Кто победил в 1812 году?

[kornev]

(Продолжаю обсуждение книги Альберта Вандаля).

Выглядит комично, но «Минздрав» действительно предупреждал. Еще за пару лет до 1812 года, Александр I в деталях изложил французскому посланнику Коленкуру, как именно собирается вести войну, а тот добросовестно передал информацию Наполеону. Вот как описывает эту сцену Вандаль, опираясь на документы:

«Оставляя пока в стороне главное препятствие к соглашению, Наполеон заговорил о русских вообще: о народе, о разных слоях общества. Он был того мнения, что развращенное, себялюбивое, не способное к самопожертвованию, не поддающееся дисциплине дворянство заставит государя подписать мир после одного или двух проигранных сражений, - тотчас же, как только вторжение затронет их интересы. “Вы ошибаетесь, Ваше Величество”, - смело прервал его Коленкур, и стал доказывать, что у русских чувство патриотизма преобладает над всеми другими чувствами, что оно крепко сплотит их против нас и доведет до героизма».

Похоже, Наполеон собирался воевать с нынешней, путинско-медведевской Россией, которую он покорил бы за 5 минут. Просто он слишком далеко заглянул в будущее своим гениальным взором. А столкнуться ему пришлось с настоящей Россией.

«Став на эту почву, Коленкур упорно держался на ней и не хотел покинуть ее, пока не рассмотрит вопроса со всех сторон и не исчерпает всех доводов. С этой минуты слова его приняли исключительно важное значение, - они звучали пророческим предостережением. Он осмелился сказать, что Наполеон впадает в опасное заблуждение насчет России, что он не знает силы сопротивления русского народа. С поразительной ясностью ума, с удивительной твердостью, поистине достойными сохраниться в летописях, он указал, чем может быть война на Севере, и, сорвав таинственный покров с будущего, показал картину ее мрачных ужасов. “В России, - сказал он, - никто не заблуждается ни относительно гения противника, ни относительно его колоссальных средств. Все знают, что будут иметь дело с вечным победителем, но знают также и то, что страна обширна, что есть куда отступить и что временно можно уступить почву. Они знают, Государь, что завлечь вас внутрь страны и отдалить от Франции и ваших средств - значит, уже занять выгодное положение в борьбе с вами. Ваше Величество не может быть повсюду; они будут нападать только там, где вас не будет. Это не будет мимолетной войной. Придет время, когда Ваше Величество вынужден будет вернуться во Францию, и тогда все выгоды перейдут на сторону противника. Сверх того, следует считаться с зимой, с суровым климатом и, в завершение всего, с заранее принятым решением ни в каком случае не идти на уступки”».

«Относительно последнего пункта у Коленкура не было ни малейшего сомнения. Все, что он видел и слышал, все, что сумел уловить и узнать, убедило его в этом. Он мог сказать, что верит в это, как в непреложную истину. Как наиважнейший аргумент, он привел собственные слова Александра, сказанные ему на прощание. Вот что сказал ему царь: “Если император Наполеон начнет войну со мной, возможно, даже вероятно, что он разобьет нас - если мы примем сражение, но это не даст ему мира. Испанцы были часто биты, но из-за этого они ни побеждены, ни покорены. Между тем, они не так далеко от Парижа, да и климат их и средства не наши. Мы не будем подставлять себя под удары; нам есть куда отступить, и мы сохраним армию в полном порядке. При таких условиях, какие бы бедствия ни пришлось испытывать побежденным, нельзя предписать им мир; побежденные предписывают его своему победителю. Император Наполеон высказал эту мысль Чернышеву после битвы при Ваграме. Он сам сознался, что никогда не согласился бы начать переговоры с Австрией, если бы та не сумела сохранить своей армии. Будь австрийцы настойчивее, они добились бы лучших условий. Императору нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль. С нами он их не получит. Я воспользуюсь его уроками - это уроки мастера своего дела. Мы предоставим вести за нас войну нашему климату, нашей зиме. Французы храбры, но не так выносливы, как наши, они скорее падают духом. Чудеса творятся только там, где император, но он не может быть всюду. Сверх того, ему необходимо будет поскорее вернуться во свои владения. Я первый не обнажу шпаги, не зато последним вложу ее в ножны. Я скорее отступлю в Камчатку, но не отдам ни одной провинции, не подпишу в моей завоеванной столице мира, ибо такой мир был бы только перемирием”».

Что важно в этом эпизоде? Есть популярные трактовки войны 1812 года, где архитектором победы выставляется кто угодно, кроме царя: Кутузов, партизанствующий народ, зверские холода и т.п. На самом деле, как видим, стратегический план победы у Александра сформировался еще в 1810 году (как минимум). Все было предрешено еще тогда, включая потерю столицы. Войну 1812 года выиграл лично Александр I, в единственном числе. Она была выиграна прежде всего политически, на уровне столкновения двух воль: Наполеона и Александра. Малейшая слабость с его стороны - и не помог бы ни героизм солдат, ни партизанщина, ни морозы. И наоборот, если бы героизм, партизан и холода уполовинить, то исход войны был бы тем же - при условии, что в силе оставалось «фабиевское» самообладание царя.

Непреклонное упорство, скрываемое за внешней любезностью, было основополагающей чертой Александра I, и в этом много раз мог убедиться сам Наполеон. Вот интересный отрывок о переговорах двух императоров в Эрфурте (1808 г.):

«Этот император, о котором говорили, что он слабохарактерный, непостоянный и нерешительный, таил под видом невозмутимо ясного душевного спокойствия удивительную стойкость характера. Он выслушивал все с удивительным терпением, спорил мало, даже не пытался опровергать многочисленных и сильных доводов своего противника, давал волю этому стремительному потоку, но затем возвращался к высказанной им идее и отстаивал ее с кротким упорством. Его кроткое, но упорное сопротивление, совершенно не поддававшееся силе убеждения, уступая, подобно пружине, давлению только для того, чтобы вслед за тем вновь незаметно выпрямиться, страшно раздражало императора. Вернувшись к своим приближенным после таких встреч, во время которых его противник, уклоняясь от сражения, лишал его победы, он не щадил Александра и, смотря по расположению духа, высказывался о нем или язвительно или насмешливо. Однажды он сказал Коленкуру: "Ваш император Александр упрям, как лошак. Прикидывается глухим, когда не хочет чего-нибудь слышать"».

«На другой день он [Наполеон] возвращался к сражению совершенно свежим, полным сил, с новым оружием; но его энергия снова разбивалась о неуловимого противника. Исчерпав все доводы, он разразился жалобами. Союз, говорил он, потеряет всю свою силу. С тех пор он не будет иметь в глазах англичан никакого значения и не обеспечит всеобщего мира. Александр оставался невозмутимым. Упреки, как и любезности, не действовали на него. В конце концов Наполеон прибег к вспыльчивости. Он рассердился. Произошла бурная сцена. В один прекрасный день, когда, расхаживая по кабинету императора, опять перешли к нескончаемому вопросу, спор разгорелся, и Наполеон в порыве яростного нетерпения бросил на пол свою шляпу и начал топтать ее ногами. Александр тотчас же остановился, пристально, с улыбкой посмотрел из него, помолчал немного, затем сказал спокойно: "Вы вспыльчивы, а я упрям. Гневом от меня ничего не добьешься. Поговорим, обсудим - иначе я ухожу". И он направился к двери. Императору оставалось только стихнуть и удержать его. Спор возобновился в сдержанном, даже в дружеском тоне; но дело нисколько не подвинулось вперед. И в этот раз Александр не дал увлечь себя на какой-либо угрожающий шаг против Австрии».

По-видимому, на какой-то момент Коленкуру удалось пробудить в Наполеоне эти воспоминания.

«По мере того, как говорил Коленкур, лицо императора [Наполеона] мало-помалу принимало иное выражение. Теперь он был весь внимание и изумление. Он выслушал все до конца, не проронив ни одного слова. При последних словах Коленкура он, видимо, был взволнован и потрясен до глубины души; словно завеса, покрывавшая будущее, раскрылась пред его глазами; словно блеск молнии озарил открывшуюся у ног его пропасть. Коленкур видел, что его слова произвели глубокое впечатление и думал, что выиграл дело. Вместо того, чтобы рассердиться на того, кто высказал ему такую неприкрашенную правду, император, напротив, оценил его откровенность. Его обращение изменилось. Лицо, до сих пор суровое и непроницаемое, просветлело и приняло милостивое выражение. Несмотря на позднее время, несмотря на то, что полдень давно уже прошел, император заставлял Коленкура говорить дальше. Он хотел знать еще больше. Он задавал тысячу вопросов о русской армии, об администрации, об обществе. Он заставил его рассказать об интригах салонов, о любовных похождениях, и с любопытством расспрашивал об этих мелочах, как будто прежде, чем взяться за великую задачу и снова обсудить ее, его ум нуждался в отдыхе. Впервые за время разговора он поблагодарил Коленкура за его усердие и преданность; впервые нашел для него милостивые слова и обратился к нему запросто.

Пользуясь этим милостивым настроением, неутомимо преследуя благую цель, герцог с еще большей настойчивостью возобновил свои усилия. Он умолял императора внять советам мудрости. “Вы, Государь, - сказал он, - ошибаетесь насчет Александра и русских. Не судите о России со слов других; не судите об армии по той разбитой, обратившейся в бегство армии, которую вы видели после Фридланда. Целый год живя под угрозой, русские подготовились и укрепились. Они приняли в расчет все возможности, даже возможность крупных бедствий; они приняли меры, чтобы отразить нападение и бороться до последней крайности”».

Однако все оказалось напрасным: в Наполеоне геймер победил государственного деятеля.

«Наполеон согласился, что средства России велики, но прибавил, что его военные силы необъятны. Мало-помалу он перешел к исчислению их. Начав с указания, что его войска покрывают Европу от Вислы до Таго, что они расставлены на всех стратегических пунктах и по знаку его сольются в одну сплошную массу, он сказал затем, что империя представляет неиссякаемый источник людей, что сто двадцать департаментов ежегодно поставляют причитающееся с них количество солдат в постоянно увеличивающиеся кадры; что учебные команды пополняются рекрутами по мере того, как из них берутся солдаты для составления новых боевых батальонов. Затем в центре этих непрерывно увеличивающихся масс он поставил солдат, оставшихся у него от прежних полков, первых его боевых товарищей, тех старых, непобедимых товарищей по Италии и Египту, Аустерлицу и Иене, тех испытанных солдат, ту человеческую сталь, закаленную в сотнях боев, ту священную фалангу, которая горит освященным огнем великих дел и заражает других своим героизмом. Наконец, увлекаясь своими мечтами, он сгруппировал вокруг своих французов всех союзников, все свои народы. Он призвал их к себе со всех концов света: ломбардцев Евгения, неаполитанцев Мюрата, испанцев, португальцев, Мармона с кроатами, Германию с ее восемнадцатью контингентами, Жерома с вестфальцами, ганноверские и ганзейские полки, которые формировались под начальством Даву, Понятовского с его поляками. Он составил себе из них беспримерную в истории армию; заставил ее пройти перед собой церемониальным маршем, сделал ей смотр, вычислил ее наличный состав, сосчитал батальоны, эскадроны, батареи, дивизии, корпуса и, по мере того, как делал это огромное исчисление, его все более охватывало и опьяняло сознание его силы. Им овладел приступ горделивого помешательства. Его голос дрожал, глаза блестели, взгляд и жесты как будто говорили: “Разве есть что-нибудь невозможное с таким количеством людей - и каких людей?”».

Здесь представляется маньяк-аутист, достающий из многочисленных коробочек своих оловянных солдатиков и расставляющий их на полу, чтобы насладиться зрелищем. Собственно, поход на Россию был для Наполеона только предлогом, чтобы собрать всех своих юнитов вместе и похвалиться этой «коллекцией» перед всем миром. На этом его и поймал Александр. Не только поражение 1812 года, но и сама подготовка к этому походу, заставившая Наполеона буквально выжимать соки из подвластной Европы (особенно из Германии), переполнила чашу терпения европейцев и обеспечила их всеобщую измену в 1813-14 гг.

«Сделавшись свидетелем такого постепенного нарастания мании величия, завершившегося полным торжеством самонадеянности, Коленкур почувствовал, что его надежды рушатся. Он понял, что почва, с таким трудом завоеванная, снова ускользает из-под его ног. Он увидал, что война снова приближается- та ужасная война, которую, как он думал, ему удалось устранить, рокового исхода которой он так боялся,- и смертельная тревога за отечество сжала его сердце».

Через призму заранее изложенной Александром концепции «скифской» войны несколько по-иному прочитываются мемуары Клаузевица. То, что для Клаузевица, попавшего на представление с середины, кажется серией нелепостей и просчетов (например, доверие Пфулю и история с Дрисским лагерем), на самом деле - тонко продуманный план, чтобы свести к минимуму фронду военных и общества. Основная проблема Александра - невозможность вложить радикально-отступательную концепцию войны в сознание большинства своих подданных. Их нужно было поставить перед свершившимся фактом, все должно было случиться как бы «само собой».

Думаю, что и знаменитый московский пожар - это вовсе не случайность и не самодеятельность Ростопчина, а «специальный» подарок Императора своему французскому коллеге, с тонким расчетом на произведенное впечатление. Впрочем, это зрелище предназначалось не только для французской армии, но и для потенциальных союзников в Европе, чтобы продемонстрировать степень решимости, и для собственных подданных, чтобы у них появился стимул довести войну до самого Парижа, не останавливаясь на границе. Уверен, что в мыслях Александр сжег Москву еще в 1810 году, а то и ранее. И тотальный исход населения из города, думается, вызван не только патриотическим подъемом, но и тем, что «информация просочилась в массы».

Словом, Александр во всей этой истории предстает как фигура весьма величественная и зловещая, мастер глобальной интриги, а вовсе не как «статист на троне», каким его изобразила советская историография. Войну 1812 года следует рассматривать прежде всего как личный волевой и интеллектуальный поединок Александра с Наполеоном. Отдаленной аналогией может служить противоборство «Шерлок Холмс versus профессор Мориарти», причем русское общество сыграло роль простодушного доктора Ватсона, который был посвящен в план только в самом конце.