный памятник Сталину был разбит. На мостовой валялась его голова в фуражке, кругом куски камня... Долго я с нескрываемым удовольствием смотрел на поверженного тирана, и это зрелище еще больше вселило в меня уверенность, что немцы скоро освободят Россию... Вывел меня из задумчивости оклик немецкого солдата, он что-то кричал мне с другой стороны улицы. Я подошел. "Armee oder Zivil?" На секунду задумавшись, я решил говорить всю правду: "Armee!" Тогда он поставил меня около себя и дал сигарету. Сигарета после махорки, которую пришлось курить последнее время, показалась мне слабой. Разговор наш не клеился. Немецкий язык учил я в гимназии, давно забыл и с трудом подыскивал слова. В это время проходил патруль, который вел несколько десятков красноармейцев. Солдат сдал меня, и я зашагал вместе с новой партией пленных. Шли мы больше часу.
Наконец вышли за город и глазам нашим представилась страшное зрелище: вдоль реки Свислочь двигалась и копошилась туча народу. Над этой толпой стояло облако, туман испарений. Толпа была окружена колючей проволокой, кое-где стояли пулеметы, направленные в толпу. Русская крепкая брань покрывала отдельные немецкие команды. Нас втолкнули в эту толпу, и мы сразу же перемешались с серой массой. Я не знаю, какое там могло быть количество народа, но называли цифру в 120000 человек, чему можно было поверить. Все эти люди бесцельно двигались от одного края заграждения к другому, торговали махоркой, сапогами и даже хлебом, причем цены были астрономические, за маленький кусок хлеба грамм в 150-200 просили 1000 рублей. У меня в кармане было спрятано 100 рублей, но на них ничего купить было нельзя. Возле берега была самая толчея. Были жаркие дни, многие купались, другие, припав к земле, пили воду. К концу дня я нашел одного красноармейца нашего дивизиона, он тоже был один, и мы с ним устроились вместе на ночь. Впоследствии я понял, как важно было не быть в этой толпе в одиночестве. Ночью, когда вся эта масса легла, то буквально нельзя было пройти, чтобы на кого-нибудь не наступить. Начались грабежи. Стягивают, например, с кого-нибудь сапоги, тот проснется, начнет кричать, а грабители его станут бить, бить жестоко, ногами по лицу так, что тот перестает кричать, а соседи боятся заступаться.
Особенно бесчинствовали башкиры и киргизы, которых почему-то было много в этой толпе. Днем прямо в толпу въезжало несколько грузовиков, и немцы разбрасывали сухие овощи, но сколько я не пытался, ни разу мне не посчастливилось и близко подойти к грузовику. Наиболее смышленные красноармейцы объединялись в группы, и пока несколько человек кулаками и сапогами отбиваются от наступающих голодных товарищей, другие их приятели собирают сухие овощи, а затем в этой группе идет дележ, кончающийся зачастую дракой. Прожив несколько дней в этой толпе без еды, я начал слабеть, сказывалась предыдущая голодовка в лесу. Однажды я случайно натолкнулся на рыболовный крючок и показал его моему приятелю-красноармейцу, тот обнадежил меня, что мы будем с рыбой. Откуда-то он извлек длинную, метра в два, тонкую бичевку, отрыл несколько червей и когда все улеглись спать, мы тихонько пододвинулись к реке и забросили наше самодельное удилище. Ждать пришлось очень долго. Только после того, как несколько червей рыбы у нас сняли с крючка, наконец мы вытащили одну рыбу на берег. Начинало светать, но что делать с живой рыбой чуть больше ладони. Мой приятель стукнул ее о камень, оторвал голову и предложил отведать. Как не был я голоден, но не мог преодолеть отвращения и с огорчением отказался. Он сразу с восторгом начал ее жевать и жалел только, что нет соли. На этом наша рыбная ловля окончилась, т.к. в этот день мы на несколько минут расстались в толпе и найти друг друга так и не смогли.
Прошло еще несколько дней. Я стал так слабеть, что дойти до реки освежиться стало для меня событием. Наконец, я совершенно ясно понял, что еще несколько дней и будет конец. Каждое утро к воротам изгороди сносили трупы умерших за ночь, и я был уверен, что скоро придет и мой черед. Из разговоров пленных я знал, что где-то невдалеке лагерь для военнопленных офицеров и решил перейти туда. Выбрав момент, когда мимо проезжал верхом какой-то немецкий офицер, я на ломаном языке обратился с просьбой перевести меня в другой лагерь, т.к. я - офицер. Подозрительно посмотрев на мой вид, он сказал что-то солдату и уехал. Солдат махнул мне рукой, я подлез под проволоку, и он повел меня в офицерский лагерь. Лагерь этот помещался в небольшой роще, и как раз за день перед этим большую группу офицеров куда-то увели. Нас оказалось несколько человек, и целая походная кухня с чудным супом. Я чувствовал как с каждым глотком прибывали силы.
Постепенно в офицерский лагерь прибывали все новые и новые пленные. Через несколько дней нас было 1000 человек. Один генерал (Никитин) - командир кавалерийского корпуса, несколько полковников и сотни капитанов и лейтенантов. Большинство из них было без знаков различия, но некоторые сохранили полную форму. Один из немецких офицеров охраны сообщил нам, что несколько дней тому назад взят Смоленск, и сейчас идет бой за Москву. (Это была неправда, не знаю, зачем он нам это сказал, но помню, что мы поверили) Ночью немцы зачем-то зажигали костры в офицерском лагере, и у меня надолго останется в памяти, как в первую ночь я лежал у костра, а надо мной стоял часовой, добродушный немец, с которым мы всю ночь проговорили. Он расспрашивал о моей семье и рассказывал о своей жене и детях, которых оставил около Киля, он осуждал войну, мечтал, как он приедет к своим и утешал меня, что скоро все кончится и я тоже смогу вернуться домой. Днем нам абсолютно нечего было делать, и как всегда бывает в таких случаях, все время уходило на разговоры и споры. Присутствовал я и на таком большом собрании вроде митинга: языки у многих уже развязались и говорили о том, что теперь будет с Россией. Большинство было убеждено, что уже где-то в Смоленске образовано новое русское демократическое Правительство. На это возражали, что немцы не дадут демократии, а если есть Правительство, то из белой эмиграции и даже назывались имена Деникина, Милюкова и Маклакова. Тогда один темпераментный оратор, говоривший с грузинским или армянским акцентом, стал кричать, что не все ли равно, кто будет в правительстве, пусть Деникин, пусть эсеры и меньшевики, пусть какой-нибудь Романов, но только Сталина там не будет! Успех этого выступления был громадный, все стали так аплодировать и кричать, что сбежались немцы водворять порядок. Уже после, в плену, мне очень часто приходилось сталкиваться именно с таким мнением. В особенности среди крестьян это было доминирующим "Что ты мне про свои партии толкуешь... не все ли мне равно. Упразднят колхозы, НКВД да Сталина, так им все свечку поставят, кто б они ни были!"
Наконец, нас собралось около полутора тысячи офицеров, и рано утром немецкие солдаты построили нас в колонну по четыре, и повели через Минск на юго-запад. Первый день был неутомительным, часто давали отдохнуть, а ночевать привели в какую-то тюрьму, где мы были первыми после освобожденных заключенных. Мы находили наспех брошенные лохмотья, газеты, записки. Стены пестрели разными надписями и подписями. Главным образом просьбы передать на волю, что такой-то осужден на 5, на 7, на 10 лет и отправляется туда-то и туда-то. Не знаю, доходила ли когда-нибудь такая почта до близких, думаю, что нет, однако, люди видимо хватались за соломинку. Почувствовав тюремный воздух, наше офицерство стало молчаливее и всякие политические споры прекратились. Следующие дни переходов делались все труднее, кормили плохо, воду давали редко. Потертые ноги и общая усталость давали себя знать, и появились отстающие, которые больше не догоняли. Я долго не мог поверить, что больных офицеров, которые отстают от общей колонны, пристреливали. Не верил до тех пор, пока сам не стал сдавать и не очутился в хвосте, здесь я видел своими глазами, как немецкий солдат несколько раз ударил прикладом упавшего офицера, а потом приложился... выстрел и солдат спокойно подходит к следующему. Следующий был я, я вскочил. Минуту тому назад казалось не было сил совсем, а теперь я зашагал, хотя в глазах были круги... Я шел механически, совсем не замечая, что ноги у меня передвигаются, было такое впечатление, что я плыву по воздуху, но плыву медленнее, чем хотелось бы. Около одной деревни, мимо которой мы проходили, у околицы стояла женщина. Когда я поравнялся с ней, она замахнулась и бросила что-то в нас. Меня по лицу что-то больно ударило, я инстинктивно схватил это что-то и это оказался громадный, с кулак, кусок сахара! Этот случай спас мне жизнь. В минуту я разгрыз этот кусок и сразу же пришли силы продолжать наш путь.
На другой день мы пришли к большому полю, которое было все разделено проволокой на большие квадраты. Это был знаменитый лагерь №307 или "лагерь смерти", как называли его пленные. В одном квадрате находилось около 20000 офицеров. В другом - бесчисленное количество красноармейцев. В третьем - кухня и больница. В четвертом - оркестры духовой музыки. В пятом - комиссары, политработники и евреи. Никаких построек кроме кухни не было. По всему лагерю - песчаная почва. Т.к. наступили холодные ночи, то люди на ночь стали рыть себе ямы и скрываться там от холода и дождя, но песок часто обваливался и таким образом они сами себя хоронили. Нас разбили на тысячи, сотни и десятки. Появились тысяцкие, соцкие и десятники. Каждое утро - мучительная поверка, вернее, подсчет, и каждое утро на телеге вывозились трупы. Сначала довольно было одной, а уже через неделю покойники не помещались и на трех. В день выдавали кружку супа, кружку воды и 100 гр. хлеба.
Преимущество этого лагеря было в том, что каждый получал свою порцию, но люди были уже истощены, и порции этой явно не хватало. Я опять стал слабеть и при подсчетах не мог стоять. Таких было много... мы все "сидели" в строю. Однажды в лагерь приехали немецкие фотографы и художники. Я не мог понять, почему они выбирали себе обьектами зарисовок и фотографий самые уродливые, самые некрасивые лица. Понял я это только через несколько лет, увидев журнал "Унтерменш", где были действительно сняты дегенеративные лица советской армии. Но ведь если поискать, то и в германской армии можно было найти подобные физиономии. Дело здесь в том, что журнал доказывал, что большинство русских так выглядит. В конце августа между нами стали ходить слухи, что нас скоро отправят в настоящие лагеря, где о нас будет заботиться международный красный крест, где будет хорошее питание и рассказывали даже жалование! И действительно, скоро построили первую группу - 700 человек - по чинам. Впереди генералы (их набралось уже человек 15), затем полковники и т.д. Нас вывели из лагеря и скоро мы прошли местечко "Белоподлязка", где поляки с злобой смотрели на нас и осыпали проклятиями. За городом стояли жел.дор. составы. Посадив по 35 человек в телячий вагон, нас заперли и мы начали наше путешествие по Европе!
Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection, Box 258, Folder 19 (по микрофильму в коллекции BSB)
Сергей Николаевич Сверчков (1898-1955) до войны служил артистом и режиссером в различных московских театрах, в т.ч. во МХАТе. Попал в плен сразу после начала войны, с августа 1942 сотрудник "Винеты". Подписал Пражский манифест (как "артист С.Болховской"). После войны остался на Западе, под именем С.Дубровский жил в Германии, затем в США, затем вернулся в Германию работать на радиостанции "Освобождение", где был одним из первых дикторов. Автор мемуаров "Московские театры 1917-1941" (под псевдонимом Серж Орловский).
В середине июля 1941 года после ряда приключений и жизни в лесу я подошел к Минску. Город весь дымился от пожарищ. Никем не остановленный я пошел по полуразрушенным улицам. Кое-где выглядывали женщины и дети, на мостовой валялись убитые лошади, содранная телеграфная и трамвайная проволока... Из одного дома, когда я проходил мимо, выбежала пожилая женщина и, протянув мне хлеба и кусок мяса, спросила: куда я иду? Видимо, вид у меня был действительно неважный, оборванный и грязный после двухнедельного бродяжничества я оброс бородой, оторвавшаяся подметка подвязана веревкой, а на носу еще болталось пенсне, которое, конечно, не гармонировало с общим видом профессионального бродяги. Я ответил, что брожу по городу без цели, но повидимому меня заберут в плен. Женщина охала и умоляла бежать в лес, т.к. немцы де военнопленных избивают до смерти. Я поблагодарил ее и пошел дальше. В ее рассказ я не поверил. Для чего немцам избивать пленных? Это наверное коммунистическая пропаганда. Вспомнилось, что в войну 14 года так же кричали о немецких зверствах, однако после революции я видел многих вернувшихся из плена, и хотя они рассказывали о тяжелой жизни, никто не говорил об избиениях или убийствах. Да кроме всего это культурный народ, народ, который дал миру Шиллера, Гете, Бетховена, и самое главное начал теперь войну с гуманитарными целями: освободить Россию от Сталина, от ужасов НКВД... и мне нечего их бояться, т.к. я тоже против этой страшной диктатуры, а если советская пропаганда и кричала о "зверях-фашистах", то кричала и о "лакеях империализма" социал-демократах, и о папе римском, который "жаждет крови" и т.д. В Советском Союзе мы привыкли к тому, чтобы читать все наоборот: если ТАСС опровергает, то значит на самом деле это правда.
Рассуждая подобным образом, я вышел к центру города. Мимо меня проезжали и проходили немецкие воинские части, но никто не обращал на меня внимания, даже наоборот какие-то солдаты махали руками и кричали мне "Капут Сталин". Благодаря сердобольной женщине, подавшей мне хлеб и мясо, я почувствовал себя опять бодро. У большого здания театра я остановился и замер. Громадный памятник Сталину был разбит. На мостовой валялась его голова в фуражке, кругом куски камня... Долго я с нескрываемым удовольствием смотрел на поверженного тирана, и это зрелище еще больше вселило в меня уверенность, что немцы скоро освободят Россию... Вывел меня из задумчивости оклик немецкого солдата, он что-то кричал мне с другой стороны улицы. Я подошел. "Armee oder Zivil?" На секунду задумавшись, я решил говорить всю правду: "Armee!" Тогда он поставил меня около себя и дал сигарету. Сигарета после махорки, которую пришлось курить последнее время, показалась мне слабой. Разговор наш не клеился. Немецкий язык учил я в гимназии, давно забыл и с трудом подыскивал слова. В это время проходил патруль, который вел несколько десятков красноармейцев. Солдат сдал меня, и я зашагал вместе с новой партией пленных. Шли мы больше часу.
Наконец вышли за город и глазам нашим представилась страшное зрелище: вдоль реки Свислочь двигалась и копошилась туча народу. Над этой толпой стояло облако, туман испарений. Толпа была окружена колючей проволокой, кое-где стояли пулеметы, направленные в толпу. Русская крепкая брань покрывала отдельные немецкие команды. Нас втолкнули в эту толпу, и мы сразу же перемешались с серой массой. Я не знаю, какое там могло быть количество народа, но называли цифру в 120000 человек, чему можно было поверить. Все эти люди бесцельно двигались от одного края заграждения к другому, торговали махоркой, сапогами и даже хлебом, причем цены были астрономические, за маленький кусок хлеба грамм в 150-200 просили 1000 рублей. У меня в кармане было спрятано 100 рублей, но на них ничего купить было нельзя. Возле берега была самая толчея. Были жаркие дни, многие купались, другие, припав к земле, пили воду. К концу дня я нашел одного красноармейца нашего дивизиона, он тоже был один, и мы с ним устроились вместе на ночь. Впоследствии я понял, как важно было не быть в этой толпе в одиночестве. Ночью, когда вся эта масса легла, то буквально нельзя было пройти, чтобы на кого-нибудь не наступить. Начались грабежи. Стягивают, например, с кого-нибудь сапоги, тот проснется, начнет кричать, а грабители его станут бить, бить жестоко, ногами по лицу так, что тот перестает кричать, а соседи боятся заступаться.
Особенно бесчинствовали башкиры и киргизы, которых почему-то было много в этой толпе. Днем прямо в толпу въезжало несколько грузовиков, и немцы разбрасывали сухие овощи, но сколько я не пытался, ни разу мне не посчастливилось и близко подойти к грузовику. Наиболее смышленные красноармейцы объединялись в группы, и пока несколько человек кулаками и сапогами отбиваются от наступающих голодных товарищей, другие их приятели собирают сухие овощи, а затем в этой группе идет дележ, кончающийся зачастую дракой. Прожив несколько дней в этой толпе без еды, я начал слабеть, сказывалась предыдущая голодовка в лесу. Однажды я случайно натолкнулся на рыболовный крючок и показал его моему приятелю-красноармейцу, тот обнадежил меня, что мы будем с рыбой. Откуда-то он извлек длинную, метра в два, тонкую бичевку, отрыл несколько червей и когда все улеглись спать, мы тихонько пододвинулись к реке и забросили наше самодельное удилище. Ждать пришлось очень долго. Только после того, как несколько червей рыбы у нас сняли с крючка, наконец мы вытащили одну рыбу на берег. Начинало светать, но что делать с живой рыбой чуть больше ладони. Мой приятель стукнул ее о камень, оторвал голову и предложил отведать. Как не был я голоден, но не мог преодолеть отвращения и с огорчением отказался. Он сразу с восторгом начал ее жевать и жалел только, что нет соли. На этом наша рыбная ловля окончилась, т.к. в этот день мы на несколько минут расстались в толпе и найти друг друга так и не смогли.
Прошло еще несколько дней. Я стал так слабеть, что дойти до реки освежиться стало для меня событием. Наконец, я совершенно ясно понял, что еще несколько дней и будет конец. Каждое утро к воротам изгороди сносили трупы умерших за ночь, и я был уверен, что скоро придет и мой черед. Из разговоров пленных я знал, что где-то невдалеке лагерь для военнопленных офицеров и решил перейти туда. Выбрав момент, когда мимо проезжал верхом какой-то немецкий офицер, я на ломаном языке обратился с просьбой перевести меня в другой лагерь, т.к. я - офицер. Подозрительно посмотрев на мой вид, он сказал что-то солдату и уехал. Солдат махнул мне рукой, я подлез под проволоку, и он повел меня в офицерский лагерь. Лагерь этот помещался в небольшой роще, и как раз за день перед этим большую группу офицеров куда-то увели. Нас оказалось несколько человек, и целая походная кухня с чудным супом. Я чувствовал как с каждым глотком прибывали силы.
Постепенно в офицерский лагерь прибывали все новые и новые пленные. Через несколько дней нас было 1000 человек. Один генерал (Никитин) - командир кавалерийского корпуса, несколько полковников и сотни капитанов и лейтенантов. Большинство из них было без знаков различия, но некоторые сохранили полную форму. Один из немецких офицеров охраны сообщил нам, что несколько дней тому назад взят Смоленск, и сейчас идет бой за Москву. (Это была неправда, не знаю, зачем он нам это сказал, но помню, что мы поверили) Ночью немцы зачем-то зажигали костры в офицерском лагере, и у меня надолго останется в памяти, как в первую ночь я лежал у костра, а надо мной стоял часовой, добродушный немец, с которым мы всю ночь проговорили. Он расспрашивал о моей семье и рассказывал о своей жене и детях, которых оставил около Киля, он осуждал войну, мечтал, как он приедет к своим и утешал меня, что скоро все кончится и я тоже смогу вернуться домой. Днем нам абсолютно нечего было делать, и как всегда бывает в таких случаях, все время уходило на разговоры и споры. Присутствовал я и на таком большом собрании вроде митинга: языки у многих уже развязались и говорили о том, что теперь будет с Россией. Большинство было убеждено, что уже где-то в Смоленске образовано новое русское демократическое Правительство. На это возражали, что немцы не дадут демократии, а если есть Правительство, то из белой эмиграции и даже назывались имена Деникина, Милюкова и Маклакова. Тогда один темпераментный оратор, говоривший с грузинским или армянским акцентом, стал кричать, что не все ли равно, кто будет в правительстве, пусть Деникин, пусть эсеры и меньшевики, пусть какой-нибудь Романов, но только Сталина там не будет! Успех этого выступления был громадный, все стали так аплодировать и кричать, что сбежались немцы водворять порядок. Уже после, в плену, мне очень часто приходилось сталкиваться именно с таким мнением. В особенности среди крестьян это было доминирующим "Что ты мне про свои партии толкуешь... не все ли мне равно. Упразднят колхозы, НКВД да Сталина, так им все свечку поставят, кто б они ни были!"
Наконец, нас собралось около полутора тысячи офицеров, и рано утром немецкие солдаты построили нас в колонну по четыре, и повели через Минск на юго-запад. Первый день был неутомительным, часто давали отдохнуть, а ночевать привели в какую-то тюрьму, где мы были первыми после освобожденных заключенных. Мы находили наспех брошенные лохмотья, газеты, записки. Стены пестрели разными надписями и подписями. Главным образом просьбы передать на волю, что такой-то осужден на 5, на 7, на 10 лет и отправляется туда-то и туда-то. Не знаю, доходила ли когда-нибудь такая почта до близких, думаю, что нет, однако, люди видимо хватались за соломинку. Почувствовав тюремный воздух, наше офицерство стало молчаливее и всякие политические споры прекратились. Следующие дни переходов делались все труднее, кормили плохо, воду давали редко. Потертые ноги и общая усталость давали себя знать, и появились отстающие, которые больше не догоняли. Я долго не мог поверить, что больных офицеров, которые отстают от общей колонны, пристреливали. Не верил до тех пор, пока сам не стал сдавать и не очутился в хвосте, здесь я видел своими глазами, как немецкий солдат несколько раз ударил прикладом упавшего офицера, а потом приложился... выстрел и солдат спокойно подходит к следующему. Следующий был я, я вскочил. Минуту тому назад казалось не было сил совсем, а теперь я зашагал, хотя в глазах были круги... Я шел механически, совсем не замечая, что ноги у меня передвигаются, было такое впечатление, что я плыву по воздуху, но плыву медленнее, чем хотелось бы. Около одной деревни, мимо которой мы проходили, у околицы стояла женщина. Когда я поравнялся с ней, она замахнулась и бросила что-то в нас. Меня по лицу что-то больно ударило, я инстинктивно схватил это что-то и это оказался громадный, с кулак, кусок сахара! Этот случай спас мне жизнь. В минуту я разгрыз этот кусок и сразу же пришли силы продолжать наш путь.
На другой день мы пришли к большому полю, которое было все разделено проволокой на большие квадраты. Это был знаменитый лагерь №307 или "лагерь смерти", как называли его пленные. В одном квадрате находилось около 20000 офицеров. В другом - бесчисленное количество красноармейцев. В третьем - кухня и больница. В четвертом - оркестры духовой музыки. В пятом - комиссары, политработники и евреи. Никаких построек кроме кухни не было. По всему лагерю - песчаная почва. Т.к. наступили холодные ночи, то люди на ночь стали рыть себе ямы и скрываться там от холода и дождя, но песок часто обваливался и таким образом они сами себя хоронили. Нас разбили на тысячи, сотни и десятки. Появились тысяцкие, соцкие и десятники. Каждое утро - мучительная поверка, вернее, подсчет, и каждое утро на телеге вывозились трупы. Сначала довольно было одной, а уже через неделю покойники не помещались и на трех. В день выдавали кружку супа, кружку воды и 100 гр. хлеба.
Преимущество этого лагеря было в том, что каждый получал свою порцию, но люди были уже истощены, и порции этой явно не хватало. Я опять стал слабеть и при подсчетах не мог стоять. Таких было много... мы все "сидели" в строю. Однажды в лагерь приехали немецкие фотографы и художники. Я не мог понять, почему они выбирали себе обьектами зарисовок и фотографий самые уродливые, самые некрасивые лица. Понял я это только через несколько лет, увидев журнал "Унтерменш", где были действительно сняты дегенеративные лица советской армии. Но ведь если поискать, то и в германской армии можно было найти подобные физиономии. Дело здесь в том, что журнал доказывал, что большинство русских так выглядит. В конце августа между нами стали ходить слухи, что нас скоро отправят в настоящие лагеря, где о нас будет заботиться международный красный крест, где будет хорошее питание и рассказывали даже жалование! И действительно, скоро построили первую группу - 700 человек - по чинам. Впереди генералы (их набралось уже человек 15), затем полковники и т.д. Нас вывели из лагеря и скоро мы прошли местечко "Белоподлязка", где поляки с злобой смотрели на нас и осыпали проклятиями. За городом стояли жел.дор. составы. Посадив по 35 человек в телячий вагон, нас заперли и мы начали наше путешествие по Европе!
Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection, Box 258, Folder 19 (по микрофильму в коллекции BSB)