Сергей Григорьянц. ;Четыре маски Андрея Синявского;. Часть 3
Оригинал взят у dmitrij_sergeev в Сергей Григорьянц. "Четыре маски Андрея Синявского". Часть 3
Рекламным агентом «Дела Синявского и Даниэля» в Советском Союзе становится Александр Яковлев - зам. заведующего отдела пропаганды ЦК КПСС. Его постановление скопировал в дни так называемого «Суда над КПСС» - свидетель Владимир Буковский:
«Имеется в виду, что судебное заседание будет проходить в присутствии представителей трудящихся, партийно-советского актива, писателей и журналистов гор. Москвы; порядок их приглашения обеспечивает МГК КПСС.
В связи с предстоящим судебным процессом считаем необходимым доложить предложения об освещении этого процесса в печати и по радио:
1. Репортажи своих корреспондентов из зала суда, а также специальные сообщения ТАСС о ходе судебного процесса ежедневно публикуют газета «Известия» и «Литературная газета». Редколлегии газет «Правда» и «Комсомольская правда», «Советская культура» и «Советская Россия» (по своему усмотрению) могут публиковать заметки собственных корреспондентов из зала суда.
Все остальные газеты публикуют о судебном процессе лишь официальные сообщения ТАСС; по радио о ходе судебного процесса передаются отчеты ТАСС и отдельные корреспонденции из газет.
АПН совместно с КГБ при Совете Министров СССР поручается подготовка соответствующих статей о процессе для опубликования за рубежом.
Корреспонденты указанных газет, ТАСС и АПН проходят в зал суда (без фотоаппаратов) по служебным пропускам, выдаваемым КГБ при Совете Министров СССР.
Иностранные корреспонденты на судебный процесс не допускаются.
2. Для подготовки официальных сообщений и просмотра корреспонденции о ходе судебного процесса образовать специальную пресс-группу в составе т. т… (отдел культуры ЦК КПСС, отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, отдел административных органов ЦК КПСС, КГБ при СМ СССР)».
Подписано: Отдел культуры ЦК КПСС В.Шауро, зам.зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС А.Яковлевым и зам.зав. Отделом административных органов ЦК КПСС Н.Савинкиным.
Буковский в своей книге «Московский процесс» приводит фрагмент другого, не менее любопытного, постановления Александра Яковлева:
«В целях разъяснения существа судебного процесса над Синявским и Даниэлем, а также разоблачения клеветнических измышлений буржуазной прессы (…) считали бы целесообразным осуществить следующие мероприятия:
- в творческих организациях, в редакциях газет и журналов, и издательствах (…) на гуманитарных факультетах высших учебных заведений, в художественных вузах, в научно-исследовательских учреждениях гуманитарного профиля провести информации и разъяснительные беседы, привлекая в качестве докладчиков и выступающих авторитетных деятелей литературы, искусства и науки;
- поручить Политиздату срочно издать материалы процесса (обвинительное заключение, речи государственного и общественных обвинителей, приговор и др.) с целью ознакомления партийного и творческого актива, а также корреспондентов газет социалистических стран и органов печати компартий капиталистических стран;
- опубликовать в «Литературной газете» и «Известиях» письмо от имени Секретариата правления Союза писателей СССР, в котором бы содержался ответ на выступления зарубежных писателей и деятелей культуры по поводу процесса;
- редакциям газет «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Советская культура» опубликовать отклики читателей, а также видных представителей литературы, искусства и науки, одобряющие приговор суда и осуждающие антисоветскую деятельность Синявского и Даниэля (…);
- редакциям газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Комсомольская правда», журнала «Коммунист» опубликовать теоретические статьи о марксистском понимании вопроса о свободе и ответственности личности в условиях социалистического общества.
Комитету по радиовещанию и телевидению при СМ СССР подготовить и передать на зарубежные страны:
- выступления представителей советской общественности в поддержку приговора суда по делу Синявского и Даниэля;
- беседу видного советского юриста с обоснованием правильности приговора с точки зрения советского законодательства…
- материалы, разоблачающие клеветнический характер писаний Синявского и Даниэля, их призывы к террору, злостные антисемитские высказывания, широкое использование их произведений в целях холодной воины (…)
- материалы, показывающие моральную нечистоплотность, политическое двурушничество Синявского и Даниэля;
- комментарии и беседы о свободе творчества в СССР и преследовании прогрессивных деятелей искусства на Западе».
Впрочем, его пожелания не только выполнялись, но и перевыполнялись. После предшествующей суду разоблачительной статьи в «Известиях» Дм. Еремина «Перевертыши» в дни суда выделили обозревателю «Известий» Феофанову еще три (на каждый день) газетных подвала для материалов «с места событий», а потом он сделал еще несколько публикаций по результатам дела. То есть в одних «Известиях» с тиражом 8 миллионов экземпляров рассказ о невинно осуждаемых писателях, о том, что в СССР есть осторожные противники советской власти, которые к тому же почти не каются и не признают себя виновными, был размножен более чем в 50 миллионах экземпляров. А сколько десятков миллионов экземпляров пришлось на другие печатные СМИ, радио, телевидение, ТАСС? Лишь у очень немногих людей некоторые особенности этого дела вызывали недоумение. Художник-реставратор Н.Кишилов, не добившись вызова в суд в качестве свидетеля, в своем открытом письме, в частности, пишет:
«Одновременно с вояжем Тарсиса (имеется в виду свободный выезд в Англию - С.Г.) советский суд готовится вынести приговор двум другим писателям - Андрею Синявскому и Юлию Даниэлю, которые никогда советскую власть свергать не собирались, доллары не получали и автомобилей не покупали (в отличие от того же Тарсиса - С.Г.). А обвинение их было состряпано из отдельных вырванных из контекста цитат, кое- как увязанных в нескладный узел клеветнически подстроенных доказательств. И чем объяснить присутствие в зале суда Андрея Ремезова, свидетеля по делу Андрея Синявского и Юлия Даниэля? По имеющимся достоверным сведениям, Андрей Ремезов, так же, как его друг Синявский, тайно публиковался на Западе (с гораздо более антисоветскими произведениями - С.Г.), однако он не был привлечен к ответственности и будет фигурировать на суде в качестве свидетеля обвинения».
Наконец, остается абсолютно вменяемым и порядочным один из главных действующих лиц Юлий Даниэль. Реально оценивая и литературные и мифические антисоветские качества своих произведений и произведений Синявского, хорошо зная все советские «критические» кампании, разворачивающиеся в тех или иных случаях, он совершенно не может понять ни бешеной рекламной свистопляски, затеянной властями в их случае, ни как себя вести в этой непристойной с его точки зрения и совершенно непонятной ситуации. В первом же письме из лагеря он пишет жене и сыну:
«Эта «странная» известность, которую мы приобрели, сопутствовала и предшествовала мне. Ситуация сложная и несколько двусмысленная, надо, чтобы он нашел разумную позицию.
Теперь о самом главном, о том, что волнует меня больше всего. Санюшка [Даниэль]! Это не просьба, не пожелание, а приказ: ты не должен вступать ни с кем ни в какие разговоры о всей этой истории; у тебя должен быть только один ответ: «Я на эту тему не разговариваю». Повернуться спиной и уйти - это крайняя мера, которую я тебе разрешаю».
Поскольку агентурный интерес у КГБ к Даниэлю сохраняется, а соответственно усиливается на него и его родных давление, из писем создается впечатление, что Ларисе Иосифовне кто-то компетентный объяснил, какого рода соглашение заключено с Синявским и что он будет выполнять после возвращения - конечно, в надежде, что это заставит согласиться на все и Даниэля. Письмо Ларисы Иосифовны, если оно и сохранилось - не опубликовано, но в ответном письме Даниэль пишет жене:
«Позавчера я получил твое, Ларик, письмо. Ты, конечно, права; я и сам много думаю о «фантастичности» нашего друга [А.Д.Синявского]; и какова будет (если будет) его новая ипостась, я не могу предугадать, хоть и строю предположения, делаю прогнозы. Те отрывочные и нерегулярные сведения, которые до меня доходят, складываются, в общем, в довольно симпатичную, несколько идиллическую «житийную» картинку. Но все это, увы, известия типа «Один человек, который с ним разговаривал…» В письме твоем прозвучала одна чрезвычайно обеспокоившая меня нотка: «Что делать?» А ничего не делать. Если я правильно тебя понял, если речь идет о «души прекрасных порывах». И прежде всего - не делать глупостей. Когда мы сможем как следует поговорить, я изложу тебе свою точку зрения».
И сам замолкает навсегда, на всю жизнь. Он ничего не напишет о лагере, о заключенных, о поразительных судьбах, характерах, языке о чем он мечтает буквально в каждом письме. Роль Синявского была очевидна, близкие его простили, другие - скажем, не совсем, но засылка агента во Францию была слишком малой целью для той кампании, в которой Даниэль стал почти главной фигурой. Думаю, что он не хотел осознавать ее основной причины. Он видел бесспорный рост в связи с их арестом демократического движения в СССР, которому он никак не хотел мешать своими сомнениями и разоблачением «подельника». В тоже время он не верил, как вполне реалистически, если не цинически, к этому времени мыслящие не могли верить Александр Яковлев, Шауро, другие сотрудники ЦК КПСС и деятели КГБ в эффективность советской пропаганды, в то, что рассказ о «несдавшихся писателях» будет их разоблачением, а не рекламой. Юлий Маркович Даниэль не мог знать истиных причин этой свистопляски, а вновь оказываться в «непонятке», как называют подобные ситуации на лагерном жаргоне, не хотел ни в коем случае. И принес в жертву себя, как писателя.
Причины и цели этой невероятной шумихи, разрешения всем «Арагонам» (вспомним, как за несколько лет до того его жена Эльза Триоле в их же газете «Летр Франсез» поливала грязью не только великого поэта, но и давнего друга Бориса Пастрнака за публикацию «Доктора Живаго» заграницей), итальянской и французской компартиям, всем коммунистическим (открыто и тайно) газетам и издательствам защищать Синявского и Даниэля, итак эти причины внятно перечислил полковник КГБ Анатолий Голицын, наиболее значительный из советских перебежчиков, в своей книге «New lies for old»:
- «Процесс Синявского и Даниэля» было крупнейшей совместной операцией Управления «Д» и отдела пропаганды ЦК КПСС. В СССР их усилиями была создана открытая, легальная, в основном контролируемая и управляемая политическая оппозиция. В ней будут герои, жертвы, предатели, наивные сторонники «социализма с человеческим лицом».
К тому же - бесконечное поле для игр КГБ. Но главное не это. Не только Синявский изучал стихи Пастернака, но и Комитет государственной безопасности с большим интересом относился к «Делу Пастернака». И сумел сделать для себя выводы. Дело это замечательным образом совпало с «планом Шелепина», о котором было подробно рассказано в предыдущих главах - плана широкого использования опыта ОГПУ-НКВД и Коминтерна, опыта известной операции «Трест», по преимуществу в Западной Европе, для последовательного придания ей все более розовой, если не красной окраски, а потом и, возможно, бескровной ее коммунизации - «Европе от Атлантики до Урала», как впервые определил этот план Хрущев в 1961 году. «План Шелепина» предусматривал «всемерное использование для влияния на Западе советской интеллигенции, в том числе научной и религиозной», а дело Пастернака показало, что советские граждане и впрямь могут быть авторитетны и влиятельны на Западе. Но в запасе у КГБ из гуманитарной интеллигенции был один только Эренбург с его двусмысленной репутацией, но было ясно, что при серьезной подготовке число таких высокоуважаемых в Европе русских борцов и интеллектуалов легко может быть расширено. Только люди эти, конечно, должны быть совершенно «своими». Первым из таких «своих» для КГБ людей, «истинно советским Пастернаком» и был назначен Андрей Синявский.
Рассказывать о дальнейшей судьбе Синявского неинтересно, но я это сделаю. Все происходило именно так, как рассказывают, иногда вполне откровенно, иногда ретушируя и совсем меняя объяснения в фильмах и автобиографическом романе и Розанова и Синявский.
Синявского уже через год после суда КГБ жаждет выпустить из лагеря - «работать надо». Но происходит серьезный сбой в их совместных планах - Даниэля не удается ни уговорить, ставя ему в пример Синявского, ни сломать. Получается, что Синявский, получивший больший срок, будет выпущен, а Даниэль останется в лагере. Это будет уже совсем неприлично и откровенно, и Синявский отказывается от освобождения. Да и вообще он, кажется, не жаждет выполнять свои обязательства перед КГБ, как и в истории с Элен он совсем не жаждал быть агентом КГБ.
Но Мария Васильевна тем временем в Москве под покровительством КГБ, без него это вообще невозможно, а для жены диссидента - невозможно даже в фантастическом сне, становится, как она сама с гордостью заявляет в фильме «Абрам да Марья», «очень состоятельной женщиной». Прямо в центре Москвы, на Поварской, практически во дворе Института мировой литературы, где работал Синявский, она открывает «нелегальную» ювелирную мастерскую, где из жемчугов, бирюзы, серебра производятся сотни колец, браслетов, подвесок, которыми она снабжает всю изголодавшуюся по украшениям интеллигентную Москву. Я тоже купил у Марии Васильевны кольцо для жены с четырьмя жемчужинами, причем - это характерно для Розановой - на самом деле жемчужинок было две: каждая была разрезана пополам и утоплена в кольцо, чтобы это не было видно. Но мне она не постеснялась это сказать прямо, хотя и получив уже деньги. Впрочем, Марья Васильевна сама колец не делала - для этого был «крепостной» художник, кажется, Саша Петров. Она была, как сказали бы сегодня, одновременно и менеджером и владельцем предприятия и его «крышей» от КГБ. Без санкций и поддержки такая активная, нелегальная, без разрешения и уплаты налогов коммерческая деятельность, да еще в ювелирной отрасли и сегодня была бы невозможна, а уж в советские годы…
Синявский тем временем тихо сидел в лагере, как посторонний, ни во что не вмешиваясь, после работы аккуратно писал и отправлял жене написанное. Целых три книги - «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя» написаны в эти годы.
Его толстые письма иногда по сто страниц, в отличие от писем Даниэля и любых других заключенных, лагерная цензура (достаточно вздорная, как правило уничтожавшая письма просто, чтобы не читать и уж всегда, когда чего-то не понимала) не задерживала никогда и не изымала. Синявский был единственный политзаключенный в Советском Союзе, у которого вся переписка осуществлялась неукоснительно. У многих, в том числе и у меня, иногда по девять месяцев не доходили письма ни ко мне, ни от меня. Мария Васильевна аккуратно их объединяла и готовила к изданию за границей. И, как она с гордостью рассказывает сама, писала клеветнические доносы на лагерную администрацию. И ее доносы оказывались очень эффективны. Главное - уже прошло пять лет. Непокорного и не сдавшегося Даниэля уже можно выпустить из Владимирской тюрьмы, куда после многих карцеров и ПКТ (помещений камерного типа) в зоне, его запихнули на последний год. Значит, можно «приличным» образом вернуть из колонии и Синявского. Здесь и происходит именно то, с чего мы начали о нем очерк и с чего он начинает книгу «Спокойной ночи». Синявский не хочет освобождаться (да еще досрочно) из лагеря, не хочет возвращаться в Москву, где его ждут обязательства, данные им на следствии.
В колонии, по-видимому, он мечтал только об одном: что его забудут в КГБ. Тем более, что и кукловод опять сменился. Может быть, Андропову, сменившему Шелепина-Семичастного, будет так же не до него, как было Серову, сменившему Абакумова и Берию? Синявский всячески пытается передать свое отвращение к работе на КГБ «понятливым» читателям «Спокойной ночи», и хотя ему ни в чем нельзя верить, здесь я, пожалуй, ему доверяю. Но надежды Синявского на забывчивость КГБ не оправдываются. Его без труда селят в Москве, в квартире на улице Гашека, частью купленной, частью обменяной на его комнату в Скатерном его разбогатевшей женой, - и это в отличие от Даниэля и всех других заключенных, которым проживание в Москве временно (на три года) или навсегда было запрещено. Жил он в Москве тихо, очень изолированно, говорят почти ни с кем не общался.
Я встретил его однажды случайно на втором этаже магазина «Метрополь», где памятная всем коллекционерам Аня раскрывала папки с гравюрами, акварелями, рисунками. Андрей Донатович увидел меня и спрятался за чью-то спину. Я, видя, что он не хочет здороваться, сразу же со второго этажа ушел. Между тем мы ведь были довольно хорошо и близко знакомы, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте - просто русской литературой начала века и русской эмиграцией тогда занималось (так, чтобы хоть немного печататься) в Советском Союзе всего 4-5 человек. О чем-то я уже написал выше, но как раз я писал рецензию для журнала «Юность» на его книгу «Поэзия первых лет революции», не вышедшую из-за его ареста, но сохранившуюся у меня в гранках.
- Упомяните, пожалуйста, с сожалением обо всех поэтах, кого мы сняли из окончательного текста, - Меньшутин побоялся их оставить.
Синявский всегда бывал на первых вечерах «Забытой поэзии» (о расстрелянных и ссыльных), которые я устраивал в Университете.
Я, по его просьбе, попросил у Евтушенко доцензурный текст «Братской ГЭС», на которую Синявский писал рецензию для «Нового мира».
Когда Андрей Донатович был арестован, главный редактор «Литературной энциклопедии», где мы оба печатались (я - со статьями о Минском, Мережковском, Ремизове, он с Пастернаком и Ходасевичем) Виктор Васильевич Жданов, который не хотел снимать хорошую статью Синявского о Пастернаке, предложил мне ее подписать. Я с удовольствием согласился, но потом сказал, что Синявскому было бы приятно, если бы ее подписала Мария Васильевна, которая напечатала уже пару статей в «Декоративном искусстве». Жданов попросил меня с ней поговорить, Розанова с восторгом согласилась и в тот же день побежала в Институт мировой литературы:
- Вы статьи Андрея из сборника снимаете, а Жданов их сохраняет…
Конечно, Жданову тут же последовал неприятный звонок, а мне год было стыдно смотреть ему в глаза.
Через три года после освобождения Синявским предложили уехать в Париж - КГБ все же требовало от них работы.
Здесь начинается третья маска Синявского - профессора Сорбонны. Профессором, конечно, он «легко стал», как говорит в фильме один из французов, но его главная работа - агента влияния КГБ - очень скоро стала всем русским эмигрантам вполне очевидна. Думаю, что в виде платы и средств на первоначальное обустройство ему была разрешена вещь в Советском Союзе невиданная, да еще для «политического эмигранта» - ему разрешили вывезти во Францию всю их коллекцию русских икон. Даже Георгий Дионисиевич Костаки - гражданин Греции, бесспорно сотрудничавший с КГБ, так как работал в канадском посольстве, но не такой важный сотрудник, смог вывезти лишь около половины своей поразительной коллекции, причем все иконы ему пришлось оставить в СССР. Остальное пришлось пожертвовать в Третьяковскую галерею, музей Рублева и другие государственные музеи. Высылаемому из СССР в то же время гораздо более крупному русскому прозаику Виктору Платоновичу Некрасову, лауреату Сталинской премии, автору «Окопов Сталинграда», родоначальнику всей русской военной прозы, поскольку у него не было связей с КГБ, не разрешили взять с собой не только три-четыре картины, которые с дореволюционных пор были в их доме, но даже его гипсовый скульптурный портрет работы кого-то из современных мастеров (он подарил его мне, а я, вскоре после этого арестованный, так и не успел забрать его из квартиры Некрасова). Синявские вывезли всю свою коллекцию полностью в специальном товарном вагоне («Я им сказала - я вам тряпки половой не оставлю», - гордо рассказывает в фильме «Абрам да Марья» Розанова, по-видимому, до смерти запугавшая несчастного и обиженного Юрия Андропова). Кроме этого убедительного рассказа в фильме о запуганном КГБ, но там без упоминания икон, я слышал еще три ни в чем не совпадающих варианта рассказов Марии Васильевны о том, как попали в Париж иконы. Разбираться в них скучно, каждый так же правдоподобен, как «половая тряпка» в фильме. Именно «Святой Георгий» - одна из величайших русских икон - сразу же, как говорили в Париже, был заложен в банк, кредит выданный под него, позволил купить большой дом под Парижем, принадлежавший когда-то поэту-символисту Гюисмансу. Кредит, конечно, никогда выплачен не был, и «Святой Георгий на черном коне» попал в конце концов в Национальную галерею в Лондоне, где и погиб.
В эти годы главным реставратором в музее был итальянец, у которого была мания - расчищать доски старых мастеров. Он изгадил и ободрал десятки знаменитых картин из собрания галереи. По рассказам, главный реставратор ГМИИ Келли плакал, когда увидел в каком состоянии находятся знаменитые доски старых мастеров, привезенные из Лондона в Москву на выставку. Попал к нему и «Святой Георгий». Его ободрали лондонские реставраторы до подмалевка. Когда я увидел его в экспозиции - это уже было лишь воспоминание о великой русской иконе. Кажется, после этого итальянца и выгнали, наконец.
Синявский, конечно, знал, что вывезенный им из России шедевр, гордость русского духа и культуры, уничтожен, в том числе и с его помощью. Что для него, как человека не только русского, но и верующего, не могло быть безразличным. Возможно, с этим связана и его последняя маска.
Но пока - он профессор Сорбонны, который отказался не только помочь, но хотя бы посочувствовать каждому из тех, кто прежде наивно помогал ему и дорого поплатился за эту помощь. Кто оказался в тюрьмах, ссылках, в нищей эмиграции из Советского Союза. Он не подписывает даже писем в защиту Сахарова, Александра Воронеля, Марченко и всех других, о ком по наивности к нему обращаются. Солженицына Синявский в конце концов на славистской конференции в Италии называет «фашистом». Витторио Страда рассказывал мне об этом с усмешкой.
- Зал замер от непонимания, как это можно сказать о нобелевском лауреате, борце за свободу России. Но я нашелся. Я сказал, что вопрос о Солженицыне, конечно, очень сложный и поэтому следующую нашу конференцию мы всю посвятим Солженицыну.
Впрочем, когда начались серьезные проблемы у Ежи Гедройца - знаменитого редактора польского журнала «Культура», выходившего в Париже, а известность и защита Синявского во время процесса в первую очередь были организованы именно этим журналом, профессор Сорбонны отказался поддержать и Гедройца, которому старались помочь и защитили не только поляки и русские, но и французы и немцы - собственно говоря, все те, кто ошибочно принял сперва Синявского за своего. Тут уж и добрейшая Элен Замойская перестала с ним здороваться, как она сама мне сказала однажды.
Часть 1 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395014.html
Часть 2 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395465.html
Часть 3 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395603.html
Часть 4 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395817.html
Рекламным агентом «Дела Синявского и Даниэля» в Советском Союзе становится Александр Яковлев - зам. заведующего отдела пропаганды ЦК КПСС. Его постановление скопировал в дни так называемого «Суда над КПСС» - свидетель Владимир Буковский:
«Имеется в виду, что судебное заседание будет проходить в присутствии представителей трудящихся, партийно-советского актива, писателей и журналистов гор. Москвы; порядок их приглашения обеспечивает МГК КПСС.
В связи с предстоящим судебным процессом считаем необходимым доложить предложения об освещении этого процесса в печати и по радио:
1. Репортажи своих корреспондентов из зала суда, а также специальные сообщения ТАСС о ходе судебного процесса ежедневно публикуют газета «Известия» и «Литературная газета». Редколлегии газет «Правда» и «Комсомольская правда», «Советская культура» и «Советская Россия» (по своему усмотрению) могут публиковать заметки собственных корреспондентов из зала суда.
Все остальные газеты публикуют о судебном процессе лишь официальные сообщения ТАСС; по радио о ходе судебного процесса передаются отчеты ТАСС и отдельные корреспонденции из газет.
АПН совместно с КГБ при Совете Министров СССР поручается подготовка соответствующих статей о процессе для опубликования за рубежом.
Корреспонденты указанных газет, ТАСС и АПН проходят в зал суда (без фотоаппаратов) по служебным пропускам, выдаваемым КГБ при Совете Министров СССР.
Иностранные корреспонденты на судебный процесс не допускаются.
2. Для подготовки официальных сообщений и просмотра корреспонденции о ходе судебного процесса образовать специальную пресс-группу в составе т. т… (отдел культуры ЦК КПСС, отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, отдел административных органов ЦК КПСС, КГБ при СМ СССР)».
Подписано: Отдел культуры ЦК КПСС В.Шауро, зам.зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС А.Яковлевым и зам.зав. Отделом административных органов ЦК КПСС Н.Савинкиным.
Буковский в своей книге «Московский процесс» приводит фрагмент другого, не менее любопытного, постановления Александра Яковлева:
«В целях разъяснения существа судебного процесса над Синявским и Даниэлем, а также разоблачения клеветнических измышлений буржуазной прессы (…) считали бы целесообразным осуществить следующие мероприятия:
- в творческих организациях, в редакциях газет и журналов, и издательствах (…) на гуманитарных факультетах высших учебных заведений, в художественных вузах, в научно-исследовательских учреждениях гуманитарного профиля провести информации и разъяснительные беседы, привлекая в качестве докладчиков и выступающих авторитетных деятелей литературы, искусства и науки;
- поручить Политиздату срочно издать материалы процесса (обвинительное заключение, речи государственного и общественных обвинителей, приговор и др.) с целью ознакомления партийного и творческого актива, а также корреспондентов газет социалистических стран и органов печати компартий капиталистических стран;
- опубликовать в «Литературной газете» и «Известиях» письмо от имени Секретариата правления Союза писателей СССР, в котором бы содержался ответ на выступления зарубежных писателей и деятелей культуры по поводу процесса;
- редакциям газет «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Советская культура» опубликовать отклики читателей, а также видных представителей литературы, искусства и науки, одобряющие приговор суда и осуждающие антисоветскую деятельность Синявского и Даниэля (…);
- редакциям газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Комсомольская правда», журнала «Коммунист» опубликовать теоретические статьи о марксистском понимании вопроса о свободе и ответственности личности в условиях социалистического общества.
Комитету по радиовещанию и телевидению при СМ СССР подготовить и передать на зарубежные страны:
- выступления представителей советской общественности в поддержку приговора суда по делу Синявского и Даниэля;
- беседу видного советского юриста с обоснованием правильности приговора с точки зрения советского законодательства…
- материалы, разоблачающие клеветнический характер писаний Синявского и Даниэля, их призывы к террору, злостные антисемитские высказывания, широкое использование их произведений в целях холодной воины (…)
- материалы, показывающие моральную нечистоплотность, политическое двурушничество Синявского и Даниэля;
- комментарии и беседы о свободе творчества в СССР и преследовании прогрессивных деятелей искусства на Западе».
Впрочем, его пожелания не только выполнялись, но и перевыполнялись. После предшествующей суду разоблачительной статьи в «Известиях» Дм. Еремина «Перевертыши» в дни суда выделили обозревателю «Известий» Феофанову еще три (на каждый день) газетных подвала для материалов «с места событий», а потом он сделал еще несколько публикаций по результатам дела. То есть в одних «Известиях» с тиражом 8 миллионов экземпляров рассказ о невинно осуждаемых писателях, о том, что в СССР есть осторожные противники советской власти, которые к тому же почти не каются и не признают себя виновными, был размножен более чем в 50 миллионах экземпляров. А сколько десятков миллионов экземпляров пришлось на другие печатные СМИ, радио, телевидение, ТАСС? Лишь у очень немногих людей некоторые особенности этого дела вызывали недоумение. Художник-реставратор Н.Кишилов, не добившись вызова в суд в качестве свидетеля, в своем открытом письме, в частности, пишет:
«Одновременно с вояжем Тарсиса (имеется в виду свободный выезд в Англию - С.Г.) советский суд готовится вынести приговор двум другим писателям - Андрею Синявскому и Юлию Даниэлю, которые никогда советскую власть свергать не собирались, доллары не получали и автомобилей не покупали (в отличие от того же Тарсиса - С.Г.). А обвинение их было состряпано из отдельных вырванных из контекста цитат, кое- как увязанных в нескладный узел клеветнически подстроенных доказательств. И чем объяснить присутствие в зале суда Андрея Ремезова, свидетеля по делу Андрея Синявского и Юлия Даниэля? По имеющимся достоверным сведениям, Андрей Ремезов, так же, как его друг Синявский, тайно публиковался на Западе (с гораздо более антисоветскими произведениями - С.Г.), однако он не был привлечен к ответственности и будет фигурировать на суде в качестве свидетеля обвинения».
Наконец, остается абсолютно вменяемым и порядочным один из главных действующих лиц Юлий Даниэль. Реально оценивая и литературные и мифические антисоветские качества своих произведений и произведений Синявского, хорошо зная все советские «критические» кампании, разворачивающиеся в тех или иных случаях, он совершенно не может понять ни бешеной рекламной свистопляски, затеянной властями в их случае, ни как себя вести в этой непристойной с его точки зрения и совершенно непонятной ситуации. В первом же письме из лагеря он пишет жене и сыну:
«Эта «странная» известность, которую мы приобрели, сопутствовала и предшествовала мне. Ситуация сложная и несколько двусмысленная, надо, чтобы он нашел разумную позицию.
Теперь о самом главном, о том, что волнует меня больше всего. Санюшка [Даниэль]! Это не просьба, не пожелание, а приказ: ты не должен вступать ни с кем ни в какие разговоры о всей этой истории; у тебя должен быть только один ответ: «Я на эту тему не разговариваю». Повернуться спиной и уйти - это крайняя мера, которую я тебе разрешаю».
Поскольку агентурный интерес у КГБ к Даниэлю сохраняется, а соответственно усиливается на него и его родных давление, из писем создается впечатление, что Ларисе Иосифовне кто-то компетентный объяснил, какого рода соглашение заключено с Синявским и что он будет выполнять после возвращения - конечно, в надежде, что это заставит согласиться на все и Даниэля. Письмо Ларисы Иосифовны, если оно и сохранилось - не опубликовано, но в ответном письме Даниэль пишет жене:
«Позавчера я получил твое, Ларик, письмо. Ты, конечно, права; я и сам много думаю о «фантастичности» нашего друга [А.Д.Синявского]; и какова будет (если будет) его новая ипостась, я не могу предугадать, хоть и строю предположения, делаю прогнозы. Те отрывочные и нерегулярные сведения, которые до меня доходят, складываются, в общем, в довольно симпатичную, несколько идиллическую «житийную» картинку. Но все это, увы, известия типа «Один человек, который с ним разговаривал…» В письме твоем прозвучала одна чрезвычайно обеспокоившая меня нотка: «Что делать?» А ничего не делать. Если я правильно тебя понял, если речь идет о «души прекрасных порывах». И прежде всего - не делать глупостей. Когда мы сможем как следует поговорить, я изложу тебе свою точку зрения».
И сам замолкает навсегда, на всю жизнь. Он ничего не напишет о лагере, о заключенных, о поразительных судьбах, характерах, языке о чем он мечтает буквально в каждом письме. Роль Синявского была очевидна, близкие его простили, другие - скажем, не совсем, но засылка агента во Францию была слишком малой целью для той кампании, в которой Даниэль стал почти главной фигурой. Думаю, что он не хотел осознавать ее основной причины. Он видел бесспорный рост в связи с их арестом демократического движения в СССР, которому он никак не хотел мешать своими сомнениями и разоблачением «подельника». В тоже время он не верил, как вполне реалистически, если не цинически, к этому времени мыслящие не могли верить Александр Яковлев, Шауро, другие сотрудники ЦК КПСС и деятели КГБ в эффективность советской пропаганды, в то, что рассказ о «несдавшихся писателях» будет их разоблачением, а не рекламой. Юлий Маркович Даниэль не мог знать истиных причин этой свистопляски, а вновь оказываться в «непонятке», как называют подобные ситуации на лагерном жаргоне, не хотел ни в коем случае. И принес в жертву себя, как писателя.
Причины и цели этой невероятной шумихи, разрешения всем «Арагонам» (вспомним, как за несколько лет до того его жена Эльза Триоле в их же газете «Летр Франсез» поливала грязью не только великого поэта, но и давнего друга Бориса Пастрнака за публикацию «Доктора Живаго» заграницей), итальянской и французской компартиям, всем коммунистическим (открыто и тайно) газетам и издательствам защищать Синявского и Даниэля, итак эти причины внятно перечислил полковник КГБ Анатолий Голицын, наиболее значительный из советских перебежчиков, в своей книге «New lies for old»:
- «Процесс Синявского и Даниэля» было крупнейшей совместной операцией Управления «Д» и отдела пропаганды ЦК КПСС. В СССР их усилиями была создана открытая, легальная, в основном контролируемая и управляемая политическая оппозиция. В ней будут герои, жертвы, предатели, наивные сторонники «социализма с человеческим лицом».
К тому же - бесконечное поле для игр КГБ. Но главное не это. Не только Синявский изучал стихи Пастернака, но и Комитет государственной безопасности с большим интересом относился к «Делу Пастернака». И сумел сделать для себя выводы. Дело это замечательным образом совпало с «планом Шелепина», о котором было подробно рассказано в предыдущих главах - плана широкого использования опыта ОГПУ-НКВД и Коминтерна, опыта известной операции «Трест», по преимуществу в Западной Европе, для последовательного придания ей все более розовой, если не красной окраски, а потом и, возможно, бескровной ее коммунизации - «Европе от Атлантики до Урала», как впервые определил этот план Хрущев в 1961 году. «План Шелепина» предусматривал «всемерное использование для влияния на Западе советской интеллигенции, в том числе научной и религиозной», а дело Пастернака показало, что советские граждане и впрямь могут быть авторитетны и влиятельны на Западе. Но в запасе у КГБ из гуманитарной интеллигенции был один только Эренбург с его двусмысленной репутацией, но было ясно, что при серьезной подготовке число таких высокоуважаемых в Европе русских борцов и интеллектуалов легко может быть расширено. Только люди эти, конечно, должны быть совершенно «своими». Первым из таких «своих» для КГБ людей, «истинно советским Пастернаком» и был назначен Андрей Синявский.
Рассказывать о дальнейшей судьбе Синявского неинтересно, но я это сделаю. Все происходило именно так, как рассказывают, иногда вполне откровенно, иногда ретушируя и совсем меняя объяснения в фильмах и автобиографическом романе и Розанова и Синявский.
Синявского уже через год после суда КГБ жаждет выпустить из лагеря - «работать надо». Но происходит серьезный сбой в их совместных планах - Даниэля не удается ни уговорить, ставя ему в пример Синявского, ни сломать. Получается, что Синявский, получивший больший срок, будет выпущен, а Даниэль останется в лагере. Это будет уже совсем неприлично и откровенно, и Синявский отказывается от освобождения. Да и вообще он, кажется, не жаждет выполнять свои обязательства перед КГБ, как и в истории с Элен он совсем не жаждал быть агентом КГБ.
Но Мария Васильевна тем временем в Москве под покровительством КГБ, без него это вообще невозможно, а для жены диссидента - невозможно даже в фантастическом сне, становится, как она сама с гордостью заявляет в фильме «Абрам да Марья», «очень состоятельной женщиной». Прямо в центре Москвы, на Поварской, практически во дворе Института мировой литературы, где работал Синявский, она открывает «нелегальную» ювелирную мастерскую, где из жемчугов, бирюзы, серебра производятся сотни колец, браслетов, подвесок, которыми она снабжает всю изголодавшуюся по украшениям интеллигентную Москву. Я тоже купил у Марии Васильевны кольцо для жены с четырьмя жемчужинами, причем - это характерно для Розановой - на самом деле жемчужинок было две: каждая была разрезана пополам и утоплена в кольцо, чтобы это не было видно. Но мне она не постеснялась это сказать прямо, хотя и получив уже деньги. Впрочем, Марья Васильевна сама колец не делала - для этого был «крепостной» художник, кажется, Саша Петров. Она была, как сказали бы сегодня, одновременно и менеджером и владельцем предприятия и его «крышей» от КГБ. Без санкций и поддержки такая активная, нелегальная, без разрешения и уплаты налогов коммерческая деятельность, да еще в ювелирной отрасли и сегодня была бы невозможна, а уж в советские годы…
Синявский тем временем тихо сидел в лагере, как посторонний, ни во что не вмешиваясь, после работы аккуратно писал и отправлял жене написанное. Целых три книги - «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя» написаны в эти годы.
Его толстые письма иногда по сто страниц, в отличие от писем Даниэля и любых других заключенных, лагерная цензура (достаточно вздорная, как правило уничтожавшая письма просто, чтобы не читать и уж всегда, когда чего-то не понимала) не задерживала никогда и не изымала. Синявский был единственный политзаключенный в Советском Союзе, у которого вся переписка осуществлялась неукоснительно. У многих, в том числе и у меня, иногда по девять месяцев не доходили письма ни ко мне, ни от меня. Мария Васильевна аккуратно их объединяла и готовила к изданию за границей. И, как она с гордостью рассказывает сама, писала клеветнические доносы на лагерную администрацию. И ее доносы оказывались очень эффективны. Главное - уже прошло пять лет. Непокорного и не сдавшегося Даниэля уже можно выпустить из Владимирской тюрьмы, куда после многих карцеров и ПКТ (помещений камерного типа) в зоне, его запихнули на последний год. Значит, можно «приличным» образом вернуть из колонии и Синявского. Здесь и происходит именно то, с чего мы начали о нем очерк и с чего он начинает книгу «Спокойной ночи». Синявский не хочет освобождаться (да еще досрочно) из лагеря, не хочет возвращаться в Москву, где его ждут обязательства, данные им на следствии.
В колонии, по-видимому, он мечтал только об одном: что его забудут в КГБ. Тем более, что и кукловод опять сменился. Может быть, Андропову, сменившему Шелепина-Семичастного, будет так же не до него, как было Серову, сменившему Абакумова и Берию? Синявский всячески пытается передать свое отвращение к работе на КГБ «понятливым» читателям «Спокойной ночи», и хотя ему ни в чем нельзя верить, здесь я, пожалуй, ему доверяю. Но надежды Синявского на забывчивость КГБ не оправдываются. Его без труда селят в Москве, в квартире на улице Гашека, частью купленной, частью обменяной на его комнату в Скатерном его разбогатевшей женой, - и это в отличие от Даниэля и всех других заключенных, которым проживание в Москве временно (на три года) или навсегда было запрещено. Жил он в Москве тихо, очень изолированно, говорят почти ни с кем не общался.
Я встретил его однажды случайно на втором этаже магазина «Метрополь», где памятная всем коллекционерам Аня раскрывала папки с гравюрами, акварелями, рисунками. Андрей Донатович увидел меня и спрятался за чью-то спину. Я, видя, что он не хочет здороваться, сразу же со второго этажа ушел. Между тем мы ведь были довольно хорошо и близко знакомы, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте - просто русской литературой начала века и русской эмиграцией тогда занималось (так, чтобы хоть немного печататься) в Советском Союзе всего 4-5 человек. О чем-то я уже написал выше, но как раз я писал рецензию для журнала «Юность» на его книгу «Поэзия первых лет революции», не вышедшую из-за его ареста, но сохранившуюся у меня в гранках.
- Упомяните, пожалуйста, с сожалением обо всех поэтах, кого мы сняли из окончательного текста, - Меньшутин побоялся их оставить.
Синявский всегда бывал на первых вечерах «Забытой поэзии» (о расстрелянных и ссыльных), которые я устраивал в Университете.
Я, по его просьбе, попросил у Евтушенко доцензурный текст «Братской ГЭС», на которую Синявский писал рецензию для «Нового мира».
Когда Андрей Донатович был арестован, главный редактор «Литературной энциклопедии», где мы оба печатались (я - со статьями о Минском, Мережковском, Ремизове, он с Пастернаком и Ходасевичем) Виктор Васильевич Жданов, который не хотел снимать хорошую статью Синявского о Пастернаке, предложил мне ее подписать. Я с удовольствием согласился, но потом сказал, что Синявскому было бы приятно, если бы ее подписала Мария Васильевна, которая напечатала уже пару статей в «Декоративном искусстве». Жданов попросил меня с ней поговорить, Розанова с восторгом согласилась и в тот же день побежала в Институт мировой литературы:
- Вы статьи Андрея из сборника снимаете, а Жданов их сохраняет…
Конечно, Жданову тут же последовал неприятный звонок, а мне год было стыдно смотреть ему в глаза.
Через три года после освобождения Синявским предложили уехать в Париж - КГБ все же требовало от них работы.
Здесь начинается третья маска Синявского - профессора Сорбонны. Профессором, конечно, он «легко стал», как говорит в фильме один из французов, но его главная работа - агента влияния КГБ - очень скоро стала всем русским эмигрантам вполне очевидна. Думаю, что в виде платы и средств на первоначальное обустройство ему была разрешена вещь в Советском Союзе невиданная, да еще для «политического эмигранта» - ему разрешили вывезти во Францию всю их коллекцию русских икон. Даже Георгий Дионисиевич Костаки - гражданин Греции, бесспорно сотрудничавший с КГБ, так как работал в канадском посольстве, но не такой важный сотрудник, смог вывезти лишь около половины своей поразительной коллекции, причем все иконы ему пришлось оставить в СССР. Остальное пришлось пожертвовать в Третьяковскую галерею, музей Рублева и другие государственные музеи. Высылаемому из СССР в то же время гораздо более крупному русскому прозаику Виктору Платоновичу Некрасову, лауреату Сталинской премии, автору «Окопов Сталинграда», родоначальнику всей русской военной прозы, поскольку у него не было связей с КГБ, не разрешили взять с собой не только три-четыре картины, которые с дореволюционных пор были в их доме, но даже его гипсовый скульптурный портрет работы кого-то из современных мастеров (он подарил его мне, а я, вскоре после этого арестованный, так и не успел забрать его из квартиры Некрасова). Синявские вывезли всю свою коллекцию полностью в специальном товарном вагоне («Я им сказала - я вам тряпки половой не оставлю», - гордо рассказывает в фильме «Абрам да Марья» Розанова, по-видимому, до смерти запугавшая несчастного и обиженного Юрия Андропова). Кроме этого убедительного рассказа в фильме о запуганном КГБ, но там без упоминания икон, я слышал еще три ни в чем не совпадающих варианта рассказов Марии Васильевны о том, как попали в Париж иконы. Разбираться в них скучно, каждый так же правдоподобен, как «половая тряпка» в фильме. Именно «Святой Георгий» - одна из величайших русских икон - сразу же, как говорили в Париже, был заложен в банк, кредит выданный под него, позволил купить большой дом под Парижем, принадлежавший когда-то поэту-символисту Гюисмансу. Кредит, конечно, никогда выплачен не был, и «Святой Георгий на черном коне» попал в конце концов в Национальную галерею в Лондоне, где и погиб.
В эти годы главным реставратором в музее был итальянец, у которого была мания - расчищать доски старых мастеров. Он изгадил и ободрал десятки знаменитых картин из собрания галереи. По рассказам, главный реставратор ГМИИ Келли плакал, когда увидел в каком состоянии находятся знаменитые доски старых мастеров, привезенные из Лондона в Москву на выставку. Попал к нему и «Святой Георгий». Его ободрали лондонские реставраторы до подмалевка. Когда я увидел его в экспозиции - это уже было лишь воспоминание о великой русской иконе. Кажется, после этого итальянца и выгнали, наконец.
Синявский, конечно, знал, что вывезенный им из России шедевр, гордость русского духа и культуры, уничтожен, в том числе и с его помощью. Что для него, как человека не только русского, но и верующего, не могло быть безразличным. Возможно, с этим связана и его последняя маска.
Но пока - он профессор Сорбонны, который отказался не только помочь, но хотя бы посочувствовать каждому из тех, кто прежде наивно помогал ему и дорого поплатился за эту помощь. Кто оказался в тюрьмах, ссылках, в нищей эмиграции из Советского Союза. Он не подписывает даже писем в защиту Сахарова, Александра Воронеля, Марченко и всех других, о ком по наивности к нему обращаются. Солженицына Синявский в конце концов на славистской конференции в Италии называет «фашистом». Витторио Страда рассказывал мне об этом с усмешкой.
- Зал замер от непонимания, как это можно сказать о нобелевском лауреате, борце за свободу России. Но я нашелся. Я сказал, что вопрос о Солженицыне, конечно, очень сложный и поэтому следующую нашу конференцию мы всю посвятим Солженицыну.
Впрочем, когда начались серьезные проблемы у Ежи Гедройца - знаменитого редактора польского журнала «Культура», выходившего в Париже, а известность и защита Синявского во время процесса в первую очередь были организованы именно этим журналом, профессор Сорбонны отказался поддержать и Гедройца, которому старались помочь и защитили не только поляки и русские, но и французы и немцы - собственно говоря, все те, кто ошибочно принял сперва Синявского за своего. Тут уж и добрейшая Элен Замойская перестала с ним здороваться, как она сама мне сказала однажды.
Часть 1 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395014.html
Часть 2 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395465.html
Часть 3 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395603.html
Часть 4 - http://dmitrij-sergeev.livejournal.com/395817.html