Белая ночь корнета Азарова
...Вечер поглотил солнце, залил поверхность Невы голубоватой невесомой серостью и незаметно истончился, спрятавшись неясными тенями среди зданий и в арках подворотен. Подсвеченная неверным светом уличных фонарей, в город неслышно, крадучись, вступала белая ночь, сопровождаемая свитой полупрозрачных призраков.
Тихо спали соборы и Гостиный двор, отдыхая от дневного наплыва туристов. Фонари отражались в каналах, создавая ясное и чистое как мурановское стекло венецианское настроение.
Ночь мягко, по-кошачьи ступала по улицам. Она тенью скользнула на Невский, растеклась от арки Главного штаба, неслышным дыханием успокоила и заставила хоть немного замереть до утра всю бешеную пульсацию этого города.
Этот удивительный город никогда не спит. Наверно, такова отличительная черта всех больших городов. Им не до сна, они торопятся жить, подчиняясь жадному желанию людей, населяющих их. Лишь только глубоко за полночь пульсация жизни замирает, словно для того, чтобы сделать вдох и с новыми силами броситься, очертя голову, в наступивший день.
Ритм стал размеренней, плавней, уступчивей, покладистей... Только вдоль Невы еще ходили люди, разрушая своим присутствием все волшебство преображения. Хотелось просто взять их и убрать, стереть ластиком - как стирают неудачный карандашный набросок. Люди в этом театре были абсолютно лишними - они не позволяли остаться с городом один на один.
Небо, которое, казалось, собиралось почернеть до абсолютной густоты непроницаемых чернил, внезапно стало светлеть. Изначально черно-фиолетовое, оно словно разбавилось морской водой - будто кто-то невидимый, там, за горизонтом, пшикал из распылителя. И хрустально-прозрачные - даже не капли! - молекулы H2O снижали насыщенность темных тонов.
Вязкий фиолет постепенно превратился в глубокий индиго Эгейского моря. Индиго повременил немного, словно собираясь с духом, словно не желая сразу, моментально, молниеносно сделать то, что и так неизбежно - уступить место более светлым оттенкам ночной петербургской палитры.
Индиго рассеялся постепенно и почти незаметно: снизу, все от той же линии горизонта скрытой за безупречным силуэтом Петропавловки, его уже настойчиво подталкивали легкие непритязательные тона серо-голубого спектра.
...Такси, мягко урча двигателем, мчалось по совершенно пустынным улицам. Дома равнодушно смотрелись в спокойные воды каналов, и почти стеклянная, буро-темная гладь их чуть искаженно отражала приглушенно-тусклые окна зданий. Город спал, давно привыкнув к чуду.
Город спал, когда-то, раз и навсегда, научившись видеть цветные сны даже белой ночью.
Город спал, охраняемый своими никогда не дремлющими мифическими стражами - сфинксами с Университетской набережной. В мягкой монохромной размытости белой ночи они смотрели один другому в лицо, не видя и не замечая друг друга. На губах их изуродованных Временем лиц застыла мучительно угадываемая, едва обозначенная улыбка. Сфинксы снисходительно любовались собственным отражением в глубоком, почти черном зеркале Невы.
Город спал, полностью доверяя своим безмолвным стражам.
Тихо спали соборы и Гостиный двор, отдыхая от дневного наплыва туристов. Фонари отражались в каналах, создавая ясное и чистое как мурановское стекло венецианское настроение.
Ночь мягко, по-кошачьи ступала по улицам. Она тенью скользнула на Невский, растеклась от арки Главного штаба, неслышным дыханием успокоила и заставила хоть немного замереть до утра всю бешеную пульсацию этого города.
Этот удивительный город никогда не спит. Наверно, такова отличительная черта всех больших городов. Им не до сна, они торопятся жить, подчиняясь жадному желанию людей, населяющих их. Лишь только глубоко за полночь пульсация жизни замирает, словно для того, чтобы сделать вдох и с новыми силами броситься, очертя голову, в наступивший день.
Ритм стал размеренней, плавней, уступчивей, покладистей... Только вдоль Невы еще ходили люди, разрушая своим присутствием все волшебство преображения. Хотелось просто взять их и убрать, стереть ластиком - как стирают неудачный карандашный набросок. Люди в этом театре были абсолютно лишними - они не позволяли остаться с городом один на один.
Небо, которое, казалось, собиралось почернеть до абсолютной густоты непроницаемых чернил, внезапно стало светлеть. Изначально черно-фиолетовое, оно словно разбавилось морской водой - будто кто-то невидимый, там, за горизонтом, пшикал из распылителя. И хрустально-прозрачные - даже не капли! - молекулы H2O снижали насыщенность темных тонов.
Вязкий фиолет постепенно превратился в глубокий индиго Эгейского моря. Индиго повременил немного, словно собираясь с духом, словно не желая сразу, моментально, молниеносно сделать то, что и так неизбежно - уступить место более светлым оттенкам ночной петербургской палитры.
Индиго рассеялся постепенно и почти незаметно: снизу, все от той же линии горизонта скрытой за безупречным силуэтом Петропавловки, его уже настойчиво подталкивали легкие непритязательные тона серо-голубого спектра.
...Такси, мягко урча двигателем, мчалось по совершенно пустынным улицам. Дома равнодушно смотрелись в спокойные воды каналов, и почти стеклянная, буро-темная гладь их чуть искаженно отражала приглушенно-тусклые окна зданий. Город спал, давно привыкнув к чуду.
Город спал, когда-то, раз и навсегда, научившись видеть цветные сны даже белой ночью.
Город спал, охраняемый своими никогда не дремлющими мифическими стражами - сфинксами с Университетской набережной. В мягкой монохромной размытости белой ночи они смотрели один другому в лицо, не видя и не замечая друг друга. На губах их изуродованных Временем лиц застыла мучительно угадываемая, едва обозначенная улыбка. Сфинксы снисходительно любовались собственным отражением в глубоком, почти черном зеркале Невы.
Город спал, полностью доверяя своим безмолвным стражам.