Кукушонок
Сердце мира - в клубке корней,
Недоступно крылатой птице.
Путь к свободе - в твоей темнице.
Ветвь раскачивалась и поскрипывала на ветру. Гнездо, в котором лежал Кукушонок, опасно кренилось, грозя вот-вот сорваться в пропасть. В глубокий живой сумрак там внизу, куда уходили стволы всех деревьев.
Приоткрыв один глаз, Кукушонок наблюдал, как кружат в воздухе обрываемые ветром листья, как падают выпростанные из неловкого плетения прутики. Чувствовал, как соскальзывает всё ближе и ближе к краю гнездо.
На соседнюю ветвь, потолще и понадёжнее, что-то шлёпнулось.
- Упадёшь! - хрипло выдал Воробей.
Кукушонок скосил открытый глаз на него.
- Упадёшь-упадёшь!
Воробей выглядел довольным и за гнездом наблюдал с назойливым любопытством, возбуждённо подпрыгивая на своей ветке.
- Р-рухнешь!
Сжав зубы, Кукушонок попытался заставить себя не слушать. Воробьи - они ведь все такие. Задорные, но глупые.
Порыв ветра ударил в ветку снизу, и гнездо подпрыгнуло, едва не разлетевшись на части.
- Р-рухнешь-ухнешь-кувыркнёшь! - вывел радостной трелью Воробей и крутнулся на месте.
- Полечу! - с неожиданной злостью крикнул Кукушонок и рывком перекатился по колким прутьям, пытаясь встать.
Гнездо завалилось набок и, наконец, скользнуло в прохладную пустоту.
Кукушонок летел. Целое счастливое мгновение летел.
Нет, падал.
Тело среагировало быстрее, чем разум: извернулось в немыслимом кульбите, рука ухватила тонкую ветку. Ненадёжная опора закачалась, жалобно затрещала, грозя надломиться, и Кукушонок быстро подтянулся, забросил ноги и, мелко перебирая руками, пополз ближе к стволу дерева. Когда ветвь перестала пружинить под его весом, Кукушонок осторожно перевернулся и сел. Он всё еще захлёбывался воздухом и одновременно восторгом, пережив свой крохотный полёт. А сердце колотилось в горле от страха, и ныла потянутая спина.
Он припал к ветке и заглянул в бездну.
Остатки гнезда давно сгинули, но Кукушонок всё таращился вниз, словно пытаясь проглядеть темноту насквозь, увидеть дно. Что-то там скрыто? Может быть, настоящая, живая земля. Может, целый другой мир. Или только груды гнилой древесины да костей…
- Ты… ты… подлый!
Кукушонок вздрогнул и очнулся от раздумий. Поискал взглядом жёлтое платье на ветвях ниже. Оно мелькнуло золотистым пятном у ствола - Иволга неловко взбиралась наверх, прижимая к груди одну руку. В кулаке она что-то прятала. Длинный подол путался в ногах - для Кукушонка так и осталось загадкой, почему Иволга всегда носит это неудобное платье. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем девушка подобралась к нужной ветке.
- Ты!.. Ты - гадкий! - Иволга не умела злиться по-настоящему. И даже теперь голос её жалобно дрожал, выдавая не гнев, но детскую обиду.
- Ты… - девушка силилась произнести какое-то ругательство. Настоящее, обидное. Но не умела этого сделать.
Повернувшись к стволу, Кукушонок смотрел, как она пытается подняться к нему.
- Ты…
Р-р-раз! Короткий замах, и мелкая дробь из алых ягод порскнула с девичьей ладони. На серой рубахе обидчика расплылись красные пятна.
- Как! Как так! - Воробей запрыгал по ветке, нелепо взмахивая руками, и было не понять - делает он это чтобы удержать равновесие, или просто в метушливом возбуждении.
- Он мог упасть! А ты - нет чтоб помочь! Только и знаешь, что подзуживать! - Иволга почти плакала. Кукушонок видел, как мелко вздрагивают её худые плечи, кривятся искусанные губы.
Воробей, наконец, прекратил скакать, застыл на пару мгновений в неподвижности. А затем, как-то недобро, с прищуром, глянул на девушку.
- Ах вот ты как! - негромко, выделяя каждое слово, произнёс он и тут же спрыгнул с облюбованной ветки на другую, пониже. И ещё ниже. И ещё. И вскоре совсем скрылся из виду.
- Зря ты, - укоризненно заметил Кукушонок. - Он ведь не со зла. Просто по-другому не умеет. А теперь ещё обиду затаит.
Но Иволга его, кажется, не слушала. Она с удивлением смотрела на свою перепачканную липким соком ладонь, словно пыталась понять, куда вдруг с неё делись ягоды.
- А я тебе поесть принесла. Всё утро собирала. По маленькой-маленькой ягодке. Как Воробьи налетели, так собирать стало почти нечего. Всё объели. Но я по ягодке, по ягодке… Хочешь?
Иволга протянула пустую ладонь.
Кукушонок медленно, очень медленно закрыл глаза. Ему вдруг сделалось больно и щекотно одновременно, словно кто-то внутри осторожно трогал когтистой лапкой сердце. И тут же, почти без перехода Кукушонка окутала вязкая пелена раздражения.
- Послушай… Я не хочу есть. Правда. Пойдём лучше навестим Сыча. А по дороге ты мне споёшь.
Иволга кивнула, и Кукушонок протянул ей руку.
***
Сначала она просто что-то мурлыкала себе под нос, но чем дальше они отходили от фруктовой аллеи и воробьиного царства, тем громче звучал голос Иволги. И вскоре чистая и звонкая песня разлилась меж ветвей. Меж солнечными лучами и снующими в столбах света пылинками. Песня эта была легче Иволги и Кукушонка. И у неё были крылья. Она могла взлететь вверх, к солнцу. И к настоящим птицам. К прекрасным белым птицам, которые жили под самым небом.
- Ах, если бы я была, как моя песня - совсем невесома. Я бы тогда поднялась к ним, и жила среди них. Меня бы выдержали самые хрупкие ветви, те, что не толще мизинца. А в один прекрасный день у меня бы выросли крылья. Я бы могла улететь, куда захочу. Далеко-далеко отсюда.
Иволга прижала ладони к груди и замерла, глядя в небо. Кукушонок хмуро молчал. Он уже как-то предпринял попытку забраться на самый верх. Ему, маленькому и совсем лёгкому, возможно, удалось подняться выше, чем прочим. Но всё равно недостаточно высоко. Свет жёг глаза, всё тело ныло от напряжения, а под его весом ломались ветки. В конце концов, он, конечно, сдался. И только смотрел, запрокинув голову, как мелькают в слепящей вышине белоснежные крылья. Смотрел, сколько мог. Пока перед глазами не заплясали цветные пятна, пока от боли не выступили слёзы.
Сыч обитал в большой трещине в стволе старого дуба. Дерево стояло на отшибе, выставив перед собой острые сухие сучья, словно пыталось отгородиться от всего остального мира. Словно хотело сказать: «Не подходи! Я и так слишком старо и беспомощно. Дай мне дожить свой век». Дуб умирал. Кое-где на его ветвях ещё теплилась жизнь в виде чахлых, изъеденных болезнью листьев, но нутро иссохло почти полностью.
Сам Сыч слыл известным выдумщиком и сказочником, хотя иногда, слушая его истории, Кукушонок думал, что они могли бы быть правдой. Конечно, не здесь. Где-нибудь далеко, в иных мирах. За много-много лет до или после его, Кукушонка, крохотной жизни.
Они осторожно подобрались к обиталищу Сыча, и Кукушонок позвал:
- Эй!
Сперва всё было тихо, но затем над краем дыры появилась круглое как луна лицо.
- У-у-ух! - Сыч вытаращил и без того огромные глаза, сердито зыркнул на непрошеных гостей.
- У-ух! У-хх! - эхом отозвалась древесная глубь.
- Ну чего вам? - голос хозяина был сух и ворчлив.
Иволга неловко мялась. Сыча она всегда немного побаивалась.
- Мы навестить… хотели. Нам бы сказку, - наконец выдавила из себя девушка, и глаза её загорелись предвкушением.
- Шли бы вы отсюда… У! - Сыч насмешливо ухнул, оглядел с ног до головы Кукушонка, затем Иволгу, потом снова Кукушонка. - Ну хоть бы ягод полакомиться принесли. А то сказку им, ска-а-азку…
При упоминании о ягодах блеск в глазах Иволги мгновенно угас. Девушка опустила взгляд, и что-то влажное сверкнуло меж ресниц. Кукушонок испугался, что она сейчас расплачется, и тогда рассерженный Сыч их прогонит.
Но тот, похоже, был настроен благодушно.
- Ну, нет ягод - нет и доброй сказки, расскажу… недобрую, - Сыч лукаво подмигнул Кукушонку. - Не боишься?
- Я? А чего мне бояться? - удивился Кукушонок.
Сыч усмехнулся.
- Ну, тогда слушайте. Жили, значит, были двое…
***
Ириша всегда верила, что Кир её любит. Даже когда они ссорились, и он в запале кричал ей обидное, она улыбалась, глотая слёзы, и тянула руку, пытаясь погладить его по щеке. Кир отталкивал руку, отталкивал Иришу и кричал снова. Что она глупа и плаксива. И наивна, и снова глупа. И, господи, как же можно быть такой идиоткой? Видно, у неё малоумие. Приступами, накатом. Ириша продолжала глотать слёзы и улыбаться, и это раззадоривало Кира ещё больше.
Тогда он хватал её за плечи и сильно встряхивал, так что голова Ириши запрокидывалась, а зубы клацали. И горячие слёзы заливали глаза пуще прежнего.
Она никогда не понимала, отчего он так злится. Откуда берутся все эти бесконечные скандалы, приступы гнева. Может быть, он устаёт на работе? Утаивает от неё болезнь? Ведь не может же его раздражать сам факт её существования?..
В то последнее утро, когда они поссорились, был первый день их долгожданного отпуска. Они собирались лететь на острова, и Ириша надеялась, что может быть Кир повеселеет, будет добр, забудет все свои заботы хотя бы на несколько дней. Но надежды её обернулись прахом.
Ириша пыталась сообразить, что так взбесило его в этот раз, но мысли отчаянно путались, к горлу подступил комок, а глаза уже наполняла предательская влага.
Выплеснув свою злость, Кир ушёл, громко захлопнул за собой дверь. А Ириша, тихо выплакав обиду, закончила укладывать свой скромный чемоданчик. Время шло, но Кир не возвращался. Уже было время выходить, спешить в аэропорт. Кира не было.
За окном плавал летний зной. Ириша надела своё любимое жёлтое платьице, прихватила брошенную в коридоре дорожную сумку Кира. Он ведь не успеет уже забрать её. Поедет, должно быть, прямо в аэропорт.
В огромном зале, как обычно, было шумно и людно. Стоя в почти бесконечной очереди на регистрацию, она вертела головой, пытаясь выхватить взглядом из толпы высокую фигуру Кира. Оглядывалась, проходя предполётный досмотр. Может быть, Кир уже в зале ожидания? Пьёт холодную минералку и как ни в чём не бывало, улыбается, показывая ямочки на щеках.
Когда Кира не оказалось и там, Ириша решилась набрать его. И долго, очень долго слушала безразличные гудки. Затем почему-то набрала свою подругу Ниночку. Вежливый электронный голос деликатно сообщил Ирише, что «абонент находится вне…». Больше она звонить не стала.
На борту, сидя в кресле, Ириша до боли всматривалась в невозможную синеву за иллюминатором. Она - птица, под крылами её - студёный воздух, а внизу весь мир как на ладони. А внизу - все горести, обиды и страданья. А внизу…
Самолёт тряхнуло.
Медленно натягивавшаяся весь день струна Иришиных нервов задрожала, завибрировала.
Там, внизу… Там Кир.
И когда железная птица начала терять высоту, Ириша вдруг почувствовала облегчение.
***
Что-то всколыхнулось в Кукушонке. Не память, но отголосок памяти. Накатило тяжёлой тёмной волной и схлынуло.
Вернулось острое чувство странного, неправильного. Такое же, как тогда. Когда он в первый раз открыл глаза в том самом гнезде, что теперь покоится у корней деревьев-гигантов. Кукушонок ничего не помнил. Всё, что было до - только блаженная пустота. Гулкая, бесконечная.
Он, мальчик-подросток, лежал, свернувшись клубком, и острые прутики больно кололи бок. Гнездо пружинило на ветви, как на трамплине: то шалил ветер. А вокруг сновали, возбуждённо прыгали… Невысокие, взъерошенные, в серо-бурых хламидах, все какие-то одинаковые.
- Такой смурной! - выкрикнул один шустряк.
- Ой! - тут же подхватила вся толпа. - Ой-ой!
Мальчик сел, затравленно оглядываясь.
- Вы… кто такие?
Тот, что крикнул первым, гордо выпятил грудь.
- Воробей!
И тут же грянуло со всех сторон:
- Вор-робей! Вор-робей! Вор-робей! Эй-эй!
Мальчик растерянно замотал головой.
Воробей, который первый таковым назвался, покровительственно глянул на него.
- А ты? Каков-таков?
- Я? - растерялся мальчуган. - Ну.. Я не знаю. Не помню…
Что тут началось! Странные коротышки загомонили, заговорили все разом.
- Не знает!
- Не помнит!
- Сиротка!
- Найдёныш!
- Подкидыш!
- Кукушонок! - взлетела сквозь общий гвалт высокая нота.
Зажимая уши, мальчик уткнулся лицом в тощие колени.
- Кукушонок! Кукушонок! - неслось отовсюду.
Какофония звуков сливалась за плотно прижатыми ладонями в монотонный гул.
«Интересно, - подумал мальчик, изо всех сил стискивая руками голову - они вообще знают о том, что не настоящие птицы?»
Потом, покинув умирающий дуб и Сыча, они сидели, свесив ноги в пропасть, прижимаясь друг к другу боками, как две замерзшие пичуги, и смотрели. Она, как и раньше, вверх. А он - вниз.
- Я спущусь туда, - сказал, наконец, Кукушонок.
Иволга встрепенулась. Колыхнулся над бездной жёлтый подол. Кукушонок почувствовал, что она теперь смотрит на него - удивлённо и умоляюще, и доверчиво. Как собака, которую после многих лет любви и ласки вдруг больно - ни за что - ударил хозяин. Сердце снова тронули мягкой лапкой, и Кукушонок понял, что не заставит себя посмотреть в глаза Иволге.
И он заговорил торопливо, сбивчиво, словно пытаясь догнать что-то, что неминуемо ускользало.
- Ты пойми, мне нужно спуститься. Меня тянет вниз. Здесь всё так странно… Этот гигантский лес, куда ни подайся. А если долго двигаться в одну сторону, кажется, будто идёшь по кругу. И всё равно вернёшься к тому, с чего начал. Наверх - невозможно. К яркому солнцу и синему небу. Для этого ведь нужны крылья. Но мы… мы же не птицы! Мы не такие как те, наверху. Значит, нужно идти вниз.
Иволга напряжённо молчала.
- Ну, послушай, нельзя же просто так сидеть тут на месте, ежедневно драться за ягоды с Воробьями прочими лже-птицами, слушать россказни Сыча! Понимаешь, нельзя! - Кукушонок облизнул пересохшие губы. Как же ей объяснить? Он не может всё время торчать тут, только потому, что она беспомощна. Только потому, что её нужно постоянно утешать, успокаивать, защищать. Даже от безмозглых Воробьёв. Только потому, что кроме него больше некому? Что же она делала раньше, до того, как он проснулся в то утро в разваливающемся гнезде, не помня себя?
Девушка неловко протянула руку и попыталась погладить его по щеке. И тут Кукушонка внезапно захлестнула злость. Он оттолкнул руку Иволги и в сердцах закричал:
- Да ты же настоящая обуза! Беспомощная слабоумная плакса! Уйди отсюда! Исчезни! Оставь в покое!
Иволга в ужасе отшатнулась. Большие тёмные глаза её увлажнились, подёрнулись пеленой слёз. Больше всего Кукушонок боялся, что она сейчас разревётся, будет скулить или жалобно всхлипывать. Но Иволга молчала. Она попыталась встать, но не сумела удержать равновесия. Мешало неудобное платье. Тогда девушка легла на живот и поползла по ветке, оставляя на сучках жёлтые лоскутки. Прочь от Кукушонка.
И только в пустоту под ними тихо падали крупные солёные капли.
***
Он спускался уже третий день. Медленно, как муравей, полз по шершавому стволу бесконечного дерева. Сначала Кукушонок был очень осторожен: ощупывал каждый выступ коры, расщелину, бугорок, на который собирался опереться. Но длительность и монотонность спуска сделали своё дело. И Кукушонок стал почти безучастен к исходу путешествия. Иногда ему даже хотелось сорваться, скользнуть вниз, обдирая живот о шероховатое дерево. Нырнуть в прохладную тьму. Не будет больше этого бесконечного спуска, усталости, болезненных мыслей об Иволге…
Но Кукушонок полз, медленно полз вниз. И сердце каждый раз билось вспугнутой пичугой, когда из-под ноги или руки его осыпались куски коры, летела труха.
Иногда на пути попадались обломки старых мертвых ветвей, большие расщеплённые сучья или огромные бугристые наросты. На них Кукушонок останавливался, чтобы как следует отдохнуть. Перекусить и поспать. И просто посидеть, положив на колени саднящие руки. Вода, прихваченная Кукушонком с собой, заканчивалась быстрее, чем еда. А раздобыть её было совсем негде. Иногда, если мальчику везло найти пушистый островок мха, он жадно грыз влажную зелень, пока от горечи не сводило скулы, и не начинали слезиться глаза.
Чем ниже Кукушонок спускался, тем темнее было вокруг. Часто на очередном привале мальчик с любопытством вглядывался в эту холодную и неприветливую тьму. Давно привыкшие к сумраку глаза различали тяжелые мутные силуэты других стволов. С каждым днём спуска силуэты эти становились всё необъятнее и, как будто, ближе. Они толпились и теснились, и раздавались вширь. Словно собирались сойтись внизу единой основой.
«Что если у всех у них общий корень? - подумал Кукушонок. - Одно гигантское изначальное древо, каждая ветвь которого может оказаться и дубом, и ясенем, и буком, и тополем, и даже елью. Просто корень сам позабыл, какое же он на самом деле дерево, и ветви его живут своей жизнью».
К исходу третьего дня, по подсчётам Кукушонка (а может четвёртого или седьмого, если он сбился со счёта), мальчик различил слабую пульсацию. Пульсировало дерево. Словно глухие ритмичные удары у основания заставляли его вздрагивать всем существом.
Кукушонок вжался в шершавую кору так сильно как мог, крепко зажмурился и долго слушал далёкие толчки, пока его маленькое юное сердце не поймало ритм. И забилось в унисон с бесконечно древним сердцем дерева. Это была самая первая музыка, пришедшая в мир; самый простой язык, доступный каждому; самая первая жизнь, породившая другие жизни. Там, внизу, всё когда-то началось.
Едва отлепив себя от дерева, Кукушонок облизнул потрескавшиеся губы. С трудом разогнул скрюченные, затёкшие пальцы. Руки плохо слушались, но Кукушонок больше не боялся сорваться - ведь его сердце билось вместе с сердцем дерева, почти слилось с ним, стало единым целым. А значит, он, Кукушонок тоже как бы немного дерево. И упасть в себя ни капельки не страшно и не больно.
Спускаться дальше стало намного легче. Избавившись от страха падения, он двигался легко и свободно. Стук древесного сердца, мало-помалу становившийся всё различимее, отдавался в теле мальчика лёгкой пульсацией.
К началу четвертого дня Кукушонок различил внизу слабое свечение. Оно будто изливалось из ствола. Подобравшись поближе, мальчик обнаружил огромное дупло над обломком толстенного сука. Дупло слабо мерцало.
Кукушонок осторожно обогнул дыру по краю, спустился на огрызок ветви и заглянул внутрь. Сияние сделалось ярче. Оно исходило от полупрозрачных грибов с вислыми шляпками. Грибы лепились группками то тут, то там, подсвечивая дупло, на дне которого валялся какой-то хлам.
- Так-так! - проскрипел чей-то голос позади Кукушонка.
Мальчик подпрыгнул от неожиданности и порывисто обернулся. Говоривший оказался ниже его на полголовы. Седой старичок в бурых лохмотьях, таких обтрёпанных и взлохмаченных, что они казались пушистыми. Со сморщенного лица на Кукушонка глядели бельмами два почти незрячих глаза, а длинный острый нос напоминал птичий клюв.
- Любопытствуешь, значит? - беззлобно скрипнул старичок.
Кукушонок прочистил сухое горло, но ничего не ответил. Незнакомец шагнул вплотную к мальчику, задрал голову, силясь разглядеть юное лицо. Кукушонок невольно зажмурился. Ему неприятно было смотреть в белёсые глаза старика.
- А! А я знаю. Знаю, кто ты. Кукушонок. Подкидыш судьбы, хе-хе! На-ко, выпей, дружочек. А то у тебя аж губы спеклись.
Мальчик открыл глаза и увидел, что старичок протягивает ему пузатую, выдолбленную из дерева бутыль, заткнутую пробкой. Бутыль была зажата в старческой руке искалеченными, сросшимися и странно изломанными пальцами.
«В одном пальце не может быть столько суставов» - с ужасом подумал Кукушонок, глядя на страшную руку. А потом осторожно принял из неё бутыль.
Из откупоренного деревянного нутра пахнуло свежей листвой и дождём. Кукушонок сделал большой жадный глоток и тут же закашлялся. Содержимое оказалось вязким и безобразно горьким. Из глаз брызнули слёзы, всё поплыло.
- Ну-ну! - прокряхтел старичок. - Древесная кровь, это тебе не нектар, конечно. Но мозги чистит отменно. Да и жажду утоляет неплохо.
Кукушонок сел, привалившись спиной к краю дупла. Мир перед его глазами плавно покачивался. Всё тело стало каким-то лёгким, мальчик его почти не ощущал. Казалось, оттолкнись он от ветви хорошенько, подпрыгни, как маленькая пружинка - и воздух удержит его, потянет вверх. И Кукушонок полетит, расправив руки-крылья, навстречу свету и солнцу.
Плоть дерева под ним мягко пульсировала. Жила своей жизнью. Билось невидимое сердце, текла по жилам прозрачная кровь.
- Там, внизу, правда сердце? - пробормотал Кукушонок сквозь пелену счастливого морока лёгкости и полёта.
- О, да! Чёртова колотушка! - старичок сердито фыркнул и встряхнулся, как настоящая птица. - Сто тысяч ударов в сутки! Сорок миллионов ударов в год! Я думал - умом тронусь, когда рухнул сюда. Сложно не считать удары, когда ты валяешься, как поломанная кукла. Лучше б сразу в лепёшку расшибся! Так нет же… Эта стукотня выедает мозг напрочь!
Кукушонок глядел на старичка округлившимися глазами. Мир его всё еще покачивался.
- Вы… Вы упали? Сорвались с ветки наверху?
Старичок пристально посмотрел на мальчика и вдруг ухмыльнулся, показав остатки желтоватых зубов.
- А ты ведь здесь совсем недавно, верно? Не знаешь, кто ты, что ты?
- Я… Кукушонок, - неуверенно сказал Кукушонок. - Да вы же сами это как-то поняли!
- Как-то поняли! Как-то поняли! - передразнил старичок, показал мальчику язык и стал приплясывать по ветке, тряся пушистыми лохмотьями. - Как-то поняли!
Ощущение лёгкости и полёта медленно выветривалось из головы.
Кукушонок с недоумением наблюдал за сумасшедшим старичком. Тот вдруг подскочил к мальчику и, наклонившись, едва не ткнул его носом в глаз.
- Как думаешь, кто я?!
Кукушонок совсем растерялся.
- Н-ну… Понятно, что вы какая-то птица. То есть, - поправился он, заметив презрительную гримасу, - вы якобы птица. Из какого-то … птичьего клана, да?
Старичок прыснул и завалился на спину в приступе хохота. Он смеялся, прижимая к животу изуродованные руки и катаясь по обломку ветви. Кукушонок опасался, как бы тот не свалился вниз. Но, старичок, по-видимому, хорошо изучил своё скромное обиталище и его размеры. Наконец он немного успокоился.
- Птица! - пискнул старичок. - А скажи мне, дружочек, видел ли ты на этом чертовом прадреве хоть одну настоящую птицу?! Такую, в пёрышках и с крылышками? Чтобы этими крылышками махала и летела? Да не вниз, а вверх?!
Старик презрительно сплюнул, и плевок улетел вниз, в пульсирующую ударами темноту.
- Ну, там на самом верху. Там, кажется, живут птицы. Большие, с белыми крыльями. Я видел, как они мелькают в вышине.
Незнакомец издал какой-то странный булькающий звук, и ринулся к дуплу. Затем со дна его послышалась возня - старичок вдохновенно копался в грудах мусора. Спустя какое-то время вынырнул из подсвеченных грибами недр, пятясь и волоча что-то громоздкое, белёсое.
- Ну помоги, малец! - крикнул он, и Кукушонок нехотя зашевелился, подполз. Ухватил деревянную планку и потянул. Старикова ноша подалась с лёгкостью. Распласталась перед Кукушонком во всю ширь, свесившись краем в пропасть.
Мальчик замер.
Перед ним лежали огромные белые крылья. Искусно смастерённые из дерева и ткани. Лёгкие и надёжные. Способные поднять взрослого мужчину, не говоря уже о худеньком подростке.
- Откуда они у вас? - спросил Кукушонок, зачарованно поглаживая рукой искусственные перья.
Старик довольно крякнул.
- Оттуда! - и выразительно ткнул искалеченной рукой вверх. - В самом деле, ты ведь не думаешь, что там, в вышине, порхают настоящие птички? Всё такое же дурачье, как и прочие. Половчее, конечно, да поумелее. Глядь, как крылышки мастерить-то наловчились! Ну да не всегда их те крылья держат. У меня в логове целая, хе-хе, коллекция.
Старичок неприятно захихикал.
- Прячутся они ловко от прочих, толкутся себе отдельной стайкой. Но я знаю, где их схрон. На самой высокой секвойе, что за берёзовым гаем. Ох, как им хочется быть птицами! Больше жизни! Как хочется вырваться из древесной клетки. Но они слишком замусорены шелухой. А ведь когда-то каждому был даден шанс. Когда-то каждый из них был Кукушонком.
Старичок безнадёжно махнул рукой и посеменил к своему обиталищу.
У разверстой пасти дупла он остановился и вздохнул:
- Да ну чего уж… Киви я. Самая бескрылая из всех лже-птиц.
И ловко спрыгнул вниз, на груды мусора. А Кукушонок долго смотрел вверх, в разреженный полумрак, над которым где-то высоко было небо и солнце.
Вдруг что-то яркое, жёлтая вспышка, полыхнуло и погасло. Просвистело мимо и вниз. И кануло во тьму.
Сердце пропустило один удар. А потом подпрыгнуло и заколотилось где-то в горле.
Тёплое, жёлтое, солнечное… Иволга!
***
Он уже знал, что не успеет, ни за что не успеет. Может быть, она уже разбилась. Лежит где-то на дне. Изломанная и неподвижная. И горячая алая волна марает жёлтое платье, пульсирует в такт гигантскому древесному сердцу.
Пальцы лихорадочно теребили застёжку, пытались затянуть ремни, подогнать неудобные искусственные крылья под себя. Ватные ноги гулко ударяли по сухому дереву. Кукушонку казалось, что он не бежит, а вязнет в липком времени, тягучем и горьком, как древесная кровь. А время Иволги летит, стремительно несётся вниз…Ржавая застёжка на груди наконец поддалась, защёлкнулась. Мальчик сунул руки в петли, приделанные к каждому крылу. Ветвь под ногами закончилась, и Кукушонок ощутил под собой пустоту. Она подхватила мальчика и потянула вниз, в неведомую глубину, в древнюю бездну, на самом дне которой Кукушонку мерещилось алое на жёлтом.
Иволга… Что с ней стало? Оступилась, сорвалась? Или, может, злопамятный Воробей?.. Зачем только он оставил её одну.
В ушах свистело и гудело, всё громче с каждым мгновением. Но Кукушонок знал, что падает слишком медленно. Он крепче прижимал к телу руки, облачённые в крылья, но напрасно. Мальчик уже жалел, что надел их. Они были как костыли - не прибавляли скорости увечному и только замедлили бы ход здоровых ног. В момент паники и отчаяния, Кукушонок надеялся вопреки всему, что сможет догнать Иволгу. Поймать, спасти и, наверное, взлететь. Унести её прочь от всех бед и зол. Сделать то, чего не смог раньше. Когда он был большим, сильным и взрослым. Слишком взрослым, для того чтобы верить в чудо.
Мысли были непривычными, почти чужими. Воспоминание вертелось где-то на краю памяти. Вот-вот, еще чуть-чуть.
Кукушонок что есть силы всматривался в темноту. Глаза слезились, и влажное дыхание бездны размазывало слёзы по лицу.
Там было платье. Жёлтое, как солнечный свет. Там поднималась на крыло тяжёлая железная птица. И уже нельзя было ничего изменить.
Беспомощно хлопали за спиной мёртвые крылья. Мешали падать.
Может быть, где-то там, за множество реальностей отсюда, продолжал терять высоту самолёт, в котором летела Ириша. Но пока падение его не оборвалось, у Кукушонка ещё есть шанс всё исправить.
И впервые за всю свою бессмысленную жизнь… или даже за две? За ту, где он был человеком и которую не мог толком вспомнить, и за эту - короткую лже-птичью, Кукушонок мечтал не взлететь, но упасть. Мечтал так страстно и отчаянно, как прежде ни о чём на свете.
***
Падение оборвалось внезапно.
Мелкие как паутина, но прочные - не разорвать - корни, схватили, поймали свою добычу. Кукушонок дёрнулся раз, другой. Нет, не вывернуться.
Он огляделся. Во тьмы было почти ничего не разобрать. Только плотные тени гигантских стволов подступали совсем близко. Сжимали кольцо. Ещё немного - и не протиснуться даже Кукушонку.
На самом дне древесной воронки оглушительно билось сердце. Удары его были столь мощны, что Кукушонок ощущал их теперь всем телом - как ощущает волны лодчонка, выбравшаяся в море в преддверии шторма.
Но где же Иволга?
Кукушонком завладело отчаяние.
Где она? Если корни остановили его падение, то должны были поймать и её.
Он закричал, забился как птица в силках. Хрустнула неживая плоть громоздких крыльев. Звонко лопнули несколько корешков.
Кукушонок почувствовал, что медленно погружается ниже. Опускается сквозь плотные волны пульсации. Всё глубже. Всё ближе к сердцу…
Наконец он разглядел бледное желтоватое свечение, а затем увидел…
Иволга лежала на самом дне. Спокойная, недвижимая. Глаза закрыты, лицо светло и безмятежно. Только тело её чуть вздымалось и опадало: прямо под ней питала жизнью мир древняя сила.
Кукушонок протолкнулся сквозь последний слой корней, навис над девушкой. Протянув руку, попытался нащупать пульс. Но ничего было не разобрать из-за оглушительных ударов.
Неужели… конец?
Внутри Кукушонка всё застыло, как бы подёрнулось изморозью. Крохотные льдинки царапались, скреблись, причиняя нестерпимую боль.
Он потянул к Иволге обе руки.
Сколько жизней, сколько миров должно смениться, чтобы он понял? Чтобы сумел исправить свою ошибку?
Кукушонок бережно приподнял, обнял девушку. Она оказалась почти невесомой, легче пуха. Пульсация усилилось, сделалась едва выносимой. Кукушонок раскачивался ей в такт, блуждая потерянным взглядом во тьме. Пока не увидел место, где только что лежала Иволга. Там была только труха, прогнившая древесина и влажные комья земли. И больше ничего.
Сердце мира - сердце Иволги - билось у него в руках.
Сердце его собственного маленького мира. Живое, настоящее.
И когда Кукушонок заплакал от счастья и облегчения, Иволга, наконец, открыла глаза.
***
Над головой брезжил свет.
Они поднимались быстро и легко, без усилий. Мимо проносились ветви, гнёзда, удивлённые лица Воробьёв. Эти последние таращились на них во все глаза, возбуждённо попискивали и тыкали пальцами. Из трещины в старом дубе высунулось заспанное лицо Сыча и тут же по лесу эхом прокатилось удивлённое «У-у!».
Иволга счастливо смеялась и вертела головой, крепко обнимая Кукушонка за шею. Подол её жёлтого платья плескался в тёплом воздушном потоке.
- Держи меня! Я хочу помахать им рукой! - закричала девушка.
- Они не увидят, - ответил Кукушонок.
И это было истинной правдой. Потому что на глазах всех изумлённых обитателей леса из глубины, из самого сердца мира поднималась ввысь настоящая птица.