Два слова о молодёжном подполье. Юная смена (продолжение)
Предыдущую часть повествования смотрите ЗДЕСЬ
===============================
Мы считали, что у наших старших остались от прошлого "боевые воспоминания" и дружеские связи, а в настоящее время есть лишь невинные встречи со старыми лагерными друзьями, моральная поддержка знакомых-правозащитников на уровне телефонных разговоров и писем да проводы отъезжающих за рубеж - навечно…
А их друзья - вот это люди! Это те, кто, не скрываясь, обращались к обществу "минуя официальные инстанции" - в самиздатовских книгах, статьях, выступлениях, песнях…Чего они хотели? Возможно, для тех, кто не застал или забыл все "прелести" режима, это прозвучит странно - но требовали от властей эти люди всего-навсего того, без чего мы не мыслим сегодняшний день: это открытые границы, свобода информации, свобода совести, свободное предпринимательство и т.п. Они всего лишь предупреждали, что без всего этого жизнь в стране постепенно становится невозможна, поэтому нас ждет кризис, а если всё оставить как есть (то есть - как нет), то будет катастрофа. Кроме того, они предавали гласности факты, которые опрокидывали устои советской пропаганды: о голоде в провинциях, о расстреле рабочей демонстрации, о беспределе карательной психиатрии и т.п.
Поскольку вся советская система держалась на том, что только партия "знает, как надо", им затыкали рты - если не получалось купить или запугать, то отправляли в лагеря, в психушки - в самом лучшем случае, высылали за границу без права возвращения. Они успевали передать рукописи, распечатки, магнитофонные записи друзьям, остающимся на воле. Друзей ловили, документы изымали - но что-то ускользало, что-то появлялось новое - и всё сначала. Поэтому власти, пользуясь монополией на средства массовой информации (если кто не знал или забыл, не смейтесь, пожалуйста: негосударственных газет в СССР было, если не считать стенгазет, 1 (одна шт.) - "Литгазета", а западные "радиоголоса" прослушивать запрещалось), всячески старались хотя бы скомпрометировать всех этих правозащитников, чтобы никто им не верил.
А мы, зная этих людей по их творчеству, по отрывочным рассказам наших родителей, по любительским фотографиям "в семейном интерьере" (похоже как сейчас по Интернету можно составить представление о симпатичном тебе человеке), то и дело слышали всякие мерзкие выдумки об их жизни - и ничего не смели сказать в их защиту, потому что за этим последовал бы вопрос - "А ты откуда знаешь?" Сказать - да от родителей! - нельзя, потому что для них это может оказаться подсудным делом. А никаких независимых источников, чтобы на них сослаться, не существует. Обидно до слёз!
Сообщалось, что у продажных диссидентов Гинзбургов при обыске нашли в туалете в бачке 300 долларов (ну как не вспомнить "Мастера и Маргариту"? - иметь на руках валюту советский человек не мог), что у них две машины (точно, две: швейная чугунная "Зингер" и стиральная "бочка") и вилла за городом (жили мы на этой "вилле" денёк - но в палатке оказалось комфортнее).
Алик и Арина Гинзбурги принимали в своём доме всех, кто нуждался; к ним прибился парень, к теплу - и стал фактически как приёмный сын. Когда Алику предложили выбор - восемь лет тюрьмы или высылка за рубеж - Алик упёрся: только с семьёй, и в том числе - с этим мальчиком. Власти уже побаивались мировой общественности, поэтому Арину с маленькими согласились отпустить, а этого - ни за что, нет законных оснований. Так и не отдали - спешно отправили в армию, вопреки медпоказаниям; а потом он вскоре умер.
Нам оставалось только скрежетать зубами и всячески "проталкивать в массы" творчество любимых авторов, в надежде, что оно постоит за своих создателей, покажет, за кем истина. Что тот, кто услышал и оценил стихи И.Бродского, не сможет уже сказать - "не читал, но гневно осуждаю…"
В отношении носителей власти и идеологии мы ощущали себя ловко законспирированными повстанцами, эдакими "идеологическими партизанами". Вступили в комсомол (это не было, что называется, вопросом выживания - но поступить в приличный ВУЗ без комсомольского билета удавалось только гениям, и только со скандалом); причём, презрев обычный стандарт заявления, написали пафосно - в том смысле, что хотим быть в первых рядах строителей коммунизма, чтобы наводить в этих рядах порядок. Нам это казалось жутко остроумным. Родители не возражали.
Для выпускного сочинения мы обе с Кирой, не сговариваясь, выбрали из всех вариантов тему - "Ты на подвиг зовёшь, комсомольский билет!" - и так же, не сговариваясь, с наслаждением вбили туда стихи нашей любимой Натальи Горбаневской (едва ли не тюремные) - естественно, без указания авторства. Обе получили "отлично" и отдельную похвалу за хорошее раскрытие темы подвига. Ещё бы!
Мы гордились, что достигли немалого успеха в спортивной номинации "фига в кармане": сделать ультрасоветское по форме и двусмысленное по существу заявление, чтобы друзья и вообще понимающие люди повеселились, идеологически-ответственные ничего бы не поняли (или вид сделали) и одобрили… а как это выглядит с некоторого расстояния, мы не думали. А выглядело это так: интеллигентный дееспособный человек (любой из нас) добровольно произносит здравицу людоедскому строю (кто разберёт, что имеется издевательский подтекст!) - значит, этот строй чего-то всё же стоит? Уж если даже мои собственные родители покупались на мои "прикольно-патриотические" стихи, недоумевая, с какой стати я вдруг славлю "стройки века":
БАМ - волшебная дорога
В благородном блеске стали…
А мы, дураки, считали, что лицедейство на публике (при тайной правильной гражданской позиции, конечно!) не приносит никому вреда - ни себе, ни посторонним, а противнику так и надо! Мы не понимали простой вещи: издёвкой можно обнаружить бессмысленность - для того, кто и так уже близок к пониманию; можно привлечь внимание себе подобных - но на этом языке невозможен конструктивный разговор - ни с единомышленниками, ни, тем более, с противниками.
На первом курсе мы в очередной раз задумали идеологическую диверсию. В то время лозунги были развешаны повсюду, совершенно так, как сейчас реклама. Среди них встречался и такой: "Цель партии - благо народа!". Мы хотели нарисовать самого стандартного вида транспарант с надписью: "Цель народа - благо партии!" - и повесить где-нибудь на свободном месте. Исходили из того, что идеологи и всякие стукачи в собственные лозунги не вчитываются - а понимающие люди заметят и втихую порадуются!
Работали в перчатках - чтобы уж если авторов начнут искать всерьёз, то не сразу нашли бы. Нашу решимость довести проект до конца подкрепляла не столько непримиримость к строю, сколько азарт - жалко же, если пропадёт такая интеллектуальная находка! С какой стати поймают. Вообще, сколько можно сидеть сложа руки…
Папа застукал нас с Кирой прямо над работой - дальнейшее было покруче "Мойдодыра"! Он довёл-таки до нашего сознания, что за глупость, за озорство, никому кроме нас не нужное, заплатим не мы - и даже не наши родители, а совсем другие люди, потому что мы дадим хороший повод госбезопасности навести, наконец, порядок вокруг наших старших и их знакомых… Мы пытались защищаться - мол, вы-то сами, в своё время, не мирились же со всей этой ложью, вы действовали!
Ох, сколько раз! - сказал отец. - Сколько раз мы все слышали по разным поводам от своих детей: "мы так сделали, потому что вы так делали!" Что нам, до конца своих дней дважды отвечать за каждую ошибку? Так вот, дураки мы были, когда так делали, потому что делать надо не так!
И он принялся объяснять, чем занимается Фонд помощи семьям политзаключённых и почему вокруг именно его деятельности - действительно! - необходимо соблюдать тайну, чтобы все ресурсы, включая одежду и медикаменты, не были конфискованы при первой же провокации. А также в чём вообще смысл Демдвижа - и почему здесь не место глупым выпадам, лицемерию и игре в конспирацию: это движение должно быть открыто и понятно всем мало-мальски адекватным людям, не исключая государственных и партийных функционеров. А дальше пусть уж все сами выбирают между партийными циркулярами и общечеловеческими нормами.
Мы всё поняли. Более того, словами не передать, как мы обрадовались! - ведь Фонд делает именно то, о чём мы всегда мечтали: нежданно и чудесно является на помощь безвестным одиночкам, в отчаянии идущим на прорыв, на неравный бой с силами лжи и злобы. Насколько легче противостоять сгибающим тебя, когда ты знаешь, что тылы прикрыты, твоих близких не оставят в трудностях, твой поступок не бессмысленный жест, он складывается с усилиями единомышленников!
Вообще вся борьба Демдвижа - это то, что надо! Мы же всегда знали, что настоящая победа - это когда вместе с тобой побеждают свобода, правда и милость; логично, что и по ходу борьбы должно опираться на них, а не на какие-нибудь "средства, которые цель уж как-нибудь да оправдает".
А ещё мы чувствовали: если для старшего поколения линия сражения пролегает между бюрократическим государством и человеческим обществом, и предмет спора - общественные свободы, то наши рубежи обороны - между обществом и личностью, и мы отстаиваем права личности. И даже более того - мы участники извечной борьбы добра и зла в глубинах каждого человеческого сердца, в том числе и в сердцах наших номинальных противников. Мы в потрясении начали различать во "вражеских единицах" с погонами и партбилетами (и без оных) живых людей с их проблемами и метаниями, предрассудками и сомнениями.
Как раз тогда я обнаружила у отца очередную самиздатовскую книгу, которая пришлась как нельзя более кстати - мы с Кирой прочли её залпом, обливаясь слезами в буквальном смысле слова. Это был роман Юза Алешковского "Рука (Исповедь палача)" - история о том, как извечное человеческое стремление к любви и истине побеждает ненависть и жажду мести, приводит к просветлению изуродованные колесом победного шествия советской истории дýши, помогает сделать шаг навстречу друг другу через кошмар преступлений.
К нашему великому удивлению, родители книгу не одобрили. Мама сказала, что на языке ненормативной лексики не может воспринимать проповедь даже самых высоких истин. Папа махнул рукой - а, у Юза эта вечная мечта зэка о добром и справедливом начальнике лагеря…
А для нас это было важным итогом романа - свидетельство автора, что даже в лагерном аду люди - пусть не все, но это возможно! - способны сохранить доверие к себе подобным, увидеть страдающее живое сердце под вражеским мундиром. Если так, то тем более мы, свободные, должны и имеем право искать и находить лучшее в каждом, с кем нас сведёт судьба.
Тем временем в рамках нашего собственной концепции "поддержки идущих на прорыв" мы свели дружбу с ребятами из рабочих семей, учащимися художественного техникума. Их волновали те же вопросы, что и нас: о смысле жизни и свободе творчества, о праве выбора и ответственности, о правоте одиночки перед неправотой большинства. Как написал один из них:
Я иду поперёк
Мне никто не урок
И молчу о себе.
Эти ребята буквально фонтанировали творческими выдумками, розыгрышами, приколами: что ни реплика по быту - афоризм, что ни диалог - юмористическая сценка!
Они не были жертвами политических репрессий - хотя, конечно, являлись жертвами советского общественного устройства одновременно в качестве пролетариата и в качестве молодёжи. На момент нашего знакомства к "политике" они питали отвращение как к одному из атрибутов "совкового" мироустройства, наряду с казённой пионерско-комсомольской романтикой или бездумным поклонением "русско-советской классике". Языком их свободы был хард-рок, знаменем борьбы - потёртые джинсы.
"Вражеская единица" (точнее, "квант мировой энтропии"), которая нам представлялась сперва в облике "тёти из РОНО", знающей, что "у детей встречаются странные мысли и глубокие заблуждения"(с), а потом - в виде оловянноглазого бюрократа, - перед ребятами представала в образе "дяди Васи" в пиджаке и при галстуке, напевающего арию князя Игоря из оперы Мусоргского "Иван Сусанин" и до ненависти боящегося патлатых парней в джинсуре и с серьгой в ухе. Теперь такой типаж, наверное, назывался бы "цивил".
Можно сказать, что наши новые друзья относились к западной музыкальной культуре, как мы - к борьбе за права человека: трепетно и ревностно, любого равнодушного к этой сфере подозревая либо в постыдном скудоумии, либо в лицемерной трусости, в боязни выбиться из стандарта "сознательной советской молодёжи".
Видя наше чистосердечное невежество, они не просто научили нас слушать "Биттлз" и "Лед Зеппелин", но и открыли для нас стихию современной музыки как зов, как возвращение к основам бытия. Тем самым попутно они реабилитировали в наших глазах дотоле презираемое нами "умопомрачение дискотек", которому предавались наши аполитичные "нормальные" сверстники.
Мы, со своей стороны, всячески старались поделиться своими позитивными наработками - как в области знакомства с мировой культурой, так и вообще - что называется, по жизни. Мы видели в этом не просто просветительскую миссию, а путь взаимного спасения мыслящих людей из разных социальных слоёв в условиях тоталитарного режима:
Язык пробит, судьба кровит, и мы оцеплены.
Хотели спрятаться в себя, но слишком мал окоп.
Так научите же меня любить ваш " Зеппелин ",
А я вас научу любить траву и молоко.
…Нас бьют раздельно, по щелям, по каждой мелочи -
А я люблю вас и хочу увидеть вас живых.
Мы остро ощущали, насколько наши талантливые друзья беззащитны - как не имели они навыков заботы о своём здоровье, так не были и научены задаваться вопросами об условиях здоровья социума, в котором им предстояло жить - и, как мы опасались, так или иначе погибать. Рабочая среда, из которой они происходили, замордованная однообразием безрадостного труда и "идейной уравниловкой", воспринимала таких ребят как нечто мучительно-инородное, переживала и стремилась пережевать, всеми силами переварить их. Мы уже насмотрелись на спившихся взрослых и сколовшихся подростков - и были полны решимости не допустить!
Мы с ребятами стали издавать самодельный журнал "Просвет", ставящий целью познакомить друг с другом творческую молодёжь разных социальных групп: их и наши стихи и философская проза, их иллюстрации. По ходу работы много времени проводили вместе, спорили, учили друг друга…
И тут мы внезапно попали в сложное положение. Выяснилось, что наши родители не могут испытывать патерналистских чувств к гостям, которые хлещут портвейн-"квадрат" (от того, чтобы курить "план" в чужом доме, наши друзья всё же воздерживались), не имеют привычки здороваться со старшими, но имеют привычку засыпать прямо в туалете. Попытка скорректировать ситуацию вразумлением ребят привела нас к очередному этнографическому открытию: в пролетарской среде хорошие родители - это такие, которых "нет дома", когда у детей гости ("обычай избегания"). Вообще к людям поколения родителей наши друзья относились довольно безнадёжно и, в отличие от нас, не очень-то верили во взаимопонимание.
Шефчик тоже не мог помочь, приняв ребят в объятия своего литкружка, поскольку стихией их вербального самовыражения было театрализованное пение, импровиз с живой игрой интонаций, мимики и жестов. "Стихотворная" составляющая, "засушенная на бумаге", выглядела с литературной точки зрения совершенно беспомощно - не столько из-за невладения изысканными формами, сколько просто потому, что непосредственность переживаний и неповторимость личных открытий была наивно выражена банальными оборотами и штампами "школьной литературы", оскорблявшими вкус начитанного человека.
Отношения с родными окончательно осложнились, когда они поняли, что мы с Кирой так и собираемся прожить свой век вдвоём, одной судьбой. Когда конфликт дошёл до такой стадии, что родительский дом оказался для нас закрыт, помощь неожиданно пришла из другого дома.
Валера Ронкин с семьёй жил в Луге, поскольку ему судебный приговор после лагеря и ссылки запрещал ещё и проживание в Ленинграде. Работал на заводе, ни от кого не скрывал былых подвигов и нынешних воззрений, ругался с начальством, зубоскалил, вразумлял работяг, демонстративно, можно сказать, не ходил на демонстрации, да и на субботники с воскресниками (штрих к портрету: и соработники на него за это зла не держали!) Дети Валеры, Марина и Вова, относились, скорее, уже к следующей за нами возрастной волне (играли в "Колокол номер четыре").
В отроческом возрасте мы общались с Ронкиным меньше, чем с отцами Димки и Мишки. Живя на отшибе и не имея возможности, как ленинградские друзья, постоянно окунаться в общественную жизнь столиц, Валера много читал, философствовал и писал. Валеру живо интересовали все новые веяния, и он не отшатнулся в ужасе, когда в его крохотную квартиру заявились мы со своими идеями, привезли номера "Просвета" в странных рисунках, начали крутить магнитофонные записи ужасного качества и вдобавок сами взялись за гитару.
Ронкин спорил и критиковал, возмущался, делал категоричные заявления - но охотно и доброжелательно принимал все возражения, разъяснения и ответные категоричные заявления. Не только со мной и Кирой, но и с одним из наших друзей, Дюшей Стретинским, Валера часами полемизировал, вырабатывая общий язык и сравнивая подходы к основам бытия, меж тем как Ира, мама Маришки и Вовки, ненавязчиво привлекая для хозяйственной помощи то одного, то другого из философствующей компании, готовила обед - ужин - завтрак…Для Ронкина эти беседы тоже много значили; он то и дело вспоминал дискуссии в лагере - о политике, о литературе, о религии - и своих лагерных собеседников, особенно друга-оппонента Борю Здоровца.
Мы спорили с Валерой о могуществе искусства и неизбежности насилия, о материализме и идеализме, о дерзновении веры и мужестве неверия, о конфликте поколений, о правах личности и законах социума, о прощении и непримиримости. С Валерой, единственным из взрослых, мы рисковали хотя бы принципиально обсуждать стержневую для нашей жизни концепцию альтерризма - систематического творческого общения с другими мирами. Валере, единственному из компании старших, мы жаловались на неприятие родителями нашего жизненного выбора.
Наверное, и они жаловались Ронкину на "сдвиги" в нашем мировоззрении, поведении и в отношениях с ними.
В итоге Валера вручил нам свеженаписанное им по горячим следам наших дискуссий и посвящённое Борису Здоровцу этико-философское эссе "Как приручить Лиса" (с отсылкой на А.Сент-Экзюпери - "Ты в ответе за каждого, кого приручил") - руководство по построению отношений с родителями, со старшими, с теми, кому трудно меняться, кого нужно научиться понимать и принимать, как они есть (это, оцените - тот самый В.Ронкин, автор тюремных строчек о "науке ненависти": "Настанет перелом в борьбе, //предъявим счёт к оплате!..")
Кроме того, мы с ним не сговариваясь обменялись стихотворениями, знаменующими восстановление связи поколений и взаимное приятие. Мы написали:
Так значит, вы всё-таки с нами.
А снег оседает на вереск.
Так нам целовать ваше знамя,
Себе присягая на верность.
И что там ни говорится,
Теперь я предать не могу
Ни ваши серьёзные лица,
Ни ваши следы на снегу.
<…>
А нынче в смуте великой
Мы всё принимаем одни:
И ваши бесстрашные лики,
И наши страшные дни.
А Валера сочинил песню, из которой я всегда помню строчки:
…Не вечно сила холоду и мраку!
А вместо автомата - гитара на груди,
Но всё-таки вы с нею - как в атаку.
…Кружит магнитофонная кассета.
Кружит слепая вьюга - но есть добро и свет,
И всё-таки вращается планета!
февраль 2008 - июнь 2010
Тата Гаенко
===============================
И ещё несколько слов напоследок смотрите ЗДЕСЬ
===============================
Мы считали, что у наших старших остались от прошлого "боевые воспоминания" и дружеские связи, а в настоящее время есть лишь невинные встречи со старыми лагерными друзьями, моральная поддержка знакомых-правозащитников на уровне телефонных разговоров и писем да проводы отъезжающих за рубеж - навечно…
А их друзья - вот это люди! Это те, кто, не скрываясь, обращались к обществу "минуя официальные инстанции" - в самиздатовских книгах, статьях, выступлениях, песнях…Чего они хотели? Возможно, для тех, кто не застал или забыл все "прелести" режима, это прозвучит странно - но требовали от властей эти люди всего-навсего того, без чего мы не мыслим сегодняшний день: это открытые границы, свобода информации, свобода совести, свободное предпринимательство и т.п. Они всего лишь предупреждали, что без всего этого жизнь в стране постепенно становится невозможна, поэтому нас ждет кризис, а если всё оставить как есть (то есть - как нет), то будет катастрофа. Кроме того, они предавали гласности факты, которые опрокидывали устои советской пропаганды: о голоде в провинциях, о расстреле рабочей демонстрации, о беспределе карательной психиатрии и т.п.
Поскольку вся советская система держалась на том, что только партия "знает, как надо", им затыкали рты - если не получалось купить или запугать, то отправляли в лагеря, в психушки - в самом лучшем случае, высылали за границу без права возвращения. Они успевали передать рукописи, распечатки, магнитофонные записи друзьям, остающимся на воле. Друзей ловили, документы изымали - но что-то ускользало, что-то появлялось новое - и всё сначала. Поэтому власти, пользуясь монополией на средства массовой информации (если кто не знал или забыл, не смейтесь, пожалуйста: негосударственных газет в СССР было, если не считать стенгазет, 1 (одна шт.) - "Литгазета", а западные "радиоголоса" прослушивать запрещалось), всячески старались хотя бы скомпрометировать всех этих правозащитников, чтобы никто им не верил.
А мы, зная этих людей по их творчеству, по отрывочным рассказам наших родителей, по любительским фотографиям "в семейном интерьере" (похоже как сейчас по Интернету можно составить представление о симпатичном тебе человеке), то и дело слышали всякие мерзкие выдумки об их жизни - и ничего не смели сказать в их защиту, потому что за этим последовал бы вопрос - "А ты откуда знаешь?" Сказать - да от родителей! - нельзя, потому что для них это может оказаться подсудным делом. А никаких независимых источников, чтобы на них сослаться, не существует. Обидно до слёз!
Сообщалось, что у продажных диссидентов Гинзбургов при обыске нашли в туалете в бачке 300 долларов (ну как не вспомнить "Мастера и Маргариту"? - иметь на руках валюту советский человек не мог), что у них две машины (точно, две: швейная чугунная "Зингер" и стиральная "бочка") и вилла за городом (жили мы на этой "вилле" денёк - но в палатке оказалось комфортнее).
Алик и Арина Гинзбурги принимали в своём доме всех, кто нуждался; к ним прибился парень, к теплу - и стал фактически как приёмный сын. Когда Алику предложили выбор - восемь лет тюрьмы или высылка за рубеж - Алик упёрся: только с семьёй, и в том числе - с этим мальчиком. Власти уже побаивались мировой общественности, поэтому Арину с маленькими согласились отпустить, а этого - ни за что, нет законных оснований. Так и не отдали - спешно отправили в армию, вопреки медпоказаниям; а потом он вскоре умер.
Нам оставалось только скрежетать зубами и всячески "проталкивать в массы" творчество любимых авторов, в надежде, что оно постоит за своих создателей, покажет, за кем истина. Что тот, кто услышал и оценил стихи И.Бродского, не сможет уже сказать - "не читал, но гневно осуждаю…"
В отношении носителей власти и идеологии мы ощущали себя ловко законспирированными повстанцами, эдакими "идеологическими партизанами". Вступили в комсомол (это не было, что называется, вопросом выживания - но поступить в приличный ВУЗ без комсомольского билета удавалось только гениям, и только со скандалом); причём, презрев обычный стандарт заявления, написали пафосно - в том смысле, что хотим быть в первых рядах строителей коммунизма, чтобы наводить в этих рядах порядок. Нам это казалось жутко остроумным. Родители не возражали.
Для выпускного сочинения мы обе с Кирой, не сговариваясь, выбрали из всех вариантов тему - "Ты на подвиг зовёшь, комсомольский билет!" - и так же, не сговариваясь, с наслаждением вбили туда стихи нашей любимой Натальи Горбаневской (едва ли не тюремные) - естественно, без указания авторства. Обе получили "отлично" и отдельную похвалу за хорошее раскрытие темы подвига. Ещё бы!
Мы гордились, что достигли немалого успеха в спортивной номинации "фига в кармане": сделать ультрасоветское по форме и двусмысленное по существу заявление, чтобы друзья и вообще понимающие люди повеселились, идеологически-ответственные ничего бы не поняли (или вид сделали) и одобрили… а как это выглядит с некоторого расстояния, мы не думали. А выглядело это так: интеллигентный дееспособный человек (любой из нас) добровольно произносит здравицу людоедскому строю (кто разберёт, что имеется издевательский подтекст!) - значит, этот строй чего-то всё же стоит? Уж если даже мои собственные родители покупались на мои "прикольно-патриотические" стихи, недоумевая, с какой стати я вдруг славлю "стройки века":
БАМ - волшебная дорога
В благородном блеске стали…
А мы, дураки, считали, что лицедейство на публике (при тайной правильной гражданской позиции, конечно!) не приносит никому вреда - ни себе, ни посторонним, а противнику так и надо! Мы не понимали простой вещи: издёвкой можно обнаружить бессмысленность - для того, кто и так уже близок к пониманию; можно привлечь внимание себе подобных - но на этом языке невозможен конструктивный разговор - ни с единомышленниками, ни, тем более, с противниками.
На первом курсе мы в очередной раз задумали идеологическую диверсию. В то время лозунги были развешаны повсюду, совершенно так, как сейчас реклама. Среди них встречался и такой: "Цель партии - благо народа!". Мы хотели нарисовать самого стандартного вида транспарант с надписью: "Цель народа - благо партии!" - и повесить где-нибудь на свободном месте. Исходили из того, что идеологи и всякие стукачи в собственные лозунги не вчитываются - а понимающие люди заметят и втихую порадуются!
Работали в перчатках - чтобы уж если авторов начнут искать всерьёз, то не сразу нашли бы. Нашу решимость довести проект до конца подкрепляла не столько непримиримость к строю, сколько азарт - жалко же, если пропадёт такая интеллектуальная находка! С какой стати поймают. Вообще, сколько можно сидеть сложа руки…
Папа застукал нас с Кирой прямо над работой - дальнейшее было покруче "Мойдодыра"! Он довёл-таки до нашего сознания, что за глупость, за озорство, никому кроме нас не нужное, заплатим не мы - и даже не наши родители, а совсем другие люди, потому что мы дадим хороший повод госбезопасности навести, наконец, порядок вокруг наших старших и их знакомых… Мы пытались защищаться - мол, вы-то сами, в своё время, не мирились же со всей этой ложью, вы действовали!
Ох, сколько раз! - сказал отец. - Сколько раз мы все слышали по разным поводам от своих детей: "мы так сделали, потому что вы так делали!" Что нам, до конца своих дней дважды отвечать за каждую ошибку? Так вот, дураки мы были, когда так делали, потому что делать надо не так!
И он принялся объяснять, чем занимается Фонд помощи семьям политзаключённых и почему вокруг именно его деятельности - действительно! - необходимо соблюдать тайну, чтобы все ресурсы, включая одежду и медикаменты, не были конфискованы при первой же провокации. А также в чём вообще смысл Демдвижа - и почему здесь не место глупым выпадам, лицемерию и игре в конспирацию: это движение должно быть открыто и понятно всем мало-мальски адекватным людям, не исключая государственных и партийных функционеров. А дальше пусть уж все сами выбирают между партийными циркулярами и общечеловеческими нормами.
Мы всё поняли. Более того, словами не передать, как мы обрадовались! - ведь Фонд делает именно то, о чём мы всегда мечтали: нежданно и чудесно является на помощь безвестным одиночкам, в отчаянии идущим на прорыв, на неравный бой с силами лжи и злобы. Насколько легче противостоять сгибающим тебя, когда ты знаешь, что тылы прикрыты, твоих близких не оставят в трудностях, твой поступок не бессмысленный жест, он складывается с усилиями единомышленников!
Вообще вся борьба Демдвижа - это то, что надо! Мы же всегда знали, что настоящая победа - это когда вместе с тобой побеждают свобода, правда и милость; логично, что и по ходу борьбы должно опираться на них, а не на какие-нибудь "средства, которые цель уж как-нибудь да оправдает".
А ещё мы чувствовали: если для старшего поколения линия сражения пролегает между бюрократическим государством и человеческим обществом, и предмет спора - общественные свободы, то наши рубежи обороны - между обществом и личностью, и мы отстаиваем права личности. И даже более того - мы участники извечной борьбы добра и зла в глубинах каждого человеческого сердца, в том числе и в сердцах наших номинальных противников. Мы в потрясении начали различать во "вражеских единицах" с погонами и партбилетами (и без оных) живых людей с их проблемами и метаниями, предрассудками и сомнениями.
Как раз тогда я обнаружила у отца очередную самиздатовскую книгу, которая пришлась как нельзя более кстати - мы с Кирой прочли её залпом, обливаясь слезами в буквальном смысле слова. Это был роман Юза Алешковского "Рука (Исповедь палача)" - история о том, как извечное человеческое стремление к любви и истине побеждает ненависть и жажду мести, приводит к просветлению изуродованные колесом победного шествия советской истории дýши, помогает сделать шаг навстречу друг другу через кошмар преступлений.
К нашему великому удивлению, родители книгу не одобрили. Мама сказала, что на языке ненормативной лексики не может воспринимать проповедь даже самых высоких истин. Папа махнул рукой - а, у Юза эта вечная мечта зэка о добром и справедливом начальнике лагеря…
А для нас это было важным итогом романа - свидетельство автора, что даже в лагерном аду люди - пусть не все, но это возможно! - способны сохранить доверие к себе подобным, увидеть страдающее живое сердце под вражеским мундиром. Если так, то тем более мы, свободные, должны и имеем право искать и находить лучшее в каждом, с кем нас сведёт судьба.
Тем временем в рамках нашего собственной концепции "поддержки идущих на прорыв" мы свели дружбу с ребятами из рабочих семей, учащимися художественного техникума. Их волновали те же вопросы, что и нас: о смысле жизни и свободе творчества, о праве выбора и ответственности, о правоте одиночки перед неправотой большинства. Как написал один из них:
Я иду поперёк
Мне никто не урок
И молчу о себе.
Эти ребята буквально фонтанировали творческими выдумками, розыгрышами, приколами: что ни реплика по быту - афоризм, что ни диалог - юмористическая сценка!
Они не были жертвами политических репрессий - хотя, конечно, являлись жертвами советского общественного устройства одновременно в качестве пролетариата и в качестве молодёжи. На момент нашего знакомства к "политике" они питали отвращение как к одному из атрибутов "совкового" мироустройства, наряду с казённой пионерско-комсомольской романтикой или бездумным поклонением "русско-советской классике". Языком их свободы был хард-рок, знаменем борьбы - потёртые джинсы.
"Вражеская единица" (точнее, "квант мировой энтропии"), которая нам представлялась сперва в облике "тёти из РОНО", знающей, что "у детей встречаются странные мысли и глубокие заблуждения"(с), а потом - в виде оловянноглазого бюрократа, - перед ребятами представала в образе "дяди Васи" в пиджаке и при галстуке, напевающего арию князя Игоря из оперы Мусоргского "Иван Сусанин" и до ненависти боящегося патлатых парней в джинсуре и с серьгой в ухе. Теперь такой типаж, наверное, назывался бы "цивил".
Можно сказать, что наши новые друзья относились к западной музыкальной культуре, как мы - к борьбе за права человека: трепетно и ревностно, любого равнодушного к этой сфере подозревая либо в постыдном скудоумии, либо в лицемерной трусости, в боязни выбиться из стандарта "сознательной советской молодёжи".
Видя наше чистосердечное невежество, они не просто научили нас слушать "Биттлз" и "Лед Зеппелин", но и открыли для нас стихию современной музыки как зов, как возвращение к основам бытия. Тем самым попутно они реабилитировали в наших глазах дотоле презираемое нами "умопомрачение дискотек", которому предавались наши аполитичные "нормальные" сверстники.
Мы, со своей стороны, всячески старались поделиться своими позитивными наработками - как в области знакомства с мировой культурой, так и вообще - что называется, по жизни. Мы видели в этом не просто просветительскую миссию, а путь взаимного спасения мыслящих людей из разных социальных слоёв в условиях тоталитарного режима:
Язык пробит, судьба кровит, и мы оцеплены.
Хотели спрятаться в себя, но слишком мал окоп.
Так научите же меня любить ваш " Зеппелин ",
А я вас научу любить траву и молоко.
…Нас бьют раздельно, по щелям, по каждой мелочи -
А я люблю вас и хочу увидеть вас живых.
Мы остро ощущали, насколько наши талантливые друзья беззащитны - как не имели они навыков заботы о своём здоровье, так не были и научены задаваться вопросами об условиях здоровья социума, в котором им предстояло жить - и, как мы опасались, так или иначе погибать. Рабочая среда, из которой они происходили, замордованная однообразием безрадостного труда и "идейной уравниловкой", воспринимала таких ребят как нечто мучительно-инородное, переживала и стремилась пережевать, всеми силами переварить их. Мы уже насмотрелись на спившихся взрослых и сколовшихся подростков - и были полны решимости не допустить!
Мы с ребятами стали издавать самодельный журнал "Просвет", ставящий целью познакомить друг с другом творческую молодёжь разных социальных групп: их и наши стихи и философская проза, их иллюстрации. По ходу работы много времени проводили вместе, спорили, учили друг друга…
И тут мы внезапно попали в сложное положение. Выяснилось, что наши родители не могут испытывать патерналистских чувств к гостям, которые хлещут портвейн-"квадрат" (от того, чтобы курить "план" в чужом доме, наши друзья всё же воздерживались), не имеют привычки здороваться со старшими, но имеют привычку засыпать прямо в туалете. Попытка скорректировать ситуацию вразумлением ребят привела нас к очередному этнографическому открытию: в пролетарской среде хорошие родители - это такие, которых "нет дома", когда у детей гости ("обычай избегания"). Вообще к людям поколения родителей наши друзья относились довольно безнадёжно и, в отличие от нас, не очень-то верили во взаимопонимание.
Шефчик тоже не мог помочь, приняв ребят в объятия своего литкружка, поскольку стихией их вербального самовыражения было театрализованное пение, импровиз с живой игрой интонаций, мимики и жестов. "Стихотворная" составляющая, "засушенная на бумаге", выглядела с литературной точки зрения совершенно беспомощно - не столько из-за невладения изысканными формами, сколько просто потому, что непосредственность переживаний и неповторимость личных открытий была наивно выражена банальными оборотами и штампами "школьной литературы", оскорблявшими вкус начитанного человека.
Отношения с родными окончательно осложнились, когда они поняли, что мы с Кирой так и собираемся прожить свой век вдвоём, одной судьбой. Когда конфликт дошёл до такой стадии, что родительский дом оказался для нас закрыт, помощь неожиданно пришла из другого дома.
Валера Ронкин с семьёй жил в Луге, поскольку ему судебный приговор после лагеря и ссылки запрещал ещё и проживание в Ленинграде. Работал на заводе, ни от кого не скрывал былых подвигов и нынешних воззрений, ругался с начальством, зубоскалил, вразумлял работяг, демонстративно, можно сказать, не ходил на демонстрации, да и на субботники с воскресниками (штрих к портрету: и соработники на него за это зла не держали!) Дети Валеры, Марина и Вова, относились, скорее, уже к следующей за нами возрастной волне (играли в "Колокол номер четыре").
В отроческом возрасте мы общались с Ронкиным меньше, чем с отцами Димки и Мишки. Живя на отшибе и не имея возможности, как ленинградские друзья, постоянно окунаться в общественную жизнь столиц, Валера много читал, философствовал и писал. Валеру живо интересовали все новые веяния, и он не отшатнулся в ужасе, когда в его крохотную квартиру заявились мы со своими идеями, привезли номера "Просвета" в странных рисунках, начали крутить магнитофонные записи ужасного качества и вдобавок сами взялись за гитару.
Ронкин спорил и критиковал, возмущался, делал категоричные заявления - но охотно и доброжелательно принимал все возражения, разъяснения и ответные категоричные заявления. Не только со мной и Кирой, но и с одним из наших друзей, Дюшей Стретинским, Валера часами полемизировал, вырабатывая общий язык и сравнивая подходы к основам бытия, меж тем как Ира, мама Маришки и Вовки, ненавязчиво привлекая для хозяйственной помощи то одного, то другого из философствующей компании, готовила обед - ужин - завтрак…Для Ронкина эти беседы тоже много значили; он то и дело вспоминал дискуссии в лагере - о политике, о литературе, о религии - и своих лагерных собеседников, особенно друга-оппонента Борю Здоровца.
Мы спорили с Валерой о могуществе искусства и неизбежности насилия, о материализме и идеализме, о дерзновении веры и мужестве неверия, о конфликте поколений, о правах личности и законах социума, о прощении и непримиримости. С Валерой, единственным из взрослых, мы рисковали хотя бы принципиально обсуждать стержневую для нашей жизни концепцию альтерризма - систематического творческого общения с другими мирами. Валере, единственному из компании старших, мы жаловались на неприятие родителями нашего жизненного выбора.
Наверное, и они жаловались Ронкину на "сдвиги" в нашем мировоззрении, поведении и в отношениях с ними.
В итоге Валера вручил нам свеженаписанное им по горячим следам наших дискуссий и посвящённое Борису Здоровцу этико-философское эссе "Как приручить Лиса" (с отсылкой на А.Сент-Экзюпери - "Ты в ответе за каждого, кого приручил") - руководство по построению отношений с родителями, со старшими, с теми, кому трудно меняться, кого нужно научиться понимать и принимать, как они есть (это, оцените - тот самый В.Ронкин, автор тюремных строчек о "науке ненависти": "Настанет перелом в борьбе, //предъявим счёт к оплате!..")
Кроме того, мы с ним не сговариваясь обменялись стихотворениями, знаменующими восстановление связи поколений и взаимное приятие. Мы написали:
Так значит, вы всё-таки с нами.
А снег оседает на вереск.
Так нам целовать ваше знамя,
Себе присягая на верность.
И что там ни говорится,
Теперь я предать не могу
Ни ваши серьёзные лица,
Ни ваши следы на снегу.
<…>
А нынче в смуте великой
Мы всё принимаем одни:
И ваши бесстрашные лики,
И наши страшные дни.
А Валера сочинил песню, из которой я всегда помню строчки:
…Не вечно сила холоду и мраку!
А вместо автомата - гитара на груди,
Но всё-таки вы с нею - как в атаку.
…Кружит магнитофонная кассета.
Кружит слепая вьюга - но есть добро и свет,
И всё-таки вращается планета!
февраль 2008 - июнь 2010
Тата Гаенко
===============================
И ещё несколько слов напоследок смотрите ЗДЕСЬ