Минорныя речитативы
"В какой красотище Вы живёте!" -
приговаривают мне мои гости.
Навещают они меня, по обычаю,
в белые ночи
и говорят обо всём с патетикой,
и я им, впрочем
после долгой паузы,
вторю: "Да-да-да,
но если б вы знали,
что с ноября по март
"наш городок"
совсем не приспособлен для проживания!"
Я красочно всегда рисую
хлюпающую жижу под ногами,
склизоту и гололёдец,
метровые сосульки,
с грохотом вонзающиеся в тротуар,
иссиня-бледныя физиономии
и распластанно-сумеречные
январские деньки
с моросящей хандрой и
меланхолическим бесприютом.
На что мои заморския гости
из какой-нибудь вечно солнечной Калифорнии
всегда возражают
примерно одинаковыми словами:
"Но красота ведь скрашивает и смягчает?"...
И вот сегодня,
чтобы хоть как-то скрасить и смягчить
свою изнурительную уже
бессонницу,
в четвёртом часу утра
выбираюсь побродить.
Мой "Золотой треугольник"
Невский-Нева-Фонтанка,
когда-то "вот тебе и весь Петербург",
вполне сносно освещён и иллюминирован,
я с ним сжился и приспособился
и только в нём возникает ощущение
"дома" и безопасности.
Бреду сплошной чередой
всё ещё шумных ресторанов и кабаков,
вглядываюсь
в воды Екатерининского канала
на зыблющееся отражение Спаса на Крови,
долго выстаиваю у васнецовского распятия,
затем уже Мойкой
следую анфиладой особнячных фасадов.
Всматриваюсь в окна орбелиевской квартиры:
в роковые для Эрмитажа 30-е
в кабинете именитого директора
по ночам горел свет,
где своим каллиграфным почерком
Иосиф Абгарович
старательно очерчивал в характеристиках
"буржуазную подкладку"
в уже заарестованных соработниках...
В проёме между эрмитажными атлантами,
у каковых,
как это всегда случалось в детстве,
"пальчиком" прощупываю венозныя "прожилки"
на гранитных ступнях
и созерцаю купол Иссакия...
А у Монферрановой колонны,
как это часто бывает именно в это время,
одинокая фигура Михал Иваныча,
сумасшедшего трубача,
и стелющееся по пустынной площади
его мелизматическое,
для себя только и Господа,
музицирование.
Этот гениальный чудак
попал даже в западные книги рекордов,
поскольку Сороковую симфонию Моцарта
лихо выдувает,
стоя на голове.
Круглый сирота,
выходец из детского дома,
он научился говорить и общаться
с окружающими на трубе,
сам став её продолжением,
и когда ему явственно не хватает слов,
он приговаривает: "Счас!" -
и невыговоренные чувства
выдувает на своём инструменте.
Живёт он в Репино,
где, странствуя по свету,
выдул основательный особняк,
и до первой электрички,
в какую он должен вскорости
утомлённо погрузиться,
брожу вокруг да около кругами,
настраиваясь на его минорныя речитативы...
приговаривают мне мои гости.
Навещают они меня, по обычаю,
в белые ночи
и говорят обо всём с патетикой,
и я им, впрочем
после долгой паузы,
вторю: "Да-да-да,
но если б вы знали,
что с ноября по март
"наш городок"
совсем не приспособлен для проживания!"
Я красочно всегда рисую
хлюпающую жижу под ногами,
склизоту и гололёдец,
метровые сосульки,
с грохотом вонзающиеся в тротуар,
иссиня-бледныя физиономии
и распластанно-сумеречные
январские деньки
с моросящей хандрой и
меланхолическим бесприютом.
На что мои заморския гости
из какой-нибудь вечно солнечной Калифорнии
всегда возражают
примерно одинаковыми словами:
"Но красота ведь скрашивает и смягчает?"...
И вот сегодня,
чтобы хоть как-то скрасить и смягчить
свою изнурительную уже
бессонницу,
в четвёртом часу утра
выбираюсь побродить.
Мой "Золотой треугольник"
Невский-Нева-Фонтанка,
когда-то "вот тебе и весь Петербург",
вполне сносно освещён и иллюминирован,
я с ним сжился и приспособился
и только в нём возникает ощущение
"дома" и безопасности.
Бреду сплошной чередой
всё ещё шумных ресторанов и кабаков,
вглядываюсь
в воды Екатерининского канала
на зыблющееся отражение Спаса на Крови,
долго выстаиваю у васнецовского распятия,
затем уже Мойкой
следую анфиладой особнячных фасадов.
Всматриваюсь в окна орбелиевской квартиры:
в роковые для Эрмитажа 30-е
в кабинете именитого директора
по ночам горел свет,
где своим каллиграфным почерком
Иосиф Абгарович
старательно очерчивал в характеристиках
"буржуазную подкладку"
в уже заарестованных соработниках...
В проёме между эрмитажными атлантами,
у каковых,
как это всегда случалось в детстве,
"пальчиком" прощупываю венозныя "прожилки"
на гранитных ступнях
и созерцаю купол Иссакия...
А у Монферрановой колонны,
как это часто бывает именно в это время,
одинокая фигура Михал Иваныча,
сумасшедшего трубача,
и стелющееся по пустынной площади
его мелизматическое,
для себя только и Господа,
музицирование.
Этот гениальный чудак
попал даже в западные книги рекордов,
поскольку Сороковую симфонию Моцарта
лихо выдувает,
стоя на голове.
Круглый сирота,
выходец из детского дома,
он научился говорить и общаться
с окружающими на трубе,
сам став её продолжением,
и когда ему явственно не хватает слов,
он приговаривает: "Счас!" -
и невыговоренные чувства
выдувает на своём инструменте.
Живёт он в Репино,
где, странствуя по свету,
выдул основательный особняк,
и до первой электрички,
в какую он должен вскорости
утомлённо погрузиться,
брожу вокруг да около кругами,
настраиваясь на его минорныя речитативы...