О Пелевине с Галковским
Вспомнив о своей квалификации «видного пелевиноведа», я слегка вмешался в дискуссию о Пелевине в ЖЖ Дмитрия Евгеньевича. Беседовать online с живым классиком о другом живом классике - большое удовольствие, почти как в Древних Афинах. Остановил Сократа на улице и обсуждаешь с ним творчество Аристофана. Впрочем, Сократ Аристофана вряд ли любил, а последний жестоко высмеивал его в комедиях и в конечном итоге «отпиарил» смертный приговор. Что не помешало Платону хранить томик Аристофана под подушкой...
Текст самой дискуссии см. выше по ссылке, а здесь - размышления на тему.
galkovsky, признавая некоторый талант Пелевина, считает его популярность в 90-е гг. явно завышенной и раскрученной «сверху» (чуть ли из ЦК, который давал ему указания по телефону). Он видит его истинное место в среде маргинального андеграунда, вместе с Приговым, Сорокиным и прочими «пропойцами и пустоболтами», искусственное выпячивание которых в 90-е годы, по его мнению, было направлено на разложение класса позднесоветской интеллигенции. А надо было дать этим хулиганам «смачную затрещину».
О Пригове и Сорокине спорить не буду, но Пелевин - отдельная тема. Насколько я помню, почти каждый патентованный литературовед в 90-е считал своим долгом «дать затрещину» Пелевину. Оплевывание Пелевина преподносилось как необходимое и достаточное доказательство собственного «рафинированного вкуса». Так что именно «затрещины» и стали основным пиаром (а также реакция читателей на эти «затрещины»). Апологетические статьи писались в основном его искренними фанатами, дилетантами, и публиковались в интернете, в маргинальных изданиях, а также в популярной прессе, не связанной с литературной средой. Сорокину в этом смысле повезло больше, так как его бред четко позиционировался как «экзотический андеграунд», что давало возможность «эстетам» разойтись «мыслию по древу». Пелевин, в силу отсутствия у него клинической патологии, трактовался «эстетами» как «пошлая попса для толпы», наравне с авторами криминального чтива и розовых романов.
Перечислять через запятую «Пелевин, Сорокин, Гельман и т.д.» - неверно в принципе. С тем же успехом Пушкина можно отнести к «масонам» и «декабристам», ставя его на одну доску с агитатором Рылеевым и объясняя его популярность «правильными» связями и политическим нюхом.
Первая ошибка в отношении Пелевина, которая влечет за собой все остальные, - это разговор о нем в требовательных, повышенных тонах. Весь спор вокруг Пелевина в 90-е - это столкновение устаревших концепций литературы, которые делят ее на «высокую» и «низкую», на «воспитательную» и «подрывную», на «мейнстрим» и «андеграунд», на «конформистскую» и «альтернативную» и т.п. К авторам, подобным Пелевину, нужен другой подход: они честно работают на свою целевую аудиторию, говорят о том, что ей интересно, развлекают и поддерживают ее. Литературу Пелевина нельзя назвать «элитарной» - там нет желания создать некий дискурс, закрытый от непосвященных. Но ее нельзя назвать и «общедоступной», «народной», «низменной». Большинство (по)читателей Пелевина на диаграмме, распределяющей население по интеллекту и уровню образованности, находятся где-то в верхней четверти. И он не целит в низменные эмоции своих читателей. «Гопники» Пелевина не читают, как и интеллигенты, желающие «опроститься» в духе BDSM.
На мой взгляд, популярность Пелевина пришла и поддерживается до сих пор «снизу», и ее источник - тонкое понимание психологии отечественного «поколения X» (65-80 гг.р.) и «поколения Y» (80-90 гг.р.). В том числе - той интересной аудитории, которую Дмитрий Евгеньевич окрестил «утятами» (интеллектуально развитая молодежь, «живущая» интернетом, компьютерными играми и т.п., и часто, но не обязательно, связанная с этими сферами профессионально).
Кстати, в ответ на это замечание, Д.Е. высказал поразительно точную мысль:
«Пелевин это не компьютерный человек. Его идеологический возраст "1950 год рождения". Он знает что такое интернет, играл в несколько игрушек. Но это для Пелевина нечто внешнее и чужое. Как автомобиль для человека, родившегося в 1850 году. Он знает, что это такое, несколько раз катался, если богат или живёт в Америке - может автомобиль купить. Но его культурная родина: паровоз, омнибус и конка. Пелевин стал оперировать компьютерной лексикой, что в условиях компьютерного бума не могло не привлечь аудиторию.»
Абсолютно верное наблюдение! Но у «компьютерного поколения» есть и другие душевные струны, помимо специфических «компьютерных», «сетевых», «игровых». И не факт, что «изнутри» это душевное устройство видно лучше, чем из некоторого пограничного положения. Это еще вопрос, стоит ли беллетристу слишком глубоко погружаться в культуру сообщества, и не мудрее ли остаться дилетантом и чужаком. Например, Стивенсон не был ни пиратом, ни моряком, тем не менее, миллионам подростков вкус к морю и к специфической романтике привил именно он и подобные ему фантазеры, а не мемуаристы из числа настоящих мореходов.
Заметим также, что Пелевин эксплуатировал «компьютерную тему» лишь мимоходом, не зацикливаясь на ней, причем в самом начале 90-х, когда дилетантами здесь были все (в России), а молодежной «компьютерной культуры», как устойчивого массового явления, практически не было. Не было тогда и тех, кто в возрасте 20 лет имеет уже 10-летний опыт жизни в этой среде. (Странноватый последний продукт, «Шлем Ужаса», - не в счет, это, по первому впечатлению, - компоновка из старых набросков 15-летней давности)
Секрет популярности Пелевина - не в манипулировании компьютерной или буддийской терминологией. И то и другое - лишь материал для иронии. Секрет в том, что ему удалось «поймать» самоощущение значительной части поколений X и Y. (Речь идет, конечно, о «поколениях» в мировоззренческом плане - хронология рождения еще не обязательно делает человека частью «поколения») Это самоощущение вкратце можно описать, как абсолютное отрицание мира гоголевской «Шинели». У Гоголя герой сначала мечтает одеть шинель, а потом страдает от ее потери, от того, что не может наглухо в нее застегнуться. Читатель Пелевина, напротив, всю жизнь уворачивается от таких «шинелей», которые на него пытаются набросить со всех сторон: «шинель» идеологии, «шинель» партийности, «шинель» семейного быта, «шинель», сводящая жизнь к придатку профессиональной специализации и т.п. Он пытается сохранить в своей душе хотя бы один уголок, не покрытый «шинелями» и свободный от них. Архетип всех пелевинских историй - «Жизнь и приключения сарая номер XII». Подобно тому, как Вивальди «всю жизнь сочинял один и тот же концерт», Пелевин всю жизнь обыгрывает на разные лады одну и ту же историю - историю жизни своего читателя.
Эту историю, конечно, можно описать иначе - «затянувшийся возрастной перелом» и т.п. Но главная особенность типичного представителя поколений X+Y как раз в том и состоит, что этот «перелом» у них не доводится до завершения, до полного «слома» и принятия своей «окончательной идентичности», и остается обратимым. «Тинейджер внутри» очень упорный, он не умирает и соседствует с «умудренным жизнью взрослым», время от времени направляя его поступки (об этом, кстати, любит рассуждать rutopist). (Разница между поколениями, возможно, состоит в том, что у Х «внутренний тинейджер» ближе к 16-17, а у Y - не старше 12-15, только-только вышел из детства. Поэтому Y, в целом, более жестоки и прагматичны, чуть сильнее и удачливее по жизни. Но в тоже время - более прямолинейны и предсказуемы)
Описанная картина - отнюдь не следствие ущербной социальной структуры отдельно взятого позднесоветского-постсоветского общества (как объяснит, наверное, Галковский), а черта, общая для всех стран, где эти поколения идентифицируются (судя по книгам Коупленда, Бегбедера и т.п.)
Если свести к простой схеме, подспудное стремление представителя указанных поколений - быть адаптированным к реальности, но не быть ею захваченным полностью, иметь внутреннюю свободу и достаточно воли, чтобы отбросить все в сторону. Внутренний «выход за пределы» всех навязанных идентичностей.
Конечно, не только понимание «базовой схемы» и «базовой истории» сделало Пелевина популярным. Важно не только ЧТО говорить, но и КАК говорить. В этом иррациональном умении «быть своим», гармонично сочетать иронию и душевность, и состоит тот 1% гениальности, который делает писателя востребованным. Все без исключения лучшие произведения Пелевина рассказывают одну и ту же простую историю - но всегда на разный лад, всякий раз подстраиваясь под разные сегменты своей целевой аудитории. Иногда - «откровенно до бесстыдства», как в романе о вечно юной девушке-оборотне, где он четко сработал на завоевание прекрасной половины своих поколений. Когда роман только вышел, в метро я раз по пять на дню видел симпатичных лисичек, зачитывающихся этой книгой. И стоит ли удивляться, что писатель, нашедший настолько полный контакт с поколением своих читателей, не хочет маячить в ящике рядом с потными дядьками и строить из себя «эксперта на все случаи жизни».
Текст самой дискуссии см. выше по ссылке, а здесь - размышления на тему.
galkovsky, признавая некоторый талант Пелевина, считает его популярность в 90-е гг. явно завышенной и раскрученной «сверху» (чуть ли из ЦК, который давал ему указания по телефону). Он видит его истинное место в среде маргинального андеграунда, вместе с Приговым, Сорокиным и прочими «пропойцами и пустоболтами», искусственное выпячивание которых в 90-е годы, по его мнению, было направлено на разложение класса позднесоветской интеллигенции. А надо было дать этим хулиганам «смачную затрещину».
О Пригове и Сорокине спорить не буду, но Пелевин - отдельная тема. Насколько я помню, почти каждый патентованный литературовед в 90-е считал своим долгом «дать затрещину» Пелевину. Оплевывание Пелевина преподносилось как необходимое и достаточное доказательство собственного «рафинированного вкуса». Так что именно «затрещины» и стали основным пиаром (а также реакция читателей на эти «затрещины»). Апологетические статьи писались в основном его искренними фанатами, дилетантами, и публиковались в интернете, в маргинальных изданиях, а также в популярной прессе, не связанной с литературной средой. Сорокину в этом смысле повезло больше, так как его бред четко позиционировался как «экзотический андеграунд», что давало возможность «эстетам» разойтись «мыслию по древу». Пелевин, в силу отсутствия у него клинической патологии, трактовался «эстетами» как «пошлая попса для толпы», наравне с авторами криминального чтива и розовых романов.
Перечислять через запятую «Пелевин, Сорокин, Гельман и т.д.» - неверно в принципе. С тем же успехом Пушкина можно отнести к «масонам» и «декабристам», ставя его на одну доску с агитатором Рылеевым и объясняя его популярность «правильными» связями и политическим нюхом.
Первая ошибка в отношении Пелевина, которая влечет за собой все остальные, - это разговор о нем в требовательных, повышенных тонах. Весь спор вокруг Пелевина в 90-е - это столкновение устаревших концепций литературы, которые делят ее на «высокую» и «низкую», на «воспитательную» и «подрывную», на «мейнстрим» и «андеграунд», на «конформистскую» и «альтернативную» и т.п. К авторам, подобным Пелевину, нужен другой подход: они честно работают на свою целевую аудиторию, говорят о том, что ей интересно, развлекают и поддерживают ее. Литературу Пелевина нельзя назвать «элитарной» - там нет желания создать некий дискурс, закрытый от непосвященных. Но ее нельзя назвать и «общедоступной», «народной», «низменной». Большинство (по)читателей Пелевина на диаграмме, распределяющей население по интеллекту и уровню образованности, находятся где-то в верхней четверти. И он не целит в низменные эмоции своих читателей. «Гопники» Пелевина не читают, как и интеллигенты, желающие «опроститься» в духе BDSM.
На мой взгляд, популярность Пелевина пришла и поддерживается до сих пор «снизу», и ее источник - тонкое понимание психологии отечественного «поколения X» (65-80 гг.р.) и «поколения Y» (80-90 гг.р.). В том числе - той интересной аудитории, которую Дмитрий Евгеньевич окрестил «утятами» (интеллектуально развитая молодежь, «живущая» интернетом, компьютерными играми и т.п., и часто, но не обязательно, связанная с этими сферами профессионально).
Кстати, в ответ на это замечание, Д.Е. высказал поразительно точную мысль:
«Пелевин это не компьютерный человек. Его идеологический возраст "1950 год рождения". Он знает что такое интернет, играл в несколько игрушек. Но это для Пелевина нечто внешнее и чужое. Как автомобиль для человека, родившегося в 1850 году. Он знает, что это такое, несколько раз катался, если богат или живёт в Америке - может автомобиль купить. Но его культурная родина: паровоз, омнибус и конка. Пелевин стал оперировать компьютерной лексикой, что в условиях компьютерного бума не могло не привлечь аудиторию.»
Абсолютно верное наблюдение! Но у «компьютерного поколения» есть и другие душевные струны, помимо специфических «компьютерных», «сетевых», «игровых». И не факт, что «изнутри» это душевное устройство видно лучше, чем из некоторого пограничного положения. Это еще вопрос, стоит ли беллетристу слишком глубоко погружаться в культуру сообщества, и не мудрее ли остаться дилетантом и чужаком. Например, Стивенсон не был ни пиратом, ни моряком, тем не менее, миллионам подростков вкус к морю и к специфической романтике привил именно он и подобные ему фантазеры, а не мемуаристы из числа настоящих мореходов.
Заметим также, что Пелевин эксплуатировал «компьютерную тему» лишь мимоходом, не зацикливаясь на ней, причем в самом начале 90-х, когда дилетантами здесь были все (в России), а молодежной «компьютерной культуры», как устойчивого массового явления, практически не было. Не было тогда и тех, кто в возрасте 20 лет имеет уже 10-летний опыт жизни в этой среде. (Странноватый последний продукт, «Шлем Ужаса», - не в счет, это, по первому впечатлению, - компоновка из старых набросков 15-летней давности)
Секрет популярности Пелевина - не в манипулировании компьютерной или буддийской терминологией. И то и другое - лишь материал для иронии. Секрет в том, что ему удалось «поймать» самоощущение значительной части поколений X и Y. (Речь идет, конечно, о «поколениях» в мировоззренческом плане - хронология рождения еще не обязательно делает человека частью «поколения») Это самоощущение вкратце можно описать, как абсолютное отрицание мира гоголевской «Шинели». У Гоголя герой сначала мечтает одеть шинель, а потом страдает от ее потери, от того, что не может наглухо в нее застегнуться. Читатель Пелевина, напротив, всю жизнь уворачивается от таких «шинелей», которые на него пытаются набросить со всех сторон: «шинель» идеологии, «шинель» партийности, «шинель» семейного быта, «шинель», сводящая жизнь к придатку профессиональной специализации и т.п. Он пытается сохранить в своей душе хотя бы один уголок, не покрытый «шинелями» и свободный от них. Архетип всех пелевинских историй - «Жизнь и приключения сарая номер XII». Подобно тому, как Вивальди «всю жизнь сочинял один и тот же концерт», Пелевин всю жизнь обыгрывает на разные лады одну и ту же историю - историю жизни своего читателя.
Эту историю, конечно, можно описать иначе - «затянувшийся возрастной перелом» и т.п. Но главная особенность типичного представителя поколений X+Y как раз в том и состоит, что этот «перелом» у них не доводится до завершения, до полного «слома» и принятия своей «окончательной идентичности», и остается обратимым. «Тинейджер внутри» очень упорный, он не умирает и соседствует с «умудренным жизнью взрослым», время от времени направляя его поступки (об этом, кстати, любит рассуждать rutopist). (Разница между поколениями, возможно, состоит в том, что у Х «внутренний тинейджер» ближе к 16-17, а у Y - не старше 12-15, только-только вышел из детства. Поэтому Y, в целом, более жестоки и прагматичны, чуть сильнее и удачливее по жизни. Но в тоже время - более прямолинейны и предсказуемы)
Описанная картина - отнюдь не следствие ущербной социальной структуры отдельно взятого позднесоветского-постсоветского общества (как объяснит, наверное, Галковский), а черта, общая для всех стран, где эти поколения идентифицируются (судя по книгам Коупленда, Бегбедера и т.п.)
Если свести к простой схеме, подспудное стремление представителя указанных поколений - быть адаптированным к реальности, но не быть ею захваченным полностью, иметь внутреннюю свободу и достаточно воли, чтобы отбросить все в сторону. Внутренний «выход за пределы» всех навязанных идентичностей.
Конечно, не только понимание «базовой схемы» и «базовой истории» сделало Пелевина популярным. Важно не только ЧТО говорить, но и КАК говорить. В этом иррациональном умении «быть своим», гармонично сочетать иронию и душевность, и состоит тот 1% гениальности, который делает писателя востребованным. Все без исключения лучшие произведения Пелевина рассказывают одну и ту же простую историю - но всегда на разный лад, всякий раз подстраиваясь под разные сегменты своей целевой аудитории. Иногда - «откровенно до бесстыдства», как в романе о вечно юной девушке-оборотне, где он четко сработал на завоевание прекрасной половины своих поколений. Когда роман только вышел, в метро я раз по пять на дню видел симпатичных лисичек, зачитывающихся этой книгой. И стоит ли удивляться, что писатель, нашедший настолько полный контакт с поколением своих читателей, не хочет маячить в ящике рядом с потными дядьками и строить из себя «эксперта на все случаи жизни».