Не любят солдаты вспоминать войну... О Первом сибирском лыжном батальоне (1)
Гостевой пост Рины Незелёной.
Мне несказанно повезло. Случилось мне быть в роли корректора к ещё не вышедшей книге мемуаров С. А. Шнегас. Корректор я не особенно хороший: увлекаясь текстом, я не замечаю ошибок. Да и как можно быть корректором признанного журналиста! Светлана Андреевна - член Союза журналистов СССР и Международной Ассоциации художников-графиков. Работала в Казанских, Московских и Новочеркасских издательствах, оформляла печатные издания, делала книжные иллюстрации, писала очерки. В годы перестройки вместе с Аркадием Стругацким организовала в газете «Комсомолец Татарии» «Клуб фантастов», а в 2007 году издала книгу «Судьбина казачья» о судьбах казачьей эмиграции 1917 года.
Но сейчас я не об этой книге, а об одной из глав мемуаров, которая так и называется «Первый сибирский лыжный батальон». Дело в том, что супруг Светланы Андреевны - красноярец И. С. Сеньков. Как пишет в предисловии Светлана Андреевна:
Игорь Святославович Сеньков родился в январе 1920 года. На войну ушел добровольцем. Большую часть провоевал связистом на переднем крае, был ранен, контужен. Брал Кенигсберг, участвовал в прорыве блокады Ленинграда, войну закончил в Польше. После войны поступил в Литературный институт, одновременно работал в Союзе писателей консультантом комиссии по теории литературы и критики. Окончив институт, остался при Союзе писателей СССР, занимая разные должности. Одновременно писал, печатал рецензии и очерки в издательствах Москвы, Сибири, Казани, Новочеркасске, Польши.
С любезного разрешения его внучки, которая готовит мемуары к печати пока в единственном экземпляре и, может быть, раскрывая семейные секреты и чуть опережая события, мне хочется познакомить красноярцев с этой главою:
Я жил тогда в Красноярске. На фронт попал гораздо позже своих друзей, уже осенью. В июне вместе подавали заявления, вместе собирались воевать, но получилось так, что их взяли добровольцами, а меня долго не отпускали! Дело в том, что я работал оперуполномоченным по борьбе с преступностью, считалось, что это армия, причем горячий участок. Только после трех настойчивых рапортов, наконец, отпустили!
Итак, я еду!
Игорь Святославович в 1940 году в Красноярске.
... Канск торжественно отправлял на фронт свой Первый Сибирский лыжный батальон. Мы были выстроены на городской площади. Гремел духовой оркестр. С наскоро сооруженной дощатой трибуны произносились горячие напутственные речи, женщины дарили нам собственноручно связанные носки, варежки, кисеты, обнимали, плакали… Стоял ноябрь 1941 года.
Как формировались лыжные батальоны, можно прочитать в книге «Сибирский марш», которая вышла в рамках замечательного проекта «Книжное Красноярье». Осенью 1941 года, когда германское командование всё ещё надеялось завершить войну до зимы, рассчитывая сделать это несколькими сильными ударами, советское руководство отдало серию распоряжений по подготовке к боевым действиям в холодное время года. Одно из таких решений - создание батальонов лыжников. Согласно постановлению Государственного комитета обороны от 2 сентября, в Сибирском военном округе формировались 14 запасных лыжных полков.
Вот что пишет Игорь Святославович дальше:
Первый Сибирский отдельный лыжный батальон был сформирован с особой тщательностью. Шестьсот молодых, сильных, рвущихся на защиту страны ребят, все как на подбор, красавцы-сибиряки и в основном добровольцы! Батальон состоял из двадцатилетних, пожилыми были только некоторые командиры. Он представлял собою укрупненную часть армейского подчинения. Кроме трех лыжно-стрелковых рот в нем были: пулеметный и минометный взводы, взвод связи, хозяйственные и прочие подразделения. Словом, солидная боевая единица - с гордостью считали мы! А еще особенно, по-мальчишески мы гордились названием. ПЕРВЫЙ! - СИБИРСКИЙ! - ЛЫЖНЫЙ! Эти слова звучали для нас как музыка, музыка романтичная и даже героическая, и мы тоже чувствовали себя почти героями! Уж в будущем-то обязательно!
Лыжный батальон идёт в атаку. 1941 год. Фотография отсюда.
… Эшелон, в который нас погрузили, продвигался с преступной медлительностью, подолгу застревая на загруженных железнодорожных узлах. Мы бесились - как же так можно, страна в смертельной опасности, идет кровавый бой, а нас сутками держат на запасных путях! Но вот, наконец, серым морозным утром эшелон кое-как втянулся в вокзал Красноярска. А здесь опять задержка! Была дана команда приготовиться к бане и к обеду на вокзальном пищеблоке. Черт побери! Да ведь вся эта катавасия займет не меньше трех-четырех часов! Великолепная возможность плюнуть и в сторону бани и в сторону обеда, чтобы повидаться с мамой и сестренками!
Сеньковы (слева направо): Игорь, Светлана и Зоя.
Метнулся к начальнику штаба батальона старшему лейтенанту Бедрину. Тот, к счастью, оказался не примитивным служакой - как-никак до войны актером омского театра был! - понял меня с полуслова - «Только чтобы в шестнадцать - ноль, ноль, как штык, обратно!» - крикнул мне вдогонку. Как позднее выяснилось, он отпустил не одного меня, отпросились многие красноярцы. Дома была радость и слезы…
Семья Сеньковых
Нашему земляку был всего 21 год! И, конечно, у него была городская симпатия, которая училась в Лесотехническом институте.
Форсированным маршем рванул прямо к её институту на проспект Сталина.
Лесотехнический институт. 1941 год
В длинном вестибюле меня остановил профессорского вида пожилой мужчина. - Вы к нам по какому поводу, товарищ? - Я с воинского эшелона. Ищу Валентину Гриценко… Дорога каждая минута! - В тот день, кажется, все понимали меня с полуслова. «Профессор» заглянул мне в глаза, взял за руку, и молча, повел по коридору. Остановился у дверей одной из аудиторий, зашел внутрь и через минуту вышел оттуда с Валей. Встреча была настолько бурной и громогласной, что на тот миг прервались, наверное, все лекции в институте! А доброго пожилого человека я тогда, конечно же, забыл поблагодарить…
Домашние Валентины оставили нас вдвоем. Мы пили чай, говорили друг другу какие-то глупые, ненужные слова и часто по-детски целовались…
Вы, конечно, догадались о дальнейшем?)
Вечер подкрался как-то незаметно, нужно было идти. Когда мы вошли в вокзал, там словно взорвалась бомба: мой эшелон ушел!! И ушел довольно давно.
- Кто тебе дал право так себя вести?!! - кричал сорванным голосом дежурный военный комендант. - Да знаешь, что за это полагается Военный Трибунал!.. Садись вон там и жди, мне сейчас некогда тобой заниматься! Военному коменданту действительно было не до меня. На столе его беспрерывно звонил телефон, в кабинет все время заходили военные разных званий. Деталей память не сохранила, помню только общее ощущение напряженности обстановки и важности всего происходящего. Я был морально раздавлен. Помнится, пугал меня не столько Военный Трибунал (комендант вовсе не запугивал, он был абсолютно прав: законы военного времени суровы и жестки), сколько нелепость и подлость положения, в котором я оказался. Мысль о том, что в батальоне причислят меня к дезертирам, была невыносима! После новой, опять таки жаркой, взбучки комендант определил нас в один из проходящих военных эшелонов, и мы понеслись вдогонку за своими.
На всех станциях, на каждой служебной остановке мы рыскали глазами по шинельному люду, бросались к соседним составам - искали наш единственный и родной Первый Сибирский… Безрезультатно! Надежды, что все обойдется, и мы отделаемся только легким испугом, оставалось все меньше. Шутка сказать! Разыщи-ка свой батальон в этом сонмище взводов, рот и батальонов всех родов войск, в этих, казалось, бесконечных пассажирских и товарных вагонах, битком набитых солдатами в одинаковых серых шинелях, на этих колесных платформах, загруженных танками, пушками, машинами и прочей военной техникой…
И все-таки чуду дано было свершиться! На перроне Новосибирска из огромной шинельной массы мой глаз выхватил помначальника нашего батальона лейтенанта Гордона, бегущего с чайником в руке. С диким криком я бросился к нему. Радость была ослепительной и взаимной. Вместе мы не без труда (нужно было очень быстро!) собрали всех наших и на полусогнутых помчались в родной батальон. Стояли перед Федором Владимировичем Бедриным, опустив глаза, и слушали, как он пытается нас отчитывать. Только даже у него - профессионального актера! - это плохо получалось. Лицо его светилось, Еще бы, такая тяжесть с плеч долой, столько дезертиров нашлось!
… Жизнь - сумасшедший режиссер. Не придерживаясь никаких законов жанра, она соединяет и перемешивает высокое и низкое, радостное и трагичное. Дальнейший путь к фронту я, не погрешив против истины, мог бы назвать легким и радостным - как же, ведь я нашел своих! И в то же время это был очень тяжелый и страшный путь - мысли о войне, о приближавшемся фронте, и на каждой станции все больше примет этой проклятой напасти! …На всю жизнь осталась перед глазами ужасная картина. Станция освобожденного Тихвина. Сюда, по льду Ладожского озера по «дороге жизни», как ее потом назвали, пришли машины, доставлявшие людей из блокадного Ленинграда.
Изможденные женщины с восковыми лицами и дети, едва передвигавшиеся от неимоверной слабости, а кто-то из «умных» начальников распорядился выдать прибывшим по буханке хлеба! И случилось непредвиденное: голодные люди, неделями не державшие во рту даже крошки, жадно бросились на еду и почти сразу, корчась от боли, стали падать на землю. Отвыкшие от пищи желудки не справлялись, не выдерживали хлеба и люди, избежавшие смерти от голода, умирали от еды…
В залах вокзала и на перроне всюду лежали трупы, их не успевали убирать. Не помню, каким образом я оказался в конце тихвинской платформы около старого сарая. Там, словно дрова, были сложены штабелями окоченевшие человеческие тела. Их было много…
Окончание