Статус поэта в пространстве посткультуры
На днях обратил внимание на перепалку ( *1*, *2*) между писателем и синологом Алексеем Богословским и радикальной поэтессой Алиной Витухновской. Понятно, что этот спор архаичен, потому что поэзия давно уже никого не интересует, если только это не тексты популярных хитов. Да и «мастенабивание» («какой поэт круче») - тема довольно глупая. Но все же. Если пересказать своими словами, писатель намекает на то, что с точки зрения той иерархии качества, где на вершине стоят Пушкин, Тютчев и Фет, Витухновская - никто и полностью сливается с общим фоном сотен тысяч «пишущих девушек». Из этого фона ее (якобы) выделяет исключительно внешний пиар, замешанный на политике, и тусовочная активность, - вещи, посторонние творчеству.
На мой взгляд, «курощение» здесь несколько чрезмерно. Современного поэта в принципе нельзя соизмерять с «вертикалью классиков», потому что у нас исчезла сама почва, на которой могут вырастать великие классические поэты. Чтобы рождались великие поэты, необходимо, чтобы в обществе существовала аристократия (хоть в каком-то пристойном смысле этого слова), и чтобы эта аристократия открыто доминировала в культуре, не боясь указывать хамам их место. Нет аристократии - не будет и великой поэзии. Буржуа вместо стихов нужны рекламные речевки и шлягеры, коммунистам - политические частушки. Я 15 лет назад уже разбирал сходный вопрос, и доступно объяснил, что та манера подачи своего творчества и своей личности, которой пользуется Лимонов, Витухновская и многие другие, - единственно возможный способ оторваться от общего фона.
В принципе, в малоразвитой культурной среде - например, на украинском языке - свои классики еще могут появиться, даже без аристократии, косясь на пример более продвинутых культурных традиций. Но состояние русской культуры сегодня таково, что в поэзии нет никакой возможности пристраиваться к «иерархии классиков» даже снизу. Эта иерархия - замкнутая пирамида, а все остальное может существовать только «сбоку» от нее, вне контекста сравнения, заведомо обреченное на вторичность и «интертекстуальность». В прозе можно отсылать к новым понятиям и концепциям, которые не были знакомы классикам, а в поэзии - только к тому же ограниченному набору эмоций, которые свойственны человеку с момента его появления на Земле. И эти эмоции уже многократно облечены в конечный набор слов и фраз. Поэзия, в отличие от прозы, серьезно ограничена в наборе тем: любовь, смерть, восхищение природой, сильные чувства и т.п. Если поэзия выходит за эти рамки, то она выглядит как «прикол», «приговщина». Сначала классики «Золотого века» исчерпали все нормальные темы. Потом классики «Серебряного века» выбрали все странные и извращенные темы. Потом по этой уже серьезно прореженной «грибной поляне» прошлись советские классики, и посрывали даже мухоморы с поганками. Поэт сегодня подобен теологу, изобретающему ислам с нуля, сидя на стопке Коранов. В глубине души он понимает, что на него будут не только коситься за вторичность, но и негодовать за святотатство.
Сегодня только три вещи могут заставить нас выделить поэта из общего фона «пишущих девочек и мальчиков». И это отнюдь не техническая изощренность в стихосложении (при условии, что она превышает некую минимальную «ремесленную планку»).
Первое - это деньги и влияние, потраченные на пиар и «раскрутку» поэта. Здесь пример - «литературный чиновник» Пригов, по сути своей - поэтически неодаренный «приколист», посмертный приговор которому в свое время вынес Галковский (за что и поплатился от тусовки, которая вложила в раскручивание Пригова свои ресурсы).
Второе - это близость поэта к читателю по тусовочным, социальным, профессиональным, региональным и другим групповым критериям. Поэт нам интересен не потому, что мы соизмеряем его с Пушкиным, а потому что он «в доску наш», пишет на понятном языке, о нас, о наших проблемах, о том, что нам интересно, что нас трогает и волнует, и чего у классиков мы в такой же «адресной» форме никогда не найдем.
Недавно в брянской «глубинке» умер местночтимый поэт-краевед Степан Павлович Кузькин. Для меня, как автохтона этих мест, Кузькин гораздо более ценен как поэт, чем Пригов и Витухновская вместе взятые. При этом сравнивать его с Пушкиным мне и в голову не придет, да и сам Кузькин счел бы это нелепым кощунством. Человек сторонний, возможно, обвинит его в наивной вторичности, в том, что он никак не выделяется из ряда тысяч таких же «уездных» поэтов. Но дело в том, что это мой уезд, единственный и уникальный, и автор пишет о тех вещах, которые я видел своими глазами, которые принадлежат «нам и больше никому». Прочитайте, к примеру, его философское стихотворение об одной из последних на Брянщине ветряных мельниц.
Ветряк (Из сборника «Золотая тропа»)
Стоит ветряк. Один на всю округу.
И машет, машет из последних сил…
Но нелегко мне, - нелегко, как другу,
Сказать, что час его давно пробил.
Что загостился он на косогоре
И вот теперь почти что не у дел,
Что все трудней ему с ветрами спорить -
Хотел бы он того иль не хотел.
А он все ждет на взгорье терпеливо,
Когда конец безветрию придет.
И вздрогнет он. И крылья торопливо
Завертятся, цепляя небосвод.
Жаль, не могу приложить фотографии «того самого ветряка», - старые потерялись, а новых уже не будет, потому что он сгорел от удара молнии в ночную грозу. Для меня, как автохтона, важно, что это не просто стихотворение о «некоем абстрактном ветряке», как для вас, а о «том самом, единственном ветряке», по которому я с приятелями лазил в детстве. В памяти на образ этого ветряка накладывается образ бабушки, других замечательных людей из детства, которые незаметно постарели, как этот ветряк, и перешли в мир иной.
Читатель, который по недоразумению переносит классическую модель культурной иерархии на современную посткультуру, может вообразить, будто мое восхваление «какого-то» Кузькина перед лицом прославленного Пригова - эпатаж, «уездная фронда» или «уездная ограниченность». На самом деле я лишь довожу до логического завершения постмодернистский релятивизм. Пригова можно воспринимать всерьез только в рамках постмодерна. Но эти же рамки исключают всякое «всерьез», а тем более какой-либо «культ Пригова», делают его смешным и абсурдным. Говорите «постмодерн», «посткультура», «все относительно»? Ну так пожинайте плоды. Классику, по инерции, мы еще способны воспринимать в контексте «культурной иерархии», но все современные авторы для нас горизонтально рядоположены, никто из них по статусу не превосходит другого.
Все современные поэты, овладевшие «ремеслом» на приемлемом техническом уровне, абсолютно равнозначны и равноранговы. Не осталось такой объективной иерархии, в которой столичные Пригов или Витухновская превосходили бы уездного Кузькина. Кажущееся превосходство одного или другого - это лишь эффект выбранной перспективы. Сообщество революционно настроенных подростков влюблено в Витухновскую, потому что она «такая загадочная», «борется с режимом», говорит об интересных подросткам вещах и «просто красивая женщина». Сообщество уездных интеллигентов ценит Кузькина, потому что других поэтов в околотке не было, и теперь, благодаря ему, наш уютный городок не останется безгласным в культуре. Когда подросток, ценитель Витухновской, поумнеет, обрастет семьей и сбежит от столичной суеты в уезд, он там забудет Витухновскую и начнет ценить местного Кузькина (если вообще сохранит интерес к поэзии). А его дети и внуки, вырвавшись «на волю» в столицы, возможно, подсядут на более свежий аналог Витухновской.
Наконец, есть и третий критерий, заставляющий нас относиться к современному поэту серьезно. Это уникальный жизненный опыт, интерес к самой личности поэта, которая выделяет его из ряда обычных людей, его моральные качества, интеллект, мудрость. Представьте, что от Юрия Гагарина остался томик стихов о космосе, о летчиках, о мужском товариществе и т.п. Даже если бы эти стихи сами по себе были вполне средними, они бы до сих пор вызывали интерес. А если бы среди них случайно попалась парочка удачных (а это бывает и у самого заурядного поэта), они бы сегодня воспринимались как классика, разошлись бы на крылатые слова, как фраза «Поехали!».
Или вот вполне реальный пример, писатель Анатолий Онегов (onegov), жизненный путь которого необычен и уникален даже на фоне других «шестидесятников». Притом он не только писатель, но и мыслитель, и даже политик на одном из этапов своей биографии. Когда такой человек выкладывает свои стихи, возникает интерес их прочитать - не потому, что мы ожидаем найти там конкуренцию с Пушкиным, а потому что знаем: человеку есть что сказать. Если мы его и в прозе готовы слушать, даже когда он рассказывает о дровах и овощах, то почему бы не послушать его стихи (тем более, что он их сам озвучил). В этой перспективе Онегов превосходит не только столичного «чиновника» Пригова, но и нашего дорогого Кузькина, жизнь которого была довольно заурядной.
Кстати, Витухновская в этом отношении тоже заслуживает внимания: она сидела в тюрьме, боролась, вела богемный образ жизни, проповедует что-то революционно-романтическое, зовет людей на подвиги. Внимание к ней со стороны молодежи вызвано не только поддержкой тусовки, как думает Богословский, но и интересом к ее жизненному опыту, к самой ее личности, может быть, даже с оттенком эротики. Если я не читаю Витухновскую, то не потому, что считаю ее стихи бездарными, а потому, что мне не интересен ее жизненный опыт. С другой стороны, наш критик, по-видимому, такой интерес имеет, и поэтому его «наезды» воспринимаются как форма флирта (шутка).
Итак, защитив честь дамы, подведем резюме. Если многие жанры прозы остаются вполне коммерческими, и статус автора можно определять по размеру тиражей (раз уж нет культурной аристократии), то современная поэзия стала целиком дотируемым, грантовым, некоммерческим искусством (а в роли спонсоров, в отличие от эпохи Ренессанса, вместо аристократов выступают хамы и хряки). Поэт в эпоху посткультуры больше не может претендовать на включение в «объективную культурную иерархию», даже если это всего лишь иерархия тиражей и доходов. Его статус относителен, определяется перспективно и ситуационно по следующим критериям:
1) Перспектива медийного внимания, т.е. больших денег и административного ресурса, вложенных в «раскрутку» автора.
2) Перспектива принадлежности к общей группе, сословию, движению, роду-племени, региону и т.д. («автор - наш человек, поет о наболевшем»).
3) Перспектива интереса к личности и жизненному опыту автора, который кажется нам ценным, необычным, уникальным (а кому-то другому - скучным, нелепым, никчемным).
На мой взгляд, «курощение» здесь несколько чрезмерно. Современного поэта в принципе нельзя соизмерять с «вертикалью классиков», потому что у нас исчезла сама почва, на которой могут вырастать великие классические поэты. Чтобы рождались великие поэты, необходимо, чтобы в обществе существовала аристократия (хоть в каком-то пристойном смысле этого слова), и чтобы эта аристократия открыто доминировала в культуре, не боясь указывать хамам их место. Нет аристократии - не будет и великой поэзии. Буржуа вместо стихов нужны рекламные речевки и шлягеры, коммунистам - политические частушки. Я 15 лет назад уже разбирал сходный вопрос, и доступно объяснил, что та манера подачи своего творчества и своей личности, которой пользуется Лимонов, Витухновская и многие другие, - единственно возможный способ оторваться от общего фона.
В принципе, в малоразвитой культурной среде - например, на украинском языке - свои классики еще могут появиться, даже без аристократии, косясь на пример более продвинутых культурных традиций. Но состояние русской культуры сегодня таково, что в поэзии нет никакой возможности пристраиваться к «иерархии классиков» даже снизу. Эта иерархия - замкнутая пирамида, а все остальное может существовать только «сбоку» от нее, вне контекста сравнения, заведомо обреченное на вторичность и «интертекстуальность». В прозе можно отсылать к новым понятиям и концепциям, которые не были знакомы классикам, а в поэзии - только к тому же ограниченному набору эмоций, которые свойственны человеку с момента его появления на Земле. И эти эмоции уже многократно облечены в конечный набор слов и фраз. Поэзия, в отличие от прозы, серьезно ограничена в наборе тем: любовь, смерть, восхищение природой, сильные чувства и т.п. Если поэзия выходит за эти рамки, то она выглядит как «прикол», «приговщина». Сначала классики «Золотого века» исчерпали все нормальные темы. Потом классики «Серебряного века» выбрали все странные и извращенные темы. Потом по этой уже серьезно прореженной «грибной поляне» прошлись советские классики, и посрывали даже мухоморы с поганками. Поэт сегодня подобен теологу, изобретающему ислам с нуля, сидя на стопке Коранов. В глубине души он понимает, что на него будут не только коситься за вторичность, но и негодовать за святотатство.
Сегодня только три вещи могут заставить нас выделить поэта из общего фона «пишущих девочек и мальчиков». И это отнюдь не техническая изощренность в стихосложении (при условии, что она превышает некую минимальную «ремесленную планку»).
Первое - это деньги и влияние, потраченные на пиар и «раскрутку» поэта. Здесь пример - «литературный чиновник» Пригов, по сути своей - поэтически неодаренный «приколист», посмертный приговор которому в свое время вынес Галковский (за что и поплатился от тусовки, которая вложила в раскручивание Пригова свои ресурсы).
Второе - это близость поэта к читателю по тусовочным, социальным, профессиональным, региональным и другим групповым критериям. Поэт нам интересен не потому, что мы соизмеряем его с Пушкиным, а потому что он «в доску наш», пишет на понятном языке, о нас, о наших проблемах, о том, что нам интересно, что нас трогает и волнует, и чего у классиков мы в такой же «адресной» форме никогда не найдем.
Недавно в брянской «глубинке» умер местночтимый поэт-краевед Степан Павлович Кузькин. Для меня, как автохтона этих мест, Кузькин гораздо более ценен как поэт, чем Пригов и Витухновская вместе взятые. При этом сравнивать его с Пушкиным мне и в голову не придет, да и сам Кузькин счел бы это нелепым кощунством. Человек сторонний, возможно, обвинит его в наивной вторичности, в том, что он никак не выделяется из ряда тысяч таких же «уездных» поэтов. Но дело в том, что это мой уезд, единственный и уникальный, и автор пишет о тех вещах, которые я видел своими глазами, которые принадлежат «нам и больше никому». Прочитайте, к примеру, его философское стихотворение об одной из последних на Брянщине ветряных мельниц.
Ветряк (Из сборника «Золотая тропа»)
Стоит ветряк. Один на всю округу.
И машет, машет из последних сил…
Но нелегко мне, - нелегко, как другу,
Сказать, что час его давно пробил.
Что загостился он на косогоре
И вот теперь почти что не у дел,
Что все трудней ему с ветрами спорить -
Хотел бы он того иль не хотел.
А он все ждет на взгорье терпеливо,
Когда конец безветрию придет.
И вздрогнет он. И крылья торопливо
Завертятся, цепляя небосвод.
Жаль, не могу приложить фотографии «того самого ветряка», - старые потерялись, а новых уже не будет, потому что он сгорел от удара молнии в ночную грозу. Для меня, как автохтона, важно, что это не просто стихотворение о «некоем абстрактном ветряке», как для вас, а о «том самом, единственном ветряке», по которому я с приятелями лазил в детстве. В памяти на образ этого ветряка накладывается образ бабушки, других замечательных людей из детства, которые незаметно постарели, как этот ветряк, и перешли в мир иной.
Читатель, который по недоразумению переносит классическую модель культурной иерархии на современную посткультуру, может вообразить, будто мое восхваление «какого-то» Кузькина перед лицом прославленного Пригова - эпатаж, «уездная фронда» или «уездная ограниченность». На самом деле я лишь довожу до логического завершения постмодернистский релятивизм. Пригова можно воспринимать всерьез только в рамках постмодерна. Но эти же рамки исключают всякое «всерьез», а тем более какой-либо «культ Пригова», делают его смешным и абсурдным. Говорите «постмодерн», «посткультура», «все относительно»? Ну так пожинайте плоды. Классику, по инерции, мы еще способны воспринимать в контексте «культурной иерархии», но все современные авторы для нас горизонтально рядоположены, никто из них по статусу не превосходит другого.
Все современные поэты, овладевшие «ремеслом» на приемлемом техническом уровне, абсолютно равнозначны и равноранговы. Не осталось такой объективной иерархии, в которой столичные Пригов или Витухновская превосходили бы уездного Кузькина. Кажущееся превосходство одного или другого - это лишь эффект выбранной перспективы. Сообщество революционно настроенных подростков влюблено в Витухновскую, потому что она «такая загадочная», «борется с режимом», говорит об интересных подросткам вещах и «просто красивая женщина». Сообщество уездных интеллигентов ценит Кузькина, потому что других поэтов в околотке не было, и теперь, благодаря ему, наш уютный городок не останется безгласным в культуре. Когда подросток, ценитель Витухновской, поумнеет, обрастет семьей и сбежит от столичной суеты в уезд, он там забудет Витухновскую и начнет ценить местного Кузькина (если вообще сохранит интерес к поэзии). А его дети и внуки, вырвавшись «на волю» в столицы, возможно, подсядут на более свежий аналог Витухновской.
Наконец, есть и третий критерий, заставляющий нас относиться к современному поэту серьезно. Это уникальный жизненный опыт, интерес к самой личности поэта, которая выделяет его из ряда обычных людей, его моральные качества, интеллект, мудрость. Представьте, что от Юрия Гагарина остался томик стихов о космосе, о летчиках, о мужском товариществе и т.п. Даже если бы эти стихи сами по себе были вполне средними, они бы до сих пор вызывали интерес. А если бы среди них случайно попалась парочка удачных (а это бывает и у самого заурядного поэта), они бы сегодня воспринимались как классика, разошлись бы на крылатые слова, как фраза «Поехали!».
Или вот вполне реальный пример, писатель Анатолий Онегов (onegov), жизненный путь которого необычен и уникален даже на фоне других «шестидесятников». Притом он не только писатель, но и мыслитель, и даже политик на одном из этапов своей биографии. Когда такой человек выкладывает свои стихи, возникает интерес их прочитать - не потому, что мы ожидаем найти там конкуренцию с Пушкиным, а потому что знаем: человеку есть что сказать. Если мы его и в прозе готовы слушать, даже когда он рассказывает о дровах и овощах, то почему бы не послушать его стихи (тем более, что он их сам озвучил). В этой перспективе Онегов превосходит не только столичного «чиновника» Пригова, но и нашего дорогого Кузькина, жизнь которого была довольно заурядной.
Кстати, Витухновская в этом отношении тоже заслуживает внимания: она сидела в тюрьме, боролась, вела богемный образ жизни, проповедует что-то революционно-романтическое, зовет людей на подвиги. Внимание к ней со стороны молодежи вызвано не только поддержкой тусовки, как думает Богословский, но и интересом к ее жизненному опыту, к самой ее личности, может быть, даже с оттенком эротики. Если я не читаю Витухновскую, то не потому, что считаю ее стихи бездарными, а потому, что мне не интересен ее жизненный опыт. С другой стороны, наш критик, по-видимому, такой интерес имеет, и поэтому его «наезды» воспринимаются как форма флирта (шутка).
Итак, защитив честь дамы, подведем резюме. Если многие жанры прозы остаются вполне коммерческими, и статус автора можно определять по размеру тиражей (раз уж нет культурной аристократии), то современная поэзия стала целиком дотируемым, грантовым, некоммерческим искусством (а в роли спонсоров, в отличие от эпохи Ренессанса, вместо аристократов выступают хамы и хряки). Поэт в эпоху посткультуры больше не может претендовать на включение в «объективную культурную иерархию», даже если это всего лишь иерархия тиражей и доходов. Его статус относителен, определяется перспективно и ситуационно по следующим критериям:
1) Перспектива медийного внимания, т.е. больших денег и административного ресурса, вложенных в «раскрутку» автора.
2) Перспектива принадлежности к общей группе, сословию, движению, роду-племени, региону и т.д. («автор - наш человек, поет о наболевшем»).
3) Перспектива интереса к личности и жизненному опыту автора, который кажется нам ценным, необычным, уникальным (а кому-то другому - скучным, нелепым, никчемным).