Ялкала
Едва мой отец успел умереть,
как появился на родительской даче
молодой человек, по фамилии Рейнсхолдс,
какой барски ноздрёвским жестом
указав на простирающееся озёрное побережье,
сказал:"Это уже всё моё!,
и далее, уже волевым жестом постаментного Лукича,
показав на отцовский участок:
"И это тоже - всё моё!".
Челядь, сопровождавшая данного господина,
и набранная из глав администраций,
депутатов,
милицейских чинов,
банкиров
и местного духовенства,
искательно закивала головами,
как точно в театре марионеток,
движимая руками всего лишь одного кукловода...
Где - то, говорят, светит солнышко и по летнему тепло,
кто - то совсем недавно мне говорил,
что надо настраиваться только на светлое и радостное,
в моём же бытии опадают листья и льёт дождь,
отчётливо звонкой капелью,
среди мучительно бессонной ночи,
сквозь прохудившуюся крышу,
капая в подставленный проржавевший таз...
Когда - то в этих местах жил, тихо и несловоохотливо, "угрюмый финн",
вылавливая в этом озере,
поднимавшегося из залива на нерест краснопёрого лосося;
в сумеречные вечера,
как это и было принято, читая вслух,
сидевшему "за пяльцами" девишнику,
очередную главу из "люторовой" Библии;
зимой по воскресным дням всем семейством,
на широких лыжах, сквозь еловую чащобу,
по целине, выбираясь на Божью службу,
в соседний - в двух верстах, Линтуловский монастырь.
В 1917 здесь неожиданно возник Владимир Ульянов,
с двумя ближайшими дружбанами -
Рыковым и Пятаковым,
и объёмистым саквояжем,
туго набитым рейхсмарками.
Они были "гонимы",
и потому просили приюта и пристанища.
Ещё через год сюда же приехал умирать
из голодного Петрограда,
Георгий Валентинович Плеханов,
Обыскивавшая его питерское пристанище
кронштадтская матросня,
громко и глумливо - совсем по смердяковски - ржала,
когда, сброшенный с постели, старик,
пролепетал что - то про "первого в России марксиста".
В памятном 39-том над хутором появилась стая
краснозвёздных самолётиков.
Пока дети с ликованием и радостью
махали им платками и картузами,
картоннокрылые самолёты,
заходя друг за другом,
в раздирающем барабанные перепонки "пике",
отбомбили образцовопоказательным ковровым способом,
и коровник, и курятник, и луковый огород,
и девишник, в самом доме, "за пяльцами",
внимавший чтению люторовой Книги.
После 45, здесь в Jalkala,
появились "скабари",
обосновавшись поначалу в чудом сохранившимся свинарнике,
они ударно отстроили бараки,
и дальше уже в совхозе, продолжали строить новую жизнь,
занимаясь опробованием самых передовых технологий.
В памятном 61,
когда до деревни протянули асфальтный путь,
соразмерный широте Невского прошпекта,
и по нему проехалась кавалькада лимузинов,
вместе Никитой Сергеичем и самим густопсобородым Фиделем,
торжественно разрезать ленточку,
на том месте,
где посреди елей уже сидел гранитнотёсанный Ильич,
и что -то сутуло и совсем невдохновенно писал,
совхоз на месте изведённых сосновых боров,
уже третий год растил и холил кукурузу.
Из истории тогда напрочь выветрились и Пятаков и Рыков,
и саквояж с рейсхмарками,
оставался только Ильич, по воле идей какого,
строители совсем недалёкого коммунизма,
должны были в музейной избе - читальне вдохновляться
перлами из только что отпечатанного
самого полного собрания его сочинений.
("Говорить правду - это мелкобуржуазный предрассудок!", -
"Нравственно только то, что полезно и выгодно рабочему классу!"
Гегелю на полях - "А сука, боженьку жалко!").
Именно в те годы, когда ещё не рассыпался в крошево,
в одну ночь настеленный прямо на голую землю асфальтный путь,
и ещё бодро просвещала народы изба - читальня,
мои родители и стали обладателями четверти скабарского барака,
с куском огорода прямо на берегу Kaukjarvi - Ужасозера -
очевидно свидетеля загадочного архаичного кошмара -
озёрной чаши размером с километр на два.
По озеру запрещалось кататься на моторках,
и подплывать к противоположному берегу,
где среди еловых верхушек
силуэтно прочерчивались сетчатые блюдца радаров ПВО.
Последний раз, они уже с ржавым визгом, крутились,
когда уже другие самолёты,
бомбили Белград и монастыри в Косово.
После уже этих телеэкранных бомбёжек,
в приказавшем долго жить совхозе,
появились первые "тамбовцы":
опёршись задницей о капот пятиметрового лимузина,
с толстой сигарой во рту,
с семипудовой,
в брючном костюмчике от самого Кардена,
спутницей жизни,
наблюдая, как молдаване,
выстроившие до этого 57 коровников,
лихо докладывают четвертый этаж
краснокирпичного сооружения,
по замыслу наёмного архитектора,
являющегося "самой точной копией",
одного из замков Луары.
Тамбовцы скоро обзавелись водными мотоциклами,
на которых совсем лихо носились по озёрной глади,
одновременно, уж совсем как в американском кино,
пристреливая длинными очередями
из автоматов "наперевес",
прибрежные "кусточки"...
Снова я на родительской даче:
грохочущей техникой в прибрежной "урёме",
повалены сотни стволов краснокнижной "чорной" ольхи.
С корнем "выкорчевона" и сама чья - то "жизнь и судьба".
За обнажившимся пространством Kaukjarvi ,
тонущем в мелкой дождевой "исмороси" ,
точно пеленой века "притворно привременного",
где - то справа, там где святая Бригитта,
"поставила" первый монастырь в этих землях -
мне грезится "тень ангела, навсегда отвернувшегося от нас"...
как появился на родительской даче
молодой человек, по фамилии Рейнсхолдс,
какой барски ноздрёвским жестом
указав на простирающееся озёрное побережье,
сказал:"Это уже всё моё!,
и далее, уже волевым жестом постаментного Лукича,
показав на отцовский участок:
"И это тоже - всё моё!".
Челядь, сопровождавшая данного господина,
и набранная из глав администраций,
депутатов,
милицейских чинов,
банкиров
и местного духовенства,
искательно закивала головами,
как точно в театре марионеток,
движимая руками всего лишь одного кукловода...
Где - то, говорят, светит солнышко и по летнему тепло,
кто - то совсем недавно мне говорил,
что надо настраиваться только на светлое и радостное,
в моём же бытии опадают листья и льёт дождь,
отчётливо звонкой капелью,
среди мучительно бессонной ночи,
сквозь прохудившуюся крышу,
капая в подставленный проржавевший таз...
Когда - то в этих местах жил, тихо и несловоохотливо, "угрюмый финн",
вылавливая в этом озере,
поднимавшегося из залива на нерест краснопёрого лосося;
в сумеречные вечера,
как это и было принято, читая вслух,
сидевшему "за пяльцами" девишнику,
очередную главу из "люторовой" Библии;
зимой по воскресным дням всем семейством,
на широких лыжах, сквозь еловую чащобу,
по целине, выбираясь на Божью службу,
в соседний - в двух верстах, Линтуловский монастырь.
В 1917 здесь неожиданно возник Владимир Ульянов,
с двумя ближайшими дружбанами -
Рыковым и Пятаковым,
и объёмистым саквояжем,
туго набитым рейхсмарками.
Они были "гонимы",
и потому просили приюта и пристанища.
Ещё через год сюда же приехал умирать
из голодного Петрограда,
Георгий Валентинович Плеханов,
Обыскивавшая его питерское пристанище
кронштадтская матросня,
громко и глумливо - совсем по смердяковски - ржала,
когда, сброшенный с постели, старик,
пролепетал что - то про "первого в России марксиста".
В памятном 39-том над хутором появилась стая
краснозвёздных самолётиков.
Пока дети с ликованием и радостью
махали им платками и картузами,
картоннокрылые самолёты,
заходя друг за другом,
в раздирающем барабанные перепонки "пике",
отбомбили образцовопоказательным ковровым способом,
и коровник, и курятник, и луковый огород,
и девишник, в самом доме, "за пяльцами",
внимавший чтению люторовой Книги.
После 45, здесь в Jalkala,
появились "скабари",
обосновавшись поначалу в чудом сохранившимся свинарнике,
они ударно отстроили бараки,
и дальше уже в совхозе, продолжали строить новую жизнь,
занимаясь опробованием самых передовых технологий.
В памятном 61,
когда до деревни протянули асфальтный путь,
соразмерный широте Невского прошпекта,
и по нему проехалась кавалькада лимузинов,
вместе Никитой Сергеичем и самим густопсобородым Фиделем,
торжественно разрезать ленточку,
на том месте,
где посреди елей уже сидел гранитнотёсанный Ильич,
и что -то сутуло и совсем невдохновенно писал,
совхоз на месте изведённых сосновых боров,
уже третий год растил и холил кукурузу.
Из истории тогда напрочь выветрились и Пятаков и Рыков,
и саквояж с рейсхмарками,
оставался только Ильич, по воле идей какого,
строители совсем недалёкого коммунизма,
должны были в музейной избе - читальне вдохновляться
перлами из только что отпечатанного
самого полного собрания его сочинений.
("Говорить правду - это мелкобуржуазный предрассудок!", -
"Нравственно только то, что полезно и выгодно рабочему классу!"
Гегелю на полях - "А сука, боженьку жалко!").
Именно в те годы, когда ещё не рассыпался в крошево,
в одну ночь настеленный прямо на голую землю асфальтный путь,
и ещё бодро просвещала народы изба - читальня,
мои родители и стали обладателями четверти скабарского барака,
с куском огорода прямо на берегу Kaukjarvi - Ужасозера -
очевидно свидетеля загадочного архаичного кошмара -
озёрной чаши размером с километр на два.
По озеру запрещалось кататься на моторках,
и подплывать к противоположному берегу,
где среди еловых верхушек
силуэтно прочерчивались сетчатые блюдца радаров ПВО.
Последний раз, они уже с ржавым визгом, крутились,
когда уже другие самолёты,
бомбили Белград и монастыри в Косово.
После уже этих телеэкранных бомбёжек,
в приказавшем долго жить совхозе,
появились первые "тамбовцы":
опёршись задницей о капот пятиметрового лимузина,
с толстой сигарой во рту,
с семипудовой,
в брючном костюмчике от самого Кардена,
спутницей жизни,
наблюдая, как молдаване,
выстроившие до этого 57 коровников,
лихо докладывают четвертый этаж
краснокирпичного сооружения,
по замыслу наёмного архитектора,
являющегося "самой точной копией",
одного из замков Луары.
Тамбовцы скоро обзавелись водными мотоциклами,
на которых совсем лихо носились по озёрной глади,
одновременно, уж совсем как в американском кино,
пристреливая длинными очередями
из автоматов "наперевес",
прибрежные "кусточки"...
Снова я на родительской даче:
грохочущей техникой в прибрежной "урёме",
повалены сотни стволов краснокнижной "чорной" ольхи.
С корнем "выкорчевона" и сама чья - то "жизнь и судьба".
За обнажившимся пространством Kaukjarvi ,
тонущем в мелкой дождевой "исмороси" ,
точно пеленой века "притворно привременного",
где - то справа, там где святая Бригитта,
"поставила" первый монастырь в этих землях -
мне грезится "тень ангела, навсегда отвернувшегося от нас"...