"Проклятие кармы"
В самую минуту открытия
в Летнем
немудрено натолкнуться
и на Володю О.
В часу седьмом утра
он сидит, по обычаю,
ещё в подвальных кафешках
на Невском,
где с отстранённым
не от мира сего
поглядом
всё помешивает
и помешивает
принесённый ему кофий.
Потом,
если нет пронизывающего ветерка,
скитальчествует по набережным
с тем же самым странным ощущением,
что он смотрит
точно сквозь проходящих.
В Летний
с набережной
он и забредает
в той же хмарной погружённости
в какую-то
вроде как уже
"другую" реальность.
Начинал он в садке
для узкоодарённых деток -
в новосибирской школе-интернате
при Академии Наук:
математику и физику им читали
самые натуральные академики,
решившие поставить
выращивание гениев
на поток.
Физики тогда казались
олимпийскими небожителями.
В это же примерно время
вышел знаменитый фильм
"Девять дней одного года",
где некое учёное светило,
получив во время эксперимента
смертельную дозу радиации,
живо обсуждает учёные результаты,
а супруге,
прибежавшей впопыхах, говорит:
"Ну, а с тобой
мы ещё успеем попрощаться!"...
На 24-м году жизни Володя
защитил уже докторскую,
но потом взялся за какую-то "вечную"
задачку по математике,
за разрешение которой
сразу же обещали Нобелевку и...
вскоре как-то совсем неожиданно
"надорвался".
По другой версии,
им же поведанной,
он её всё-таки разрешил,
но в ту же самую ночь
это решение украли "жиды",
и Нобелевскую премию
получил на другом конце света
известный американский
математический
"вор в законе"...
Было бы ему совсем тошно
месяцами не вылезать из Бехтеревки,
если бы лет тридцать назад
я бы не дал ему почитать
"Житие" протопопа Аввакума.
И что-то его тогда пронзило,
как-будто вдруг он что-то вспомнил.
И помню его склонённым в
Пушкинском Доме
уже над рукописным автографом
и букву за буквой
каллиграфно переписывающим
текст неистового протопопа.
Потом также он переписал
Евангелие
царицы Софьи,
какое она писала уже
в монастырском заточении,
научился переплетать в кожу,
оброс длиннющей бородой
и стал как две капли походить
на породистого старовера.
И только тогда
умиравшая мамочка
вдруг проговорилась,
что его дедушка
был знаменитым,
поморского согласия
наставником,
расстрелянным ещё в 28-м,
и что сами они потом
старательно хоронили себя
от "религиозного дурмана"
и Володеньку старались воспитать
(хотели ведь, как лучше)
в духе "нового человека"
и надо же:
"Мало того, что он сломался,
но и выполз
в родненьком сыночке
вдруг этот самый
„опиум для народа“"...
в Летнем
немудрено натолкнуться
и на Володю О.
В часу седьмом утра
он сидит, по обычаю,
ещё в подвальных кафешках
на Невском,
где с отстранённым
не от мира сего
поглядом
всё помешивает
и помешивает
принесённый ему кофий.
Потом,
если нет пронизывающего ветерка,
скитальчествует по набережным
с тем же самым странным ощущением,
что он смотрит
точно сквозь проходящих.
В Летний
с набережной
он и забредает
в той же хмарной погружённости
в какую-то
вроде как уже
"другую" реальность.
Начинал он в садке
для узкоодарённых деток -
в новосибирской школе-интернате
при Академии Наук:
математику и физику им читали
самые натуральные академики,
решившие поставить
выращивание гениев
на поток.
Физики тогда казались
олимпийскими небожителями.
В это же примерно время
вышел знаменитый фильм
"Девять дней одного года",
где некое учёное светило,
получив во время эксперимента
смертельную дозу радиации,
живо обсуждает учёные результаты,
а супруге,
прибежавшей впопыхах, говорит:
"Ну, а с тобой
мы ещё успеем попрощаться!"...
На 24-м году жизни Володя
защитил уже докторскую,
но потом взялся за какую-то "вечную"
задачку по математике,
за разрешение которой
сразу же обещали Нобелевку и...
вскоре как-то совсем неожиданно
"надорвался".
По другой версии,
им же поведанной,
он её всё-таки разрешил,
но в ту же самую ночь
это решение украли "жиды",
и Нобелевскую премию
получил на другом конце света
известный американский
математический
"вор в законе"...
Было бы ему совсем тошно
месяцами не вылезать из Бехтеревки,
если бы лет тридцать назад
я бы не дал ему почитать
"Житие" протопопа Аввакума.
И что-то его тогда пронзило,
как-будто вдруг он что-то вспомнил.
И помню его склонённым в
Пушкинском Доме
уже над рукописным автографом
и букву за буквой
каллиграфно переписывающим
текст неистового протопопа.
Потом также он переписал
Евангелие
царицы Софьи,
какое она писала уже
в монастырском заточении,
научился переплетать в кожу,
оброс длиннющей бородой
и стал как две капли походить
на породистого старовера.
И только тогда
умиравшая мамочка
вдруг проговорилась,
что его дедушка
был знаменитым,
поморского согласия
наставником,
расстрелянным ещё в 28-м,
и что сами они потом
старательно хоронили себя
от "религиозного дурмана"
и Володеньку старались воспитать
(хотели ведь, как лучше)
в духе "нового человека"
и надо же:
"Мало того, что он сломался,
но и выполз
в родненьком сыночке
вдруг этот самый
„опиум для народа“"...