Не любят солдаты вспоминать войну... О Первом сибирском лыжном батальоне (2)

[kraevushka]

Окончание поста Рины Незелёной. Начало

В залах вокзала и на перроне всюду лежали трупы, их не успевали убирать. Не помню, каким образом я оказался в конце тихвинской платформы около старого сарая. Там, словно дрова, были сложены штабелями окоченевшие человеческие тела. Их было много…



У этого сарая, помню, стихийно возник митинг. Слова о мести фашизму за его зверства воспринимались, как личная клятва…

У Светланы Шнегас в книге есть очерк о Константине Симонове, где приводятся его стихи о войне, которые мало кто знает, продиктованные моментом жесткие строки-заклинания «Убей его!», обращенные к бойцам, истерзанным ужасами войны, зверствами фашистских захватчиков:



Если ты не хочешь отдать

Немцу с черным его ружьем

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем,

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь,

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И, пока его не убил,

Ты молчи о своей любви,

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови…

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Из Тихвина нас сразу отправили на боевые позиции. Батальон расквартировался в остав­ленных жителями пустых хатах «Лодейного поля» и занял «линейную оборону». Собственно обороняться было не от кого. Первое фронтовое впечатление было неожиданным - никакой войны, никакого, даже винтовочного выстрела, ни одной осветительной ракеты ночью! Тиши­на. Неожиданная, загадочная, абсолютная тишина.

Нас почему-то сразу переименовали, и батальон стал называться куда менее броско: «119 отдельный лыжный батальон». Единствен­ное, что успокаивало чувство нашего красноармейского достоинства - это вхождение в состав 2-й ударной армии, да еще регулярные ночные разведки, начавшиеся с первого дня прибытия. Штабом был разработан график, по которому ежесуточно один из взводов батальона выходил в ночную разведку. Что это значило? На топографической карте командира взвода обозначал­ся маршрут, по которому он был обязан провести свое подразделение. Задача заключалась в том, чтобы, оставаясь незамеченными, предельно выявить расположение противника, его огневые точки, дозоры и тому подобное.

Практически разведки эти были не такими уж и ча­стыми: в батальоне три лыжно-стрелковых роты, в каждой роте по три взвода - не сразу твое­му взводу очередь подойдет! Ходил я в такие разведки трижды, и только единственный раз, уже на рассвете, мы заметили в отдалении небольшую группу противника. Похоже было, что они нас увидели тоже, но выяснять с нами отношений не стали - их было значительно мень­ше. Мы же были связаны приказом: огонь открывать только в случае крайней необходимости, например, при нападении противника и т.д. Так наша первая встреча с немцами закончилась ничем…



Но однажды взвод ушел в разведку без Игоря Святославовича. Ему было поручено срочно перенести с карты на копирку их участок обороны, линей­ную связь и разведданные. Дело в том, что накануне молодой человек похвалился умением каллиграфически вырисовывать шрифты:

А взвод ушел и не вернулся. Обычно ночные разведчики приходили обратно на рассвете. Мой взвод не появился ни на рассвете, ни в полдень. С большим риском на его поиски отправилась рота. Тщательный поиск ни к чему не привел. Ни следов на снегу (если была схватка), ни оброненной рукавицы, ни стреляной гильзы. Из штаба армии на поиски был прислан самолет У-2. Взвод, как в воду канул…

После Тихвина, это было вторым фронтовым потрясением. Потрясением и загадкой, которая долго не давала нам покоя. Каких только предположений мы не строили! Однако, буквально через день после случившегося батальон стал подвергаться систематическому артиллерийскому об­стрелу. Раньше такого не было. Более того, спустя неделю-другую среди бела дня черными воронами налетели самолеты с фашистскими крестами на крыльях и стали нещадно нас бом­бить!.. Это было очень страшно. Так закончилась относительно спокойная жизнь нашего батальона. Начиналась другая, настоя­щая, фронтовая…

РАССТРЕЛ НА ЛЬДУ

В январе 1942 года батальон получил приказ: взять Гумбарицы и Олонец. Эти поселки были расположены севернее нас на берегу Ладожского озера. В назначенный час, где-то у маяка Староженского нас ожидало несколько аэросаней. Мы прилепились к ним со всех сторон. Было неудобно, мешали лыжи, путались маскхалаты, но сани домчали нас быстро, вот уже справа виден первый поселок, вот и берег близко, сани притормозили, мы встали на лыжи, осталось только с криком «Ура!» броситься вперед… как вдруг, прямо перед нами затрещали пулеметные и автоматные очереди, вокруг нас стали свистеть и рваться мины!..

Деваться было некуда. Ни бугорка, ни колдобины, где можно было бы укрыться и открыть ответный огонь! Случайные и разрозненные очереди наших автоматов были бессмысленны, против­ники на берегу находились в надежных укрытиях, мы не видели их и пускали пули в пустоту. А сами были, как на ладони перед вражескими пулеметчиками! Это был просто массовый расстрел!

Конечно, они нас увидели раньше, конечно, ждали, подпустили поближе и вот мы теперь расплачиваемся за тупость и бездарность кого-то из военачальников! Рядом упал мой друг Николай Полозов, а аэросани тем временем уже стали медленно разворачиваться… Я подтащил Николая к саням, кто- то помог мне поднять его и я увидел, что люди бегут к са­ням.. действительно, это была единственная возможность спастись, больше нам ничего не оставалось. Не все успевали добежать до саней, многие падали на лед мертвыми, кого-то, взгромоздившегося на сани пуля сбрасывала, кто-то просто не мог бежать… Помочь каждому было невозможно. На льду Ладожского озера рядом с убитыми остались, конечно, и тяжело раненные. Какова была в дальнейшем их судьба? Госпиталь врага и плен? Медленная смерть истекающих кровью, замерзающих на льду?

Из этой позорной «операции» назад вернулось меньше половины батальона. Последующие дни никто не объявлял днями траура, но для всего батальона они были именно такими. Кроме тяжести позорно­го поражения убивала бессмысленная гибель наших товарищей, напрасность понесенных жертв. Даже маршал Мерецков в своих достаточно хвастливых мемуарах вынужден будет признаться: «Боевые действия показали неудовлетворительную подготовку войск и штабов. Командиры и штабы не сумели осуществить должное управление частями и организовать их взаимодействие»…

Немалую роль в безграмотности молодых командиров сыграло то, что перед войной Сталин уничтожил почти всю профессиональную командную верхушку Красной армии…

В этом месте не могу не упомянуть, что дед Светланы Андреевны по отцовской линии - Владимир Владимирович Шнегас, потомственный дворянин, военный инженер-технолог, выпускник старейшей в России Михайловской артиллерийской академии.



Владимир Владимирович Шнегас

Будучи уже полковником царской армии в 1917 году, не раздумывая, перешел на сторону Советской власти, восстанавливал по России пороховые заводы, одиннадцать лет был директором Казанского порохового завода, создавал новые марки порохов и трижды этой властью был арестован.



Последнюю свою работу - порох для легендарной «катюши» - он выполнял в заключении, в самое трудное для страны время - 41-42 годах. Бои шли в самом Сталинграде. Из этого заключения он уже не вышел. После того, как он закончил работу, началось наступление советских войск…

Родственникам было сообщено, что «В.В. Шнегас скончался от паралича сердца».

Не пришлось ему стать свидетелем Великой Победы, в которую он вложил столько сил, не дожил он до того времени, когда его заводы и его соратники стали отмечаться высокими правительственными наградами, нет у него даже могилы…

Продолжим дальше читать рассказ Игоря Святославовича:

«ВСЯК СВОИМ ГОЛОСОМ СКАЖЕТСЯ…»

Спустя некоторое время в наш изрядно побитый батальон стало приходить подкре­пление. Только теперь это были уже совсем разные люди и по возрасту и по военной принад­лежности, Прощай, наш Первый Лыжный! Прибывали и бывшие артиллеристы, и танкисты, и кавалеристы, и даже морские пехотинцы! В большинстве своем - пожилые, стреляные бойцы из запасных полков, в которые они попадали из госпиталей. Держались новички обособленно, насторожено, на лыжи смотрели с иронией и опаской. Но совершенно посторонними оказа­лись только моряки - манера себя вести, разговорная речь выдавали скорее блатных, чем военных. Осталась в памяти злая присказка, сочиненная специально для наших ушей: «Нас фрицы ждали с моря на корабле, а мы к ним из п…. ы на лыжах!..»

Через пару дней в батальоне начались разговоры о том, что морская пехота - это бывшие уголовники. Так оно, конечно, и было. Вели они себя безобразно, приказам не подчинялись, слова «дисциплина» для них не существовало, особенно выделялся среди них один - Кон­стантин Новиков. Новиков категорически отказывался снять свой любимый черный бушлат, нагло расхаживал в нем по расположению, лихо сдвинув на затылок черную ушанку, и демон­стративно игнорировал все распоряжения старшины. Длилось это недолго. До тех пор, пока не попался он на глаза командиру батальона капитану Винокурову. Тот, уже зная в чем дело, долго разговаривать не стал.

- Десять суток строгой гауптвахты за невыполнение приказа! - скомандовал он резко, глядя на черный бушлат. В ответ Новиков рванул на груди ворот, обнажив тельняшку, покрыл комбата виртуозным двухэтажным матом и смачно сплюнув под ноги, пошел прочь…

С Новикова сняли ремни, звезду с ушанки и за неимением подходящего помещения, запер­ли его в старом сарае около шлагбаума. Случай этот вызвал в батальоне шквал насмешек: гауптвахта на фронте! Что можно придумать более абсурдное? Так и остался бы этот эпизод в нашей памяти, как простой анекдотичный случай, если бы не разразился тогда в батальоне еще один скандал, гораздо более серьезный.

В расположении наших частей постоянно неслась караульная служба. Существовало несколь­ко постов, на которых круглосуточно стояли часовые. Собственно, часовыми их нельзя было назвать - стояли они не по часу, как полагается, а по два-три, а то и больше. Каждому из крас­ноармейцев приходилось по многу раз бывать в наряде и исполнять эту малоприятную обя­занность.

Служил в то время в одной из лыжно-стрелковых рот батальона некий Анатолий Кудряшов (фамилия изменена) - единственный, кого я знал до войны. Одно время мы учились вместе на рабфаке Лесотех­нического института. Был он там комсоргом. Разбитной, краснощекий, с огромной всегда пре­красно уложенной шевелюрой, весельчак и заводила, он казался мне образцом молодежного вожака. Всегда бодрый, деятельный, что-то организующий, кого-то распекающий он любил командовать, произносить речи, вести собрания, быть всегда на виду и, вдруг, встретив здесь, я его сначала не узнал - потухший, съежившийся, будто шарик, из которого выпустили воздух, слинявший Кудряшов! Он производил впечатление запуганного и на всех озлобившегося мол­чаливого, мрачного человека. …

В ту самую морозную январскую ночь, когда в старом сарае «поселился» Новиков, недалеко от него, у шлагбаума заступил на пост Кудряшов. Рядом стояла банька, которую нам часто прихо­дилось топить (увы, не для того, чтобы помыться - на раскаленных её камнях мы выжигали из швов гимнастерок вшей!) Так было и в ту ночь - истопив баньку «по-черному» и, сделав все, что нужно, солдаты ушли спать. Над батальоном воцарилась тишина. Рано утром на рассвете, как всегда, производя смену часовых, начальник караула Кудряшова на посту не обнаружил. Кинулись туда-сюда - нет человека! Кто-то заглянул в баню, зажег фонарик и на теплых еще камнях обнаружил заснувшего - руки в рукава - и сладко похрапывающего Кудряшова! Рядом, прислоненный к стене, стоял автомат. Оружие взяли, «часового» разбудили, сказали ему все, что нужно, и сразу отправили в тот же сарай «на гауптвахту».

Всего лишь один день Новиков и Кудряшов просидели вместе. А когда наступила ночь, часовой, охраняв­ший гауптвахту, услышал в сарае вопли, мат, непонятный шум. Ворвавшись туда, он увидел, что Новиков сидит верхом на Кудряшове и душит его. На выстрел часового прибежали люди и еле-еле вырвали полузадушенного Кудряшова из рук его озверевшего напарника. Тот долго не мог успокоиться, пока, наконец, смог внятно рассказать что произошло. А произошло не­ожиданное. Оказывается, Кудряшов предложил ему вместе с ним перейти к немцам. Оказы­вается, он долго лелеял эту мечту, даже припрятал в подкладке ушанки немецкую листовку, которая могла бы им помочь при переходе линии фронта.. Вот только один идти никак не решался. Оказавшись в сарае вместе с Новиковым, он решил, что лучшей кандидатуры ему не найти - бывший уголовник, в контрах с начальством, судя по всему отчаянный и смелый. Реакция Новикова была моментальной!..

Командир батальона тут же отменил свой приказ - Новикову вернули поясные ремни и звез­дочку, а за Кудряшовым утром приехали из «СМЕРШа». После этого случая в Новикове что-то изменилось - он сам пошел к старшине переодеваться. Шинель оказалась неожиданно ему очень к лицу, он как-то посолиднел в ней, сделался серьезней, собраннее. В ту пору мно­гие еще помнили фильм «Заключенные» и после случившегося его иначе как «Костя-капитан» не называли. Прошло не очень много вре­мени. и в батальон пришла машина. Два офицера с группой солдат вывели Кудряшова. Вид у него был жалкий. Он натужно втягивал голову в плечи и прятал глаза. Нас выстроили. Офицер огласил приговор. И Кудряшова перед строем расстреляли. /1989 г./

А загадка об исчезнувшем взводе лейтенанта Пятницкого прояснилась для меня совершенно неожиданно шесть лет спустя, весной 47-го года. В Красноярске, на улице я случайно встретил одного из своих товарищей по этому пропавшему взводу! Оказывается, ночью в разведке они сбились с маршрута, долго блуждали, пока уже под утро не увидели в тумане очертания маяка. Обрадовались, решили, что это наш, Стороженский, уверенно и беспечно направились к нему… их взяли без единого выстрела! Слушая печальный рассказ о четырехлетнем пребы­вании в фашистском плену, я подумал: от какой малости иногда зависит наша судьба! Ведь если бы я в свое время не похвастался тем, что умею красиво писать шрифты, моя судьба сло­жилась бы совсем иначе!..

Вот такая война. Отечественная. Без прикрас.

Во фронтовой красноармейской книжке Игоря Святославовича, среди прочих, есть запись, которой он очень дорожил: «16 декабря 1944 г. Благодарность, объявленная Военным Советом 2-ой Ударной Армии. За отличное исполнение номеров художественной красноармейской самодеятельности. Командир радиороты 123 Нарвского полка связи капитан Сафонов».

Появилась эта запись так. Выписавшись из госпиталя после ранения под Нарвой, я, на какое-то время оказался в 123-м Нарвском полку связи, обслуживавшем 2-ю Ударную армию. Штаб армии размещался в просторном поселке, где даже подразделения полка связи были расквартированы в хатах с окнами и ставнями, от которых мои солдатские глаза уже давно успели отвыкнуть. Так вот, в поселковом, ставшим армейским, клубе, не помню, по какому поводу, - может быть по случаю прибытия в штаб армии маршала Рокоссовского, - было устроено армейское собрание. Зал был набит до отказа, в первом ряду, окруженный начальством, восседал великолепный Константин Константинович Симонов. В числе выходивших на сцену был и я. Читал стихи Симонова... Знал я их наизусть в ту пору много, иногда читал в кругу друзей, но на сцене с ними оказался впервые. Каков был мой тогдашний выбор, разумеется, не помню, но, вероятнее всего, это были широко известные «Жди меня», полушутливые «Если бог нас своим могуществом», да ещё, пожалуй, стихи, посвященные другу и соратнику, автору знаменитой «Землянки» А. Суркову: «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины». Мог ли я в те дни предположить, что судьба сведет меня вплотную с этими людьми?

Судьба свела Игоря Святославовича со многими выдающимися людьми, но это уже послевоенная история.



А будет еще 9 Мая 1945 года:

Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой

К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,

Как в дни войны, придет слуга покорный твой

И все его друзья, кто будет жив к той ночи…



1965 год. В гостях у фронтового друга Коли Игнатенко

Сестренок, которых спешил увидеть Игорь, я хорошо знала. Особенно младшую Светлану. Она была моей соседкой. В годы войны она работала стенографисткой. Медицинский институт ей пришлось оставить после 1-го курса. Вызывали и днем, и ночью на работу. После войны  ей вручили награду, как труженице тыла. Старшая Зоя была культурным работником, работала в библиотеке. Все трое с большой нежностью относились друг к другу.



Светлана Андреевна Шнегас пишет о своем муже: Игорь Святославович умер в 2014 году в Москве. Всю войну прошел простым солдатом, от звонка до звонка. Четыре года на передовой, контузии, ранения, госпитали, награды… Хоронил товарищей, пережил трагедию власовской армии, гнил в Синявинских болотах, участвовал в прорыве блокады Ленинграда, брал Кенигсберг… Уж кажется, есть что вспомнить и рассказать, нет, почти никогда ничего не рассказывал. Разве что случайно прорвется несколько фраз, да и то, если буквально насильно вытаскиваешь из него все подробности и факты!

Не любят солдаты вспоминать войну...