Записки паломника
Сокращения:
М./м. - мать
Л., Е., А., М., Н. - имена паломниц и монахинь
* * *
Сойдя на тихом полустанке, шагаю по улочкам среди преимущественно одноэтажных домишек. За дощатыми заборами зеленеют садики. От мнительности поминутно сверяюсь с картой. Машин очень мало, перекрестки пусты: странное зрелище для москвича. За исключением небольших группок, ждущих автобус, народа тоже почти нет.
Смотрю на схему города: цель уже рядом. Мои предположения подтверждает промелькнувшая вдалеке фигурка в черном. Направляюсь в ту сторону. Вывеска «Ново-Голутвин Троицкий женский монастырь». На площади, прямо перед монастырем городской собор - удивляюсь такой концентрации храмов на относительно небольшом пятачке земли. Длинная белая стена (побывав на территории Ново-Голутвина, поняла, что это палаты архимандрита). Чугунные ворота. Прихожане расходятся по домам - служба только что закончилась. Немножко подкапливаю храбрости и переступаю через чугунный порог. Ворота словно закрываются за мной и наглухо отрезают от внешней жизни на ближайшие пять дней.
Красный храм с двумя пролетами деревянной лестницы. Чуть дальше - бревенчатая часовенка. Справа голубое здание - не сразу сообразила, что это тоже храм. Еще есть какие-то корпуса, цветник, но я ничего этого не вижу: поднимаюсь по скрипучим ступенькам в церковь Святой Троицы. Когда наконец решаюсь обратиться с вопросом за свечной ящик, меня направляют к дежурной по территории. Дежурная по территории после нескольких безуспешных попыток созванивается с некоей матерью Е. и после разговора сообщает, что мне нужно поесть и отправляться на уборку храма.
Так началось замечательное время под церковными сводами.
Обедаю вместе с другими паломницами (в основном это женщины немного старше среднего возраста и, конечно, бодрые бабушки). Включаюсь в сбор огарков и чувствую себя «бабушкой-подсвечницей», персонажем околоцерковного фольклора. Потом отковыриваем восковые пятна от пола (совсем как школьное отдирание жвачек, только не противное), оттираем мелкие пятнышки специальными жесткими губками. Монахиня приносит два ведра с моющим средством: надо мыть пол. Я в легком шоке: площадь, даже разделенная на двоих, кажется огромной. Ничего не попишешь: глаза действительно боятся, а руки делают. С непривычки вожусь со шваброй дольше напарницы. Мелкие пятнышки воска, отлично заметные на зеркальном полу, жизни не дают: снова появляются то тут, то там, и периодически приходится возвращаться к уже помытому участку, но я полна трудового энтузиазма.
Пока мыли пол, подсвечники опять залило воском: люди идут ставить свечки несильным, но непрерывным потоком. За экспресс-уборкой подсвечников незаметно подходит служба.
С изумлением смотрю на трех насельниц монастыря: где все остальные? Вовремя вспоминаю, что на рядовые службы ходят далеко не все, а только свободные от послушаний. Точнее, послушание тех, кто пришел - пение на клиросе и помощь священнику, потому что нет ни диакона, ни алтарников: за последних все необходимое читают сами инокини.
Служат неторопливо, читают каноны всем святым, чья память «ныне совершается». Периодически почти все присутствующие на службе превращаются в католиков - рассаживаются по лавочкам, которых предостаточно. Я по ложному героизму стараюсь не садиться, но уже на следующий день избавляюсь от подвижнического максимализма.
Первая вечерняя служба показалась тяжелой: я не очень разобралась в ее последовании. Потом на досуге сравнила ее с тем, что слышу обычно в своем храме, поняла основные различия, и дальше дело пошло веселее.
После всенощного бдения остаюсь убирать подсвечники. Единственная причина такого поведения - незнание местных трудовых обычаев. Понимаю это, когда прихожу в трапезную и доскребаю остатки по кастрюлям: все нормальные люди сначала ужинают, а потом идут работать. Больше такой ошибки не совершаю.
Вечером в паломнической келье знакомлюсь со своими соседками, Л. и М., которые ездили на подворье собирать клубнику. В гостинице селят, сообразуясь с возрастом паломников, поэтому наша келья - от тринадцати до двадцати и двадцати двух лет - представляет собой самое шумное девичье гнездо. Вслед за Л., вечно голодной в силу своего подросткового возраста, мы первыми приносимся в трапезную; сестры иногда подкармливают нас приятными пустячками. Когда этих пустячков в принципе не предполагается, начинаешь ценить половинку пряника, конфетку, две черешенки, на которые не обратил бы внимания в других условиях, и дело здесь не только в отсутствии таких продуктов в «меню», а в той атмосфере любви и тепла, в которой все делятся друг с другом подобными мелочами.
В шесть звонят три будильника. Мне вставать легко, поскольку приходится это делать впервые. Л. и М., живущие в довольно жестком режиме уже неделю, просыпаются медленней, долго сидят на кровати и совершенно сонные плетутся умываться. Я быстро одеваюсь и лечу в храм на утренние молитвы. Необыкновенное счастье от свежести утра, чистоты неба и от того, что до храма одна минута стремительным шагом. Сестра-церковница готовит все к службе: перед иконами постепенно разгораются лампадки, свет раннего утра сменяется мягким полумраком, мерцанием свечей…
Литургия. Во время Херувимской на лица монахинь не смеешь поднять взгляд - слепит. Несколько прихожан, пара малышей-причастников. Насельниц больше, чем вечером, но примерно после «Отче наш» они расходятся по послушаниям.
После службы завтракаем - и снова за уборку. Овладеваю искусством оттирать подсвечники: сначала нужно вычистить из отверстий для свечек огарки и воск, оттереть пятна, вытереть подсвечник насухо, а потом смазать его маслом, чтобы в следующий раз воск отчищался легче. Потом оттираем воск на полу, монахиня приносит ведра… Стараюсь не растерять свой энтузиазм, но на третий день я уже вздрагиваю, когда в дверях появляется черная фигура, и с ужасом пытаюсь понять, держит ли м.А. ведро или нет: очень хочется обойтись без мытья полов. На четвертый день паломницы разъезжаются, и весь храм вкупе со шваброй и ведром целиком в моем распоряжении. Объем работы удручает, поэтому стараюсь вообще не думать об этом или вспоминать, как М., вернувшись с огородов, заснула прямо в одежде - им там гораздо тяжелее. На пятый день служат в Покровском храме. Я в панике смотрю на его каменные просторы: неужели тоже придется мыть? Сестра-церковница приносит ведро, которое мне кажется символом неумолимости. Окунаю руки в горячую воду. В храме больше ни души: для прихожан его уже закрыли. Тишину нарушает только плеск воды в ведре и стук швабры, которую я постоянно роняю, когда тянусь за скребком. Господи, до чего хорошо! Уже жалко, что у меня может появиться помощница. Иногда наведывается м.А., интересуется, как дела, и снова исчезает с очередной вазой в руках: ей нужно постоянно менять цветы под иконами на свежие. Жужжу пылесосом около солеи. Попутно меня отправляют пропылесосить трапезную в архимандритских палатах, и я страшно горда тем, что попала в этот корпус, куда до этого меня не пускали: выноса необходимых для работы инструментов я ждала у дверей. Потом вычерпываем купель после чьего-то крещения. Долго соображаем, как ее приподнять, чтобы вылить воду с самого дна. Видя наше затруднение, м.А. приходит на помощь. В свободное время мы с Л. надписываем индексы на конвертах, в которых Ново-Голутвин рассылает свою газету другим монастырям. Читаем незнакомые адреса, обсуждаем индексы: тебе все цифры попались? а такой красивый индекс у тебя был?
Мой последний вечер в монастыре. После службы оттираем масляные пятна в полутемном храме. Возвращаемся в жилой корпус. В трапезной нас ждет посуда, весело моем ее в четыре руки. Кажется, дело близится к концу, но вдруг приходят м.Е. и паломница Н., работающая на кухне, и они начинают обсуждать какой-то жироочиститель. Мы догадываемся, что нам предстоит с ним что-то сделать, но даже не имеем понятия, что это такое. М.Е. приносит хирургические перчатки. Заинтригованные, натягиваем их. Н. двигает предметы около мойки, мы помогаем, не понимая смысла… И вот он, жироочиститель: квадратный металлический бак, полный вонючей жижи. Ее нужно вычерпать, а сам бак вымыть. Завязываем носы полотенцами (потом м.Е. приносит нам медицинские маски) и черпаем эту гадость банкой. Ведра с отходами таскаем в колодец, что под окнами нашей кельи. Наконец бак настолько освобождается, что его можно выволочить на улицу, чтобы около канализационного колодца отдраить двумя видами моющего средства. Отмываем его в свете фар машины, которую м.Е. подогнала к нашему колодцу. Противно звенят комары; мы не можем прихлопнуть их, иначе все заляпаемся жиром. Чересчур звонко гоняем друг друга за губками и тряпками, м.Е. шикает на нас, и даже от ее шиканья веет теплым светом. Скоро полночь, и мы хотим поскорее затащить бак в корпус - ровно в двенадцать на территорию выпускают сторожевых собак, встречаться с ними никому неохота. Вечер, который хотелось бы прожить на бис…
В воскресение мы с позволения м.Е. благополучно просыпаем утренние молитвы и подтягиваемся только к Литургии. Прихожан много, и практически все насельницы, живущие в данный момент в монастыре, а не на подворье, тоже в сборе: даже м.А., несущая послушание церковницы и не имевшая в остальные дни возможности просто постоять на службе, находится среди них, и я в первый и в последний раз вижу ее в клобуке и мантии.
После Литургии и завтрака бреду собираться. Обмениваемся с Л. и М. телефонами, они провожают меня до ворот и спешат к корпусу, откуда их заберут на огороды. Завидую им изо всех сил. Нагруженная подаренными книгами и оглушенная воскресной жизнью города, возвращаюсь к вокзалу. Темная одежда прохожих кажется развевающимися мантиями, длинные черные волосы - апостольниками. Мелкие красные предметы путаю с тряпочками, которыми до сего дня вытирала воск и масло. В электричке женщина читает «Праздничный вестник», издаваемый монастырем. Радуюсь газете как дорогой весточке. Вот я и уехала…
М./м. - мать
Л., Е., А., М., Н. - имена паломниц и монахинь
* * *
Сойдя на тихом полустанке, шагаю по улочкам среди преимущественно одноэтажных домишек. За дощатыми заборами зеленеют садики. От мнительности поминутно сверяюсь с картой. Машин очень мало, перекрестки пусты: странное зрелище для москвича. За исключением небольших группок, ждущих автобус, народа тоже почти нет.
Смотрю на схему города: цель уже рядом. Мои предположения подтверждает промелькнувшая вдалеке фигурка в черном. Направляюсь в ту сторону. Вывеска «Ново-Голутвин Троицкий женский монастырь». На площади, прямо перед монастырем городской собор - удивляюсь такой концентрации храмов на относительно небольшом пятачке земли. Длинная белая стена (побывав на территории Ново-Голутвина, поняла, что это палаты архимандрита). Чугунные ворота. Прихожане расходятся по домам - служба только что закончилась. Немножко подкапливаю храбрости и переступаю через чугунный порог. Ворота словно закрываются за мной и наглухо отрезают от внешней жизни на ближайшие пять дней.
Красный храм с двумя пролетами деревянной лестницы. Чуть дальше - бревенчатая часовенка. Справа голубое здание - не сразу сообразила, что это тоже храм. Еще есть какие-то корпуса, цветник, но я ничего этого не вижу: поднимаюсь по скрипучим ступенькам в церковь Святой Троицы. Когда наконец решаюсь обратиться с вопросом за свечной ящик, меня направляют к дежурной по территории. Дежурная по территории после нескольких безуспешных попыток созванивается с некоей матерью Е. и после разговора сообщает, что мне нужно поесть и отправляться на уборку храма.
Так началось замечательное время под церковными сводами.
Обедаю вместе с другими паломницами (в основном это женщины немного старше среднего возраста и, конечно, бодрые бабушки). Включаюсь в сбор огарков и чувствую себя «бабушкой-подсвечницей», персонажем околоцерковного фольклора. Потом отковыриваем восковые пятна от пола (совсем как школьное отдирание жвачек, только не противное), оттираем мелкие пятнышки специальными жесткими губками. Монахиня приносит два ведра с моющим средством: надо мыть пол. Я в легком шоке: площадь, даже разделенная на двоих, кажется огромной. Ничего не попишешь: глаза действительно боятся, а руки делают. С непривычки вожусь со шваброй дольше напарницы. Мелкие пятнышки воска, отлично заметные на зеркальном полу, жизни не дают: снова появляются то тут, то там, и периодически приходится возвращаться к уже помытому участку, но я полна трудового энтузиазма.
Пока мыли пол, подсвечники опять залило воском: люди идут ставить свечки несильным, но непрерывным потоком. За экспресс-уборкой подсвечников незаметно подходит служба.
С изумлением смотрю на трех насельниц монастыря: где все остальные? Вовремя вспоминаю, что на рядовые службы ходят далеко не все, а только свободные от послушаний. Точнее, послушание тех, кто пришел - пение на клиросе и помощь священнику, потому что нет ни диакона, ни алтарников: за последних все необходимое читают сами инокини.
Служат неторопливо, читают каноны всем святым, чья память «ныне совершается». Периодически почти все присутствующие на службе превращаются в католиков - рассаживаются по лавочкам, которых предостаточно. Я по ложному героизму стараюсь не садиться, но уже на следующий день избавляюсь от подвижнического максимализма.
Первая вечерняя служба показалась тяжелой: я не очень разобралась в ее последовании. Потом на досуге сравнила ее с тем, что слышу обычно в своем храме, поняла основные различия, и дальше дело пошло веселее.
После всенощного бдения остаюсь убирать подсвечники. Единственная причина такого поведения - незнание местных трудовых обычаев. Понимаю это, когда прихожу в трапезную и доскребаю остатки по кастрюлям: все нормальные люди сначала ужинают, а потом идут работать. Больше такой ошибки не совершаю.
Вечером в паломнической келье знакомлюсь со своими соседками, Л. и М., которые ездили на подворье собирать клубнику. В гостинице селят, сообразуясь с возрастом паломников, поэтому наша келья - от тринадцати до двадцати и двадцати двух лет - представляет собой самое шумное девичье гнездо. Вслед за Л., вечно голодной в силу своего подросткового возраста, мы первыми приносимся в трапезную; сестры иногда подкармливают нас приятными пустячками. Когда этих пустячков в принципе не предполагается, начинаешь ценить половинку пряника, конфетку, две черешенки, на которые не обратил бы внимания в других условиях, и дело здесь не только в отсутствии таких продуктов в «меню», а в той атмосфере любви и тепла, в которой все делятся друг с другом подобными мелочами.
В шесть звонят три будильника. Мне вставать легко, поскольку приходится это делать впервые. Л. и М., живущие в довольно жестком режиме уже неделю, просыпаются медленней, долго сидят на кровати и совершенно сонные плетутся умываться. Я быстро одеваюсь и лечу в храм на утренние молитвы. Необыкновенное счастье от свежести утра, чистоты неба и от того, что до храма одна минута стремительным шагом. Сестра-церковница готовит все к службе: перед иконами постепенно разгораются лампадки, свет раннего утра сменяется мягким полумраком, мерцанием свечей…
Литургия. Во время Херувимской на лица монахинь не смеешь поднять взгляд - слепит. Несколько прихожан, пара малышей-причастников. Насельниц больше, чем вечером, но примерно после «Отче наш» они расходятся по послушаниям.
После службы завтракаем - и снова за уборку. Овладеваю искусством оттирать подсвечники: сначала нужно вычистить из отверстий для свечек огарки и воск, оттереть пятна, вытереть подсвечник насухо, а потом смазать его маслом, чтобы в следующий раз воск отчищался легче. Потом оттираем воск на полу, монахиня приносит ведра… Стараюсь не растерять свой энтузиазм, но на третий день я уже вздрагиваю, когда в дверях появляется черная фигура, и с ужасом пытаюсь понять, держит ли м.А. ведро или нет: очень хочется обойтись без мытья полов. На четвертый день паломницы разъезжаются, и весь храм вкупе со шваброй и ведром целиком в моем распоряжении. Объем работы удручает, поэтому стараюсь вообще не думать об этом или вспоминать, как М., вернувшись с огородов, заснула прямо в одежде - им там гораздо тяжелее. На пятый день служат в Покровском храме. Я в панике смотрю на его каменные просторы: неужели тоже придется мыть? Сестра-церковница приносит ведро, которое мне кажется символом неумолимости. Окунаю руки в горячую воду. В храме больше ни души: для прихожан его уже закрыли. Тишину нарушает только плеск воды в ведре и стук швабры, которую я постоянно роняю, когда тянусь за скребком. Господи, до чего хорошо! Уже жалко, что у меня может появиться помощница. Иногда наведывается м.А., интересуется, как дела, и снова исчезает с очередной вазой в руках: ей нужно постоянно менять цветы под иконами на свежие. Жужжу пылесосом около солеи. Попутно меня отправляют пропылесосить трапезную в архимандритских палатах, и я страшно горда тем, что попала в этот корпус, куда до этого меня не пускали: выноса необходимых для работы инструментов я ждала у дверей. Потом вычерпываем купель после чьего-то крещения. Долго соображаем, как ее приподнять, чтобы вылить воду с самого дна. Видя наше затруднение, м.А. приходит на помощь. В свободное время мы с Л. надписываем индексы на конвертах, в которых Ново-Голутвин рассылает свою газету другим монастырям. Читаем незнакомые адреса, обсуждаем индексы: тебе все цифры попались? а такой красивый индекс у тебя был?
Мой последний вечер в монастыре. После службы оттираем масляные пятна в полутемном храме. Возвращаемся в жилой корпус. В трапезной нас ждет посуда, весело моем ее в четыре руки. Кажется, дело близится к концу, но вдруг приходят м.Е. и паломница Н., работающая на кухне, и они начинают обсуждать какой-то жироочиститель. Мы догадываемся, что нам предстоит с ним что-то сделать, но даже не имеем понятия, что это такое. М.Е. приносит хирургические перчатки. Заинтригованные, натягиваем их. Н. двигает предметы около мойки, мы помогаем, не понимая смысла… И вот он, жироочиститель: квадратный металлический бак, полный вонючей жижи. Ее нужно вычерпать, а сам бак вымыть. Завязываем носы полотенцами (потом м.Е. приносит нам медицинские маски) и черпаем эту гадость банкой. Ведра с отходами таскаем в колодец, что под окнами нашей кельи. Наконец бак настолько освобождается, что его можно выволочить на улицу, чтобы около канализационного колодца отдраить двумя видами моющего средства. Отмываем его в свете фар машины, которую м.Е. подогнала к нашему колодцу. Противно звенят комары; мы не можем прихлопнуть их, иначе все заляпаемся жиром. Чересчур звонко гоняем друг друга за губками и тряпками, м.Е. шикает на нас, и даже от ее шиканья веет теплым светом. Скоро полночь, и мы хотим поскорее затащить бак в корпус - ровно в двенадцать на территорию выпускают сторожевых собак, встречаться с ними никому неохота. Вечер, который хотелось бы прожить на бис…
В воскресение мы с позволения м.Е. благополучно просыпаем утренние молитвы и подтягиваемся только к Литургии. Прихожан много, и практически все насельницы, живущие в данный момент в монастыре, а не на подворье, тоже в сборе: даже м.А., несущая послушание церковницы и не имевшая в остальные дни возможности просто постоять на службе, находится среди них, и я в первый и в последний раз вижу ее в клобуке и мантии.
После Литургии и завтрака бреду собираться. Обмениваемся с Л. и М. телефонами, они провожают меня до ворот и спешат к корпусу, откуда их заберут на огороды. Завидую им изо всех сил. Нагруженная подаренными книгами и оглушенная воскресной жизнью города, возвращаюсь к вокзалу. Темная одежда прохожих кажется развевающимися мантиями, длинные черные волосы - апостольниками. Мелкие красные предметы путаю с тряпочками, которыми до сего дня вытирала воск и масло. В электричке женщина читает «Праздничный вестник», издаваемый монастырем. Радуюсь газете как дорогой весточке. Вот я и уехала…