Синягин Ираклий Иванович, академик. Из книги "Хлеб из камня" 1
Если первый учебный год -1928/29 - прошел очень спокойно, в планомерной и усидчивой учебе, то уже следующий второй учебный год I929/30 - был наполнен разными событиями. Мы приняли участие в коллективизации. Это было дело такого масштаба, что все прочее, в том числе и учеба, отступили на задний план. Людей, лет на десять постарше, чем наше поколение, "молодость водила в сабельные походы и бросала на кронштадтский лед". Но и у нас были свои походы и свои льды.
Мое возмужание, самый чувствительный и восприимчивый возраст 17-18 лет, совпало с началом первой пятилетки, с годами великого перелома конца двадцатых - начала тридцатых годов. Я отлично помню годы НЭПа - я уже учился в школе, был комсомольцем. В таком возрасте человек уже все отлично понимает (если он, конечно, не совсем пустышка) и всем интересуется. Более того, в таком возрасте молодой человек хочет принять личное участие во всех ярких событиях своей современности.
НЭП был своеобразным периодом в жизни страны. Это, конечно, было оживление капиталистических элементов, но оживление непрочное, неуверенное. Нэпманы вряд ли спали спокойно. За их судорожным спекулятивным благополучием неустанно следили фининспекторы, на горизонте у каждого маячили Соловки или Нарым. Нэпманское роскошество, лихачи, наемные автомобили, рестораны, даже проститутки все было какое-то ненастоящее, временное, обреченное.
Наряду с нэпманским богатством, в стране, конечно, и в Москве было много самой настоящей бедности. В Рахмановском переулке у Биржи труда стояли большие очереди. Мне и самому пришлось не мало потолкаться в ее прокуренных коридорах за грошовой временной работой "для подростков". Временная работа истопником, разгрузка вагонов с дровами, очистка снега - вот какие небогатые возможности могла предоставить Биржа труда в 1927 году.
Как-то быстро и на первый взгляд незаметно настали совсем другие времена. Промышленность получила громадный толчок к развитию. На улицу Кирова невозможно было войти с рейсшиной в руках - такого человека сразу рвали несколько кадровиков, приглашая на работу. Началась подлинная колхозная революция в деревне. Итак, зимой 1930 года я впервые вплотную вошел в гущу колхозных дел и принимал участие в работах первой большевистской колхозной весны I930 г.
В составе довольно большой группы студентов Университета я был командирован в деревню в качестве инструктора по протравливанию семян. Такое назначение, наверное, было связано с тем, что я учился на агрохимическом отделении. По своему восемнадцатилетнему возрасту я едва ли годился на какие либо более сложные дела, но с протравливанием ознакомился хорошо и мог вполне уверенно провести это дело в любом хозяйстве.
Мы (я и два-три моих товарища) пришли в большое очень многолюдное учреждение "Хлебоцентр" на одной из центральных площадей Москвы. Оно размещалось где-то в районе Охотного ряда, но теперь давно уже нет ни самого "Хлебоцентра", ни даже дома, где он находился. Нас встретил живой, довольно пожилой, лысый, с характерным острым взглядом сотрудник. Кажется, его фамилия была Любимов.После нескольких вопросов он убедился, что с нашим заданием мы вполне в силах справится. "Куда хотите ехать? Может быть в Казахстан, подальше?". Это предложение нам понравилось: "Поедем!". Нам выдали командировочные удостоверения и деньги и через день мы тронулись в путь, в Алма-Ату.
Мне много раз потом пришлось совершать путь Москва-Алма-Ата. Но эта первая поездка, конечно, оставила самое сильное впечатление. Она была очень длительной, суток 6-7, хотя поезд считался скорым. Медленно полз наш состав через центральную Россию, Поволжье, Оренбургские и казахские степи. Поразила своей шириной Волга у Сызрани, приаральские пески, арбы на высоченных колесах в Арысе и Чимкенте, красавец Заилийский Алатау у Алма-Ата.
Мы явились в учреждение, куда были направлены. Ей-богу, я не помню теперь его точного названия. Знаю только, что оно было очень длинным, и в нем сочетались слога "край", "кооп", "зерно", "центр", "союз" и еще какие-то. Столица Казахстана совсем недавно переехала в Алма-Ату из Кзыл-Орды. Помещений не хватало. Учреждения, в том числе и наше, работали в две смены. Мечтать о гостинице не приходилось и, как и все командированные того периода, мы спали в учреждении на столах, подложив кулак и шапку под голову и укрывшись собственным пальто.
Понятно, что раздеваться "до положительной степени" было нельзя. Раздевались только до "сравнительной степени" - т.е. снимали ботинки. Обедали мы в довольно хорошей по тем временам столовой на улице Торговой. Там были, конечно, очереди, но не очень длинные. Обеды казались нам хорошими, особенно нравился несравненный алма-атинский (тогда чаще говорили еще верненский) апорт.
Наша группа разделилась. Я поехал в тогдашний Талды-Курганский округ - на северо-восток от Алма-Аты, в предгорья Джунгарского Алатау. Товарищи из учреждения с длинным названием отнеслись к нам внимательно. "В своем этом зипуне (так отозвался один из них о моем пальто) Вы там наверняка замерзнете. Возьмите валенки и тулуп". Выдали мне эти предметы, и я на поезде отъехал 60 км от Алма-Аты до станции Илийская.
Турксиб еще не был закончен. От Илийской на северо-восток поезда не ходили. Нужно было ехать гужевым транспортом. Походив у станции, я встретил молодого парня, который привозил какой-то груз в Илийскую и ехал теперь домой в Талды-Курган. Нашелся и попутчик, кореец Ким, который ехал по общественным делам тоже в Талды-Курган. Стоил этот способ передвижения не дорого. Кажется около 1 коп. за км.
Стояла морозная ясная погода. Мы ехали со скоростью километров сорок в сутки, ночевали у казахов в "муллушках", питались, в общем, чем попало и где попало. Неприятно действовали встречи со многими больными людьми - сифилитиками, трахомными. Только сопоставляя то далекое время с теперешним, можно сказать, как много сделала Октябрьская революция для казахов. Если бы не Октябрь, пожалуй, почти бы уже и не было этого хорошего народа. Вымер бы он от болезней, в которых больше всего виноваты были царские колонизаторы.
Тогдашний Талды-Курган ничем не отличался от крупной станицы Гавриловской, как он раньше назывался. Несколько двухэтажных домов станичного начальства в центре, десятки прямых, как стрела, длинных перекрещивающихся только под прямым углом улиц, застроенные одноэтажными, довольно добротными домами. Везде пирамидальные тополя, у каждого дома - сады.
Крайним пунктом моей поездки были станицы Андреевская и Колпаковская еще в километрах в 200 от Талды-Кургана почти уже у самой китайской (синцзянской) границы. Я переезжал из одного только что организованного колхоза в другой, проводил занятия с колхозниками, организовывал протравливание семян. Конечно, не везде получалось сразу. Но я проявлял, как теперь говорят, напористость, мне помогали местные товарищи. Думаю, что эта работа не прошла впустую - она содействовала снижению поражения посевов головней и помогала прививать навыки коллективного труда и применения (пусть примитивного) химии в сельском хозяйстве.
Я принял участие во многих собраниях, на которых обсуждался вопрос о создании колхозов. Были, конечно, и перегибы, были случаи необоснованного раскулачивания и запугивания, было немало случаев создания сразу коммун с обобществлением всего, вплоть до домашней птицы. Но сейчас, сорок лет спустя, я думаю, что нельзя строго судить людей тридцатого года за эти факты. Первым всегда трудно. Им не у кого учиться, они должны сами, порой на ощупь, искать пути. Итог этой огромной и тяжелой работы не только положительный, но блестящий. Я размышлял об этом особенно много в дни Третьего Всесоюзного съезда колхозников в ноябре 1969 г., на котором присутствовал в качестве гостя.
Очень много крестьян, молодых, но и не только молодых, страстно желали уйти от бедной и бесперспективной единоличной жизни. Они ясно понимали, что ничего действительно хорошего такая жизнь им не обещает. В этом, на мой взгляд, заключалась главная причина успешности пропаганды за колхозы. Я был очень еще молод, но и ко мне были обращены вопросы многих участников деревенских собраний. Я слушал, что говорили старшие товарищи, и сам старался найти самые верные и доходчивые слова.
Было, конечно, не мало людей в деревне, которые активно боролись против организации колхозов. В этом отношении юго-восточный Казахстан с его близостью к границе, наличием многих казачьих станиц не представлял исключения. Угон скота за рубеж, прямые террористические акты со стороны кулачества, попытки организации восстаний имели место и здесь. Но успеха эти попытки не имели, поскольку основная масса крестьянства поддержала организацию колхозов.
Лично мне участие в "первой большевистской весне" дало очень много. За три месяца, проведенных в деревне, я очень возмужал и духовно и физически. Укрепился и мой интерес к сельскохозяйственной науке, закалилась воля.
В 1930 г. была проведена первая большая реорганизация вузов; потом эти реорганизации, часто очень непродуманные, посыпались как горох из мешка. Но реорганизация 1930 г. была первой, к ней относились с большим интересом. Нам пришлось одновременно с обсуждением вопросов реорганизации, крепко "поднажать" на занятия, чтобы компенсировать время, затраченное на поездки.
Вернувшись из командировки в Казахстан на коллективизацию, я сидел в лаборатории, не считаясь со временем, чтобы сдать количественный анализ. Вел его у нас проф. Глинка, автор известного учебника общей химии. Проходили мы количественный анализ очень основательно. Нужно было сделать десятки задач. Я очень благодарен Глинке и его ассистентам за эту основательность. Мне потом легко было работать самостоятельно и заведовать лабораториями. Главное чего добивался Глинка - научить нас работать "чисто". Он в основном, как мне кажется, справлялся с этой задачей.
Одним из элементов реорганизации вузов 1930 г. было создание специализированных учебных институтов и в их числе Московского института агрохимии и почвоведения. Я хочу здесь несколько отвлечься от строго хронологического изложения и посвятить несколько страниц замечательным агрохимикам Тимирязевки, много сделавшим для развития агрохимической науки. Многим из них я обязан своим образованием и воспитанием, как научный работник.
Признанным руководителем отечественной агрохимии был академик Дмитрий Николаевич Прянишников. О нем много написано. В частности, вместе с С.И.Вольфковичем, А.В.Соколовым и др. я принял участие в подготовке специальной книги о Прянишникове, где наряду со многими другими есть и мои воспоминания об этом замечательном человеке и ученом. Здесь может быть нужно подчеркнуть лишь немногие черты Прянишникова, которые производили на молодежь особенно сильное впечатление.
Это, во-первых, абсолютная научная честность Прянишникова, его полная неспособность выдать что-либо желаемое за существующее. Прянишников с исключительной ответственностью относился к эксперименту, никогда не допускал ни малейшей натяжки в выводах. Поэтому все сделанное Прянишниковым заслуживает полного доверия. Читая работы Д.Н., всегда четко видно, что уже известно, а что еще нужно доделать.
Второе, что характерно для Прянишникова - стремление довести исследования до практического результата, помочь практике. Каким гигантом в наших глазах казался Прянишников по сравнению с ловцами удачи, такими как Вильямс , Лысенко и многие их последователи. Болтая на всех перекрестках о значении их работ для производства, они в силу своей безответственности наносили вред производству, ибо рекомендовали ему научно недостоверные предложения.
Д.Н.Прянишников оставил после себя большую школу. Наверное, ни один ученый в агрономии не имел так много убежденных последователей как Д.Н.Прянишников. Я думаю, что не было у нас ни одной научной школы, которая так много сделала для сельского хозяйства, как именно школа агрохимиков....
...В.М.Клечковский очень обстоятельно развил однажды мысль о том, что агрохимикам нелегко было доказать свою правоту и обосновать требования на увеличение производства удобрений. Производство и применение удобрений требовало крупных вложений, подготовки соответствующих кадров и т.п. Здесь, конечно, дело обстояло много сложнее чем с введением новых сортов или даже освоением целины. Однако агрохимики были твердо убеждены, что независимо от любых других действий, без химизации все равно обойтись нельзя. Далеко не сразу, но эта мысль была воспринята, и результаты сказались в короткое время.
В период учебы в ТСХА, кажется летом 1930 г., мне пришлось встретиться с Константином Каэтановичем Гедройцем. Его лишь условно можно причислить к школе Д.Н.Прянишникова. Сам он сделал так много, создал такой переворот в почвоведении и агрохимии, явился руководителем и такого количества учеников, что, несомненно, можно говорить о самостоятельной школе Гедройца. Правда, многие черты роднили эту школу с прянишниковцами.
Как и Дмитрий Николаевич, Константин Каэтанович был неутомимым экспериментатором великим тружеником в науке, человеком высочайшей научной добросовестности. Если Прянишников занимался главным образом "растительным углом" агрохимического треугольника, то Гедройц уделял свое внимание "почвенному" углу. Оба направления никогда не вступали в противоречия. Они лишь дополняли друг друга.
Я учился в TCXA, когда вышла массовым изданием знаменитая книга Гедройца "Учение о поглотительной способности почв". Мы ее читали и перечитывали. Сейчас, чуть не полвека спустя, я помню все основные положения этой книги, такое впечатление она оставила. Читали мы, тогдашние студенты и многие другие работы Гедройца, а его также знаменитый "Химический анализ почв" долгие годы был настольной лабораторной книгой каждого агрохимика.
А.В.Чаянов был выслан в Алма-Ату и работал консультантом у наркома земледелия КАССР Сыргабекова. Он называл себя сам "карманным научным институтом" наркома, подчеркивая этим свою способность дать квалифицированные заключения по очень широкому кругу вопросов. Не удовлетворяясь вполне своей работой в Наркомате, А.В.Чаянов добился себе и преподавательской работы в Казахстанском сельскохозяйственном институте. Он вел скучнейший, казалось бы, курс вариационной статистики. Однако, как вел! Замечательное ораторское искусство Чаянова приводило к тому, что на его лекции приходили сотни студентов и преподавателей, которым не было никакого дела до вариационной статистики. Примеры, сравнения, отдельные крылатые словечки Чаянова обсуждались в аудиториях и коридорах института, вызывали горячие споры в общежитиях. Это вызвало известные размышления у соответствующих людей, и Чаянова отправили из Алма-Аты куда-то "подальше".
Я никак не могу назвать Чаянова и Дояренко своими учителями. Скорее они, если можно так выразится, антиучителя. Люди учатся не только на положительных, но и на отрицательных примерах. С этой позиции я кое-что почерпнул и у них. Знакомство с Дояренко, Чаяновым и другими людьми такого же типа наглядно показало мне, насколько велика роль правильной идеологии в формировании человека. Даже люди больших личных способностей, а ими, несомненно, обладали Дояренко и Чаянов, не могут выйти на правильный путь, если их ведут ошибочные, отсталые в своей основе взгляды, если они пытаются свернуть с главной дороги развития общества. Такие люди не имеют перспектив.
Одним из очень известных профессоров Тимирязевки был И.А.Каблуков. Вряд ли был когда-нибудь еще один профессор, о котором бы ходило столько анекдотов, как о Каблукове. Эти анекдоты шли за Каблуковым всю его жизнь и продолжаются после его смерти. При всем этом И.А.Каблуков был совершенно серьезным и крупным ученым, почетным членом Академии Наук СССР. В основе рассказов о Каблукове лежала его феноменальная, может быть даже немного нарочитая рассеянность.
Рассказывали, что он расписывался не Иван Каблуков, а Каблук Иванов. Очевидцы сообщали, что одной ногой Каблуков шел по мостовой, а другой по тротуару и жаловался вполне серьезно: "Что-то захромал, знаете". Я сам слышал как он, вместо того, чтобы сказать "великие русские химики Менделеев и Меншуткин", вдруг выпалил "великий русский химик Мендельшуткин"... И.А.Каблуков был в свое время передовым ученым в области физической химии и одним из основоположников этой науки....
На молодых слушателей лекции Вильямса производили сильное впечатление. Он тогда был уже полупарализован, но его речь можно было понять еще без напряжения. Вильямс мастерски излагал свою теорию. Имея в основе неправильные посылки (мы тогда еще об этом не догадывались), теория травопольной системы подкупала своей стройностью и логикой. Вильямс отлично знал историю земледелия и очень умело использовал свои знания. Иногда он ссылался и на классиков марксизма, но делал это тактично и не часто. К концу курса лекций Вильямса мы чувствовали себя убежденными травопольщиками. Когда в 1931 году Центриздат предложил мне написать небольшую брошюру по удобрению лугов, я включил в нее ряд вильямсовских положений.
Но, как говорится, червь сомнений очень скоро начал подтачивать в моем сознании травопольную теорию. Мы были химиками и странные представления Вильямса по гумусовым кислотам, печально знаменитый ион "СаО" и многие другие подобные нелепости не могли не вызвать у нас протеста. Вильямса самого я не спрашивал, стеснялся, но другие преподаватели Академии либо недоуменно пожимали плечами, либо безапелляционно изрекали "галиматья". Более принципиальными и прямыми в этом отношении были агрохимики, наиболее "застенчивыми" сотрудники кафедры Вильямса; многие из них, конечно, понимали его ошибки, "но ведь ... вы сами понимаете".
По мере изучения агрохимии, общения с Прянишниковым и его ближайшими сотрудниками, идеи Вильямса все более тускнели в наших глазах. К окончанию академии подавляющее большинство студентов нашего курса, в том числе и я, уже не относились с доверием к травополью.
Нас увлекали идеи химизации, увлекала строгая научность школы Прянишникова. Априорные положения, не отвечающие результатам опытной проверки, нам казались праздными выдумками. Правда, от этого было еще далеко до полного отказа от вильямсенизма. Где-то в подсознании еще была вера в траву и в структуру почвы, в целесообразность травосеяния везде и всюду.
Я знаю, что многие так и сохранили до конца жизни эту "веру", пусть в несколько модифицированном виде. Настолько велика была сила убеждения, которой обладал Вильямс!
После окончания Тимирязевки мы часто читали в журналах и газете "Социалистическое земледелие" полемические статьи Вильямса и Прянишникова и некоторых их сотрудников. Статьи вызывали интерес, но их значение, мне кажется, было небольшим. В них не было каких-либо новых доводов и доказательств. Все, что говорилось в этих статьях, было нам уже известно. Однако нельзя было не заметить, что Вильямс перестраивается в некоторых деталях, кое-что признает, кое от чего как будто отказывается.
Был ли Вильямс ученым? Я думаю, что не был, если взять за основу оценки обычный тип ученого-экспериментатора, тщательно проверяющего каждый свой вывод. Таким настоящим ученым был Прянишников, очень ответственный в своих научных выводах и еще больше в рекомендациях для практики. У Вильямса не было никаких представлений об ответственности ученого перед наукой и народом. Больше всего, на мой взгляд, В.Р.Вильямс напоминал натурфилософов восемнадцатого века, которые, имея очень мало фактов, причем часто очень сомнительных, пытались воссоздать в своем воображении широкие, даже всеобъемлющие картины мира. Какой-нибудь Бюффон или Кювье со своей теорией катастроф имеют очень много общего по духу с Вильямсом.
Вильямс оценил роль почвенной структуры необычно высоко, можно сказать фетишизировал это свойство почвы. Его не интересовало, что в жизни все это не так, что структура, свойство, конечно, полезное, далеко не играет той решающей роли, которую он ей приписал. Но Вильямс на ошибочной основе колоссальной переоценки структуры начал развертывать теорию ее сохранения и улучшения.
Конечно, фетишизация структуры привела к ошибочным рекомендациям для производства. Так возникло анекдотическое "запрещение" бороны и катка, характеристика озимых как "стихийного" хлеба и много других глупостей.
Я часто думал, сознает ли Вильямс свои ошибки или нет. Вероятно, критика не проходила даром. Многое он, конечно, понял. Но подхалимское окружение, бесконечные славословия на собраниях и в печати могли закружить голову не только глубокого старика, но и кого угодно.
Возвращаясь к вопросу о реорганизации вузов, следует напомнить, что новый Московский институт агрохимии и почвоведения был сформирован в составе трех факультетов: химизации социалистического земледелия, почвоведения и химии растений. Впрочем, вуз получился небольшой, На третьем курсе было всего две группы факультета химизации и одна - почвоведения. Группа по химии растений была только на втором курсе. Я учился на факультете химизации. В начале весны I93I года я с группой сокурсников снова поехал на практику. На этот раз я попал в Некоузский район тогдашней Ивановской промышленной области (теперь это Ярославская обл.) С пересадкой в Сонкове мы добрались на медленном пассажирском поезде до станции Шестихино, а оттуда на лошадке до центральной усадьбы совхоза "Богатырь".
Некоуз - район старого льноводства. Здесь был организован льносовхоз "Богатырь", крупное по тем местам хозяйство. У него было несколько старых мелких отделений и практически неограниченные массивы мелкого леса и кустарника, которые подлежало корчевать. ... Ярославщина. Типичная часть центрального Нечерноземья. Глубокие снега, леса, небольшие клочки полей, море крестьянских хозяйств, только что объединенных в колхозы. B деревнях, часто очень мелких - по десять-пятнадцать дворов, среди убогих избенок вдруг обнаруживались двухэтажные деревянные, полукаменные (низ кирпичный, верх деревянный) и каменные дома, разбогатевших торгашей и рестораторов. Ярославские мужики шли в отход в массе, но больше не на заводы, а в трактиры и рестораны. В одной из близких к нам деревень жил хозяин знаменитого "Яра".
Как они наживали "палаты каменные" можно только догадываться. Грязи было много, честности никакой. Вылезет " в люди " такой вот Тит Титыч, начнет ворочать большими деньгами, а на покос едет к себе в деревню. В Москве или в Питере у него "мамзели", а в деревне жена, обычно неграмотная, но тоже прижимистая, не попадайся. Брали рестораторы и трактирщики к себе в лакеи и половые только своих деревенских или из соседних деревень, кого знали лично. Пойдет малец на эту работенку, научится гнуть спину и выколачивать на чаек и уже не хозяин ему платит, а он хозяину. И не мало платили.
Когда мы появились в совхозе, директор Баранов, немолодой уже человек, обрадовался. Все-таки специалисты, хоть и не совсем доучившиеся.Меня сразу посадили составлять производственно-финансовый план. Было очень много путаных форм, но я и другие студенты в них все-таки сумели разобраться. План мы сделали и, кажется, неплохо. Директору и агроному Льноконоплеводтрест выразил одобрение. При льносовхозе был организован опорный пункт Института льна, а сам совхоз должен был быть хозяйством комплексной химизации. Опорный пункт решено было разместить в отделении Быково. Туда мы скоро и переехали. Впервые среднерусская деревня, знакомилась с минеральными туками, училась их применять и правильно оценивать. Жаль только, что в то время еще не могли сделать правильных выводов из этой работы.
Пока не начались полевые работы, райком поручил нам составить рабочие планы для некоторых колхозов района. Тогдашний ярославский колхоз это совсем не то, что современный. Колхозы там были совсем молодые (шла, как тогда говорили, "вторая большевистская весна") и маленькие. Меня прикрепили к колхозу "Красная Ханинка", в деревне того же названия было всего 12 дворов и все они вступили в колхоз.
Рабочий план колхоза составить было нетрудно, да и не в плане было дело. Я старался вселить в председателя, уже немолодого мужика, уверенность в его силах и силах коллектива. Было много вопросов, на которые колхозники, буквально вчерашние единоличники, хотели получить ответ. И, конечно, студент 3 курса, комсомолец, должен был давать эти ответы. Я не могу себя ни в чем упрекнуть. Мне кажется, что свою роль в этом колхозе я выполнил так, как следовало. Впрочем, опыта у меня было еще мало, а посоветоваться было не с кем. Мы провели пробный выезд в поле, подготовили семена, удобрения. Колхоз посеял хорошо и освоил даже дополнительно участок в несколько гектаров из-под пустоши.
Я целую неделю провозился на опытном участке - разбивал опыты, вносил удобрения, сеял. Вырвич сделал мне пару замечаний за не очень удачное размещение повторностей в одном из опытов. Он был прав. Я учел эти замечания и ошибок больше не повторял. Агрономическая работа имеет много приятного. Мне и тогда очень нравилось наблюдать, как появляются всходы, как быстро преображается поле, как вдруг начинают проявляться различия, связанные с особенностями отдельных сортов или вариантов опытов. Мне и теперь, когда уже не двадцать, а "за - шестьдесят" все это очень нравится.
После окончания закладки нам пришлось участвовать еще в одном нелегком деле. Совхоз имел большой план освоения новых земель из-под леса и кустарника. Известно, что по таким землям - по нови - лен дает особенно хорошие урожаи. В Быкове мы сравнительно легко справились с нашим небольшим планом. Я довольно хорошо овладел искусством корчевки небольших деревьев, не только выполнял свою личную норму, но и помогал другим. Парень я был довольно сильный и не ленивый. Корчевка велась с помощью лопаты и топора. Мы имели одну корчевальную машину "Дарси", она использовалась на корчевке больших пней, но и при этой машине топор был необходим. Вспашку вели огромным однокорпусным плугом, какой-то зарубежной фирмы. Лен получился неплохой.
Дирекция совхоза направила меня на одно из отстающих отделений, где план был больше, а штатных рабочих меньше чем в Быково. Районные власти привлекли к нашим работам колхозников из соседних сел и деревень. Они приходили бригадами по 20-30 человек. Я должен был выделить им участок, принять работу, выписать наряд и обеспечить оплату. В качестве стимулирующего средства выдавали махорку (мужчинам) и мыло (женщинам). С пяти утра я был уже на ногах. Нужно было обмерять участки, требовать доделки, если на участке оставались не выкорчеванные пни или неубранные остатки. За день я утомлялся до предела. И никакие гармошки и гулянки не могли меня привлечь. Ложился и спал как убитый на деревянной лавке с пиджаком под головой.
Коммунистов на селе в те годы было еще очень немного. В отделении Быково не имелось ни одного члена партии. Мы организовали комсомольскую ячейку, я был ее первым секретарем. Организовали комсомольскую группу "легкой кавалерии" (потом это стало называться "комсомольским прожектором"). Наши "кавалеристы" внимательно следили за тем, чтобы не было злоупотреблений, чтобы лодыри не отлынивали от работы. Они выявили серьезные недочеты в приемке молока от населения на нашем сыроваренном заводике, смело требовали от начальника отделения улучшения снабжения столовой.
Деятельность комсомольской организации вызывала признательность рабочих и служащих. Большим успехом пользовалась наша стенгазета. Она не блистала художественным оформлением, но была самокритичной, не боялась задеть и начальство, выходила регулярно. После того, как вывешивался свежий номер, у стенда собиралась целая толпа. Заметки обсуждались, что называется "не отходя от кассы". По многим из них здесь же принимались и меры.
В июне Тимирязевка отозвала нас на учебную практику. Прощаясь, директор Баранов сказал мне, что они ждут моего возвращения после окончания вуза и что заявка на мое откомандирование уже направлена. Я поблагодарил за внимание и сказал, что готов приехать на постоянную работу в "Богатырь". Однако судьба сложилась иначе. Я уже никогда больше не бывал в этом совхозе, но навсегда сохранил благодарность к его людям, которые много сделали для моего воспитания.
...Занимаясь вопросами орошаемого свеклосеяния, я провел довольно много и агротехнических опытов. Свеклосеяние по праву называли высшей школой сельского хозяйства. Получать в полевых условиях на огромных площадях высокие урожаи этой очень требовательной, по существу, огородной, культуры было далеко не просто. Здесь больше чем в любой другой отрасли требовалось глубокие знания требований растения и всего комплекса условий среды, умения агротехническими средствами преодолеть все препятствия для получения высокого урожая.
Хотя я работал с сахарной свеклой с 1932 года в Казахстане, где был одним из пионеров свеклосеяния, только во ВНИИСПе я по-настоящему "разобрался" в свеклосеянии и стал, как я думаю, "настоящим свекловодом". Этому много содействовало, конечно, общение с большим и очень квалифицированным коллективом Института, его станций.
******** В военное время:
...Быстро выяснилось, что нам, свекловодам, делать в Новосибирской области нечего. Нас использовали просто как специалистов сельского хозяйства, но мы, конечно, могли принести гораздо больше пользы, работая по своему прямому назначению. Встал вопрос о переводе нашего коллектива в один из свеклосеющих районов, где в 1942 г. имелось в виду значительно расширить площади посева сахарной свеклы, так как Украина и центральные черноземные, области были оккупированы врагом.В районы Средней Азии были эвакуированы сахарные заводы из основной зоны свеклосеяния, для них нужно было организовать сырьевые базы и обеспечить затем получение хороших урожаев свеклы. Известно, каково значение сахара в питании. Сахар был крайне необходим для фронта и тыла. Получилось так, что резервов сахара на территории не оккупированных районов было крайне мало.
Я выехал в Алма-Ату. В своем почти родном городе мне было нетрудно договориться о переводе ВНИИСП'а. Нам дали рабочие помещения и кое-какое жилье в зданиях Казахского научно-исследовательского института земледелия, откуда я уволился совсем недавно. В Казахстане и других республиках Средней Азии дела нам было по горло. Мне пришлось поехать в Узбекистан, в Фергану для организации зон двух сахарных заводов.
С нашей помощью узбекские хлопкоробы готовились сеять новую для них культуру. Наша бригада В.Л.Бунин, Е.В.Гачинский и я ходили (именно ходили, т.к. транспортных средств не было) из одного колхоза в другой, проводили беседы о свекле, налаживали хлопковые сеялки на посев свеклы, подбирали участки и т.п. За день каждый из нас успевал посетить 2-3 хозяйства. Изредка мы встречались, обменивались опытом, договаривались с организованным сырьевым отделом завода о распределении семян. За два месяца, что мне пришлось пробыть в Ферганской долине, я похудел килограммов на десять и превратился в какое-то подобие жерди. Сказалось нерегулярное питание и постоянное пребывание на весеннем, но все равно жарком среднеазиатском солнце. Впрочем, я был бодр, даже весел. Работа спорилась, польза от нее была очевидна.
В это время мы столкнулись с фактом, который произвел на меня удручающее впечатление. Т.Д.Лысенко появился в Узбекистане и со свойственной ему самоуверенностью и дремучим невежеством, внес предложение о летних посевах свеклы. Он совершенно бездоказательно, просто по "наитию святого духа" утверждал, что сеять свеклу нужно не весной - в марте, начале апреля, а в июне.
Я и Бунин имели опыт свеклосеяния в условиях очень близких к Узбекистану - в Джамбуле и других пунктах Южного Казахстана. Мы располагали прямыми опытами, что перенос посева на поздние сроки обязательно приводит к резкому снижению урожая свеклы. Нам удалось убедить в своей правоте очень многих агрономов и колхозников.
Среди узбеков много отличных знатоков сельского хозяйства и они нас понимали с полуслова. Даже просто получить всходы свеклы в июне очень трудно. Для этого нужен подпитывающий полив, способный поддержать влажность гребней на уровне, необходимом для появления всходов мелкосеменной культуры. Операция же эта очень трудоемкая, требующая работы высококвалифицированных поливальщиков.
Однако Лысенко убедил узбекское руководство. Один из очень видных деятелей (мир его праху) выразился в том смысле, что есть наука передовая, ее представитель Лысенко и есть отсталая наука, которая не поддерживает Лысенко. Этот деятель отнес себя к числу сторонников передовой науки. Однако нелепость предложения о летних посевах была настолько очевидна, что, несмотря на такого рода высказывания, больше половины посевной площади свеклы (кажется 40 тыс. га из 70 тыс. га) посеяли в весенние сроки. Летние посевы никакого урожая не дали. Т.Д.Лысенко больше никогда не упоминал этого своего предложения. Вероятно, и он, в конце концов, понял его ошибочность. Впрочем, он ничего не сказал о своей ошибке. Людям такого рода самокритика не свойственна.
...В Наркомате Земледелия мне сказали, чтобы я продолжал работу в Институте свекловичного полеводства, обратив особое внимание на развитие свеклосеяния в нечерноземной полосе. После Сталинграда и Курской дуги встали задачи восстановления свеклосеяния в основной зоне. Эта работа требовала поездок в районы Тульской, Курской областей, Краснодарского края. Поездки были нелегкие. Питался так кое-чем, с трудом отоваривал "командировочную" карточку. В нечерноземной полосе в то время удалось довольно широко развить свеклосеяние для местной промышленности. Почти во всех районах Райпищекомбинаты организовали посевы сахарной свеклы в колхозах, заготавливали ее и приготовляли из свеклы нехитрые конфеты, варили на сиропе варенье, пекли коврижки и т.п. Хоть несколько это смягчало жестокий дефицит сахара.
Я много выступал в газетах и массовых журналах со статьями для рабочих - огородников и колхозников с разъяснениями как возделывать сахарную свеклу и как использовать урожай. Самым частым заголовком таких статей было "1 кг сахара с квадратного метра огорода". Через систему "Сортсемовощ" была организована продажа семян сахарной свеклы. В Институт и ко мне непосредственно обращались тысячи людей с просьбой прислать семена. Лично я со своими ближайшими помощниками разослали около 10 тыс. небольших посылок с семенами (по 50-100 г.).
Очень многие наши корреспонденты поставили со свеклой простейшие опыты и прислали в Институт сообщения об их результатах. В итоге собрался довольно обширный материал, который с полной очевидностью свидетельствовал о возможности организовать в нечерноземной полосе промышленное свеклосеяние, если в этом возникнет необходимость.
Я долго хранил письма многих рабочих, служащих, колхозников, которым отправлял посылки с семенами. Было много очень теплых писем. Небольшая, как казалось с первого взгляда, работа по развитию свеклосеяния в нечерноземной полосе помогла многим советским людям легче перенести тяготы военного времени.
Сахарная свекла широко использовалась и как кормовая культура. У меня была переписка с рядом передовиков-животноводов, которые сеяли и применяли сахарную свеклу. Наибольших успехов в этом деле достигла А.Е.Люскова - известный передовик свиноводства из Вологодской области. Ей я регулярно высылал семена.
В дальнейшем сахарная свекла утратила свое значение и как огородная и как кормовая культура. Появился в нужном количестве сахар, кукуруза вытеснила более трудоемкие корнеплоды, в том числе и сахарную свеклу. Однако возможности нечерноземной зоны для развития промышленного свеклосеяния использованы еще очень мало. Наряду с пропагандой свеклосеяния я вел и в военные годы экспериментальную работу с сахарной свеклой в довольно большом объеме. Результаты этих исследований, обобщение материалов работы других опытных учреждений и большого производственного опыта позволили мне подготовить книгу "Агротехника сахарной свеклы в нечерноземной полосе", опубликованную в 1949 году.
источник: http://misha-sinyagin.narod.ru/index.html
Мое возмужание, самый чувствительный и восприимчивый возраст 17-18 лет, совпало с началом первой пятилетки, с годами великого перелома конца двадцатых - начала тридцатых годов. Я отлично помню годы НЭПа - я уже учился в школе, был комсомольцем. В таком возрасте человек уже все отлично понимает (если он, конечно, не совсем пустышка) и всем интересуется. Более того, в таком возрасте молодой человек хочет принять личное участие во всех ярких событиях своей современности.
НЭП был своеобразным периодом в жизни страны. Это, конечно, было оживление капиталистических элементов, но оживление непрочное, неуверенное. Нэпманы вряд ли спали спокойно. За их судорожным спекулятивным благополучием неустанно следили фининспекторы, на горизонте у каждого маячили Соловки или Нарым. Нэпманское роскошество, лихачи, наемные автомобили, рестораны, даже проститутки все было какое-то ненастоящее, временное, обреченное.
Наряду с нэпманским богатством, в стране, конечно, и в Москве было много самой настоящей бедности. В Рахмановском переулке у Биржи труда стояли большие очереди. Мне и самому пришлось не мало потолкаться в ее прокуренных коридорах за грошовой временной работой "для подростков". Временная работа истопником, разгрузка вагонов с дровами, очистка снега - вот какие небогатые возможности могла предоставить Биржа труда в 1927 году.
Как-то быстро и на первый взгляд незаметно настали совсем другие времена. Промышленность получила громадный толчок к развитию. На улицу Кирова невозможно было войти с рейсшиной в руках - такого человека сразу рвали несколько кадровиков, приглашая на работу. Началась подлинная колхозная революция в деревне. Итак, зимой 1930 года я впервые вплотную вошел в гущу колхозных дел и принимал участие в работах первой большевистской колхозной весны I930 г.
В составе довольно большой группы студентов Университета я был командирован в деревню в качестве инструктора по протравливанию семян. Такое назначение, наверное, было связано с тем, что я учился на агрохимическом отделении. По своему восемнадцатилетнему возрасту я едва ли годился на какие либо более сложные дела, но с протравливанием ознакомился хорошо и мог вполне уверенно провести это дело в любом хозяйстве.
Мы (я и два-три моих товарища) пришли в большое очень многолюдное учреждение "Хлебоцентр" на одной из центральных площадей Москвы. Оно размещалось где-то в районе Охотного ряда, но теперь давно уже нет ни самого "Хлебоцентра", ни даже дома, где он находился. Нас встретил живой, довольно пожилой, лысый, с характерным острым взглядом сотрудник. Кажется, его фамилия была Любимов.После нескольких вопросов он убедился, что с нашим заданием мы вполне в силах справится. "Куда хотите ехать? Может быть в Казахстан, подальше?". Это предложение нам понравилось: "Поедем!". Нам выдали командировочные удостоверения и деньги и через день мы тронулись в путь, в Алма-Ату.
Мне много раз потом пришлось совершать путь Москва-Алма-Ата. Но эта первая поездка, конечно, оставила самое сильное впечатление. Она была очень длительной, суток 6-7, хотя поезд считался скорым. Медленно полз наш состав через центральную Россию, Поволжье, Оренбургские и казахские степи. Поразила своей шириной Волга у Сызрани, приаральские пески, арбы на высоченных колесах в Арысе и Чимкенте, красавец Заилийский Алатау у Алма-Ата.
Мы явились в учреждение, куда были направлены. Ей-богу, я не помню теперь его точного названия. Знаю только, что оно было очень длинным, и в нем сочетались слога "край", "кооп", "зерно", "центр", "союз" и еще какие-то. Столица Казахстана совсем недавно переехала в Алма-Ату из Кзыл-Орды. Помещений не хватало. Учреждения, в том числе и наше, работали в две смены. Мечтать о гостинице не приходилось и, как и все командированные того периода, мы спали в учреждении на столах, подложив кулак и шапку под голову и укрывшись собственным пальто.
Понятно, что раздеваться "до положительной степени" было нельзя. Раздевались только до "сравнительной степени" - т.е. снимали ботинки. Обедали мы в довольно хорошей по тем временам столовой на улице Торговой. Там были, конечно, очереди, но не очень длинные. Обеды казались нам хорошими, особенно нравился несравненный алма-атинский (тогда чаще говорили еще верненский) апорт.
Наша группа разделилась. Я поехал в тогдашний Талды-Курганский округ - на северо-восток от Алма-Аты, в предгорья Джунгарского Алатау. Товарищи из учреждения с длинным названием отнеслись к нам внимательно. "В своем этом зипуне (так отозвался один из них о моем пальто) Вы там наверняка замерзнете. Возьмите валенки и тулуп". Выдали мне эти предметы, и я на поезде отъехал 60 км от Алма-Аты до станции Илийская.
Турксиб еще не был закончен. От Илийской на северо-восток поезда не ходили. Нужно было ехать гужевым транспортом. Походив у станции, я встретил молодого парня, который привозил какой-то груз в Илийскую и ехал теперь домой в Талды-Курган. Нашелся и попутчик, кореец Ким, который ехал по общественным делам тоже в Талды-Курган. Стоил этот способ передвижения не дорого. Кажется около 1 коп. за км.
Стояла морозная ясная погода. Мы ехали со скоростью километров сорок в сутки, ночевали у казахов в "муллушках", питались, в общем, чем попало и где попало. Неприятно действовали встречи со многими больными людьми - сифилитиками, трахомными. Только сопоставляя то далекое время с теперешним, можно сказать, как много сделала Октябрьская революция для казахов. Если бы не Октябрь, пожалуй, почти бы уже и не было этого хорошего народа. Вымер бы он от болезней, в которых больше всего виноваты были царские колонизаторы.
Тогдашний Талды-Курган ничем не отличался от крупной станицы Гавриловской, как он раньше назывался. Несколько двухэтажных домов станичного начальства в центре, десятки прямых, как стрела, длинных перекрещивающихся только под прямым углом улиц, застроенные одноэтажными, довольно добротными домами. Везде пирамидальные тополя, у каждого дома - сады.
Крайним пунктом моей поездки были станицы Андреевская и Колпаковская еще в километрах в 200 от Талды-Кургана почти уже у самой китайской (синцзянской) границы. Я переезжал из одного только что организованного колхоза в другой, проводил занятия с колхозниками, организовывал протравливание семян. Конечно, не везде получалось сразу. Но я проявлял, как теперь говорят, напористость, мне помогали местные товарищи. Думаю, что эта работа не прошла впустую - она содействовала снижению поражения посевов головней и помогала прививать навыки коллективного труда и применения (пусть примитивного) химии в сельском хозяйстве.
Я принял участие во многих собраниях, на которых обсуждался вопрос о создании колхозов. Были, конечно, и перегибы, были случаи необоснованного раскулачивания и запугивания, было немало случаев создания сразу коммун с обобществлением всего, вплоть до домашней птицы. Но сейчас, сорок лет спустя, я думаю, что нельзя строго судить людей тридцатого года за эти факты. Первым всегда трудно. Им не у кого учиться, они должны сами, порой на ощупь, искать пути. Итог этой огромной и тяжелой работы не только положительный, но блестящий. Я размышлял об этом особенно много в дни Третьего Всесоюзного съезда колхозников в ноябре 1969 г., на котором присутствовал в качестве гостя.
Очень много крестьян, молодых, но и не только молодых, страстно желали уйти от бедной и бесперспективной единоличной жизни. Они ясно понимали, что ничего действительно хорошего такая жизнь им не обещает. В этом, на мой взгляд, заключалась главная причина успешности пропаганды за колхозы. Я был очень еще молод, но и ко мне были обращены вопросы многих участников деревенских собраний. Я слушал, что говорили старшие товарищи, и сам старался найти самые верные и доходчивые слова.
Было, конечно, не мало людей в деревне, которые активно боролись против организации колхозов. В этом отношении юго-восточный Казахстан с его близостью к границе, наличием многих казачьих станиц не представлял исключения. Угон скота за рубеж, прямые террористические акты со стороны кулачества, попытки организации восстаний имели место и здесь. Но успеха эти попытки не имели, поскольку основная масса крестьянства поддержала организацию колхозов.
Лично мне участие в "первой большевистской весне" дало очень много. За три месяца, проведенных в деревне, я очень возмужал и духовно и физически. Укрепился и мой интерес к сельскохозяйственной науке, закалилась воля.
В 1930 г. была проведена первая большая реорганизация вузов; потом эти реорганизации, часто очень непродуманные, посыпались как горох из мешка. Но реорганизация 1930 г. была первой, к ней относились с большим интересом. Нам пришлось одновременно с обсуждением вопросов реорганизации, крепко "поднажать" на занятия, чтобы компенсировать время, затраченное на поездки.
Вернувшись из командировки в Казахстан на коллективизацию, я сидел в лаборатории, не считаясь со временем, чтобы сдать количественный анализ. Вел его у нас проф. Глинка, автор известного учебника общей химии. Проходили мы количественный анализ очень основательно. Нужно было сделать десятки задач. Я очень благодарен Глинке и его ассистентам за эту основательность. Мне потом легко было работать самостоятельно и заведовать лабораториями. Главное чего добивался Глинка - научить нас работать "чисто". Он в основном, как мне кажется, справлялся с этой задачей.
Одним из элементов реорганизации вузов 1930 г. было создание специализированных учебных институтов и в их числе Московского института агрохимии и почвоведения. Я хочу здесь несколько отвлечься от строго хронологического изложения и посвятить несколько страниц замечательным агрохимикам Тимирязевки, много сделавшим для развития агрохимической науки. Многим из них я обязан своим образованием и воспитанием, как научный работник.
Признанным руководителем отечественной агрохимии был академик Дмитрий Николаевич Прянишников. О нем много написано. В частности, вместе с С.И.Вольфковичем, А.В.Соколовым и др. я принял участие в подготовке специальной книги о Прянишникове, где наряду со многими другими есть и мои воспоминания об этом замечательном человеке и ученом. Здесь может быть нужно подчеркнуть лишь немногие черты Прянишникова, которые производили на молодежь особенно сильное впечатление.
Это, во-первых, абсолютная научная честность Прянишникова, его полная неспособность выдать что-либо желаемое за существующее. Прянишников с исключительной ответственностью относился к эксперименту, никогда не допускал ни малейшей натяжки в выводах. Поэтому все сделанное Прянишниковым заслуживает полного доверия. Читая работы Д.Н., всегда четко видно, что уже известно, а что еще нужно доделать.
Второе, что характерно для Прянишникова - стремление довести исследования до практического результата, помочь практике. Каким гигантом в наших глазах казался Прянишников по сравнению с ловцами удачи, такими как Вильямс , Лысенко и многие их последователи. Болтая на всех перекрестках о значении их работ для производства, они в силу своей безответственности наносили вред производству, ибо рекомендовали ему научно недостоверные предложения.
Д.Н.Прянишников оставил после себя большую школу. Наверное, ни один ученый в агрономии не имел так много убежденных последователей как Д.Н.Прянишников. Я думаю, что не было у нас ни одной научной школы, которая так много сделала для сельского хозяйства, как именно школа агрохимиков....
...В.М.Клечковский очень обстоятельно развил однажды мысль о том, что агрохимикам нелегко было доказать свою правоту и обосновать требования на увеличение производства удобрений. Производство и применение удобрений требовало крупных вложений, подготовки соответствующих кадров и т.п. Здесь, конечно, дело обстояло много сложнее чем с введением новых сортов или даже освоением целины. Однако агрохимики были твердо убеждены, что независимо от любых других действий, без химизации все равно обойтись нельзя. Далеко не сразу, но эта мысль была воспринята, и результаты сказались в короткое время.
В период учебы в ТСХА, кажется летом 1930 г., мне пришлось встретиться с Константином Каэтановичем Гедройцем. Его лишь условно можно причислить к школе Д.Н.Прянишникова. Сам он сделал так много, создал такой переворот в почвоведении и агрохимии, явился руководителем и такого количества учеников, что, несомненно, можно говорить о самостоятельной школе Гедройца. Правда, многие черты роднили эту школу с прянишниковцами.
Как и Дмитрий Николаевич, Константин Каэтанович был неутомимым экспериментатором великим тружеником в науке, человеком высочайшей научной добросовестности. Если Прянишников занимался главным образом "растительным углом" агрохимического треугольника, то Гедройц уделял свое внимание "почвенному" углу. Оба направления никогда не вступали в противоречия. Они лишь дополняли друг друга.
Я учился в TCXA, когда вышла массовым изданием знаменитая книга Гедройца "Учение о поглотительной способности почв". Мы ее читали и перечитывали. Сейчас, чуть не полвека спустя, я помню все основные положения этой книги, такое впечатление она оставила. Читали мы, тогдашние студенты и многие другие работы Гедройца, а его также знаменитый "Химический анализ почв" долгие годы был настольной лабораторной книгой каждого агрохимика.
А.В.Чаянов был выслан в Алма-Ату и работал консультантом у наркома земледелия КАССР Сыргабекова. Он называл себя сам "карманным научным институтом" наркома, подчеркивая этим свою способность дать квалифицированные заключения по очень широкому кругу вопросов. Не удовлетворяясь вполне своей работой в Наркомате, А.В.Чаянов добился себе и преподавательской работы в Казахстанском сельскохозяйственном институте. Он вел скучнейший, казалось бы, курс вариационной статистики. Однако, как вел! Замечательное ораторское искусство Чаянова приводило к тому, что на его лекции приходили сотни студентов и преподавателей, которым не было никакого дела до вариационной статистики. Примеры, сравнения, отдельные крылатые словечки Чаянова обсуждались в аудиториях и коридорах института, вызывали горячие споры в общежитиях. Это вызвало известные размышления у соответствующих людей, и Чаянова отправили из Алма-Аты куда-то "подальше".
Я никак не могу назвать Чаянова и Дояренко своими учителями. Скорее они, если можно так выразится, антиучителя. Люди учатся не только на положительных, но и на отрицательных примерах. С этой позиции я кое-что почерпнул и у них. Знакомство с Дояренко, Чаяновым и другими людьми такого же типа наглядно показало мне, насколько велика роль правильной идеологии в формировании человека. Даже люди больших личных способностей, а ими, несомненно, обладали Дояренко и Чаянов, не могут выйти на правильный путь, если их ведут ошибочные, отсталые в своей основе взгляды, если они пытаются свернуть с главной дороги развития общества. Такие люди не имеют перспектив.
Одним из очень известных профессоров Тимирязевки был И.А.Каблуков. Вряд ли был когда-нибудь еще один профессор, о котором бы ходило столько анекдотов, как о Каблукове. Эти анекдоты шли за Каблуковым всю его жизнь и продолжаются после его смерти. При всем этом И.А.Каблуков был совершенно серьезным и крупным ученым, почетным членом Академии Наук СССР. В основе рассказов о Каблукове лежала его феноменальная, может быть даже немного нарочитая рассеянность.
Рассказывали, что он расписывался не Иван Каблуков, а Каблук Иванов. Очевидцы сообщали, что одной ногой Каблуков шел по мостовой, а другой по тротуару и жаловался вполне серьезно: "Что-то захромал, знаете". Я сам слышал как он, вместо того, чтобы сказать "великие русские химики Менделеев и Меншуткин", вдруг выпалил "великий русский химик Мендельшуткин"... И.А.Каблуков был в свое время передовым ученым в области физической химии и одним из основоположников этой науки....
На молодых слушателей лекции Вильямса производили сильное впечатление. Он тогда был уже полупарализован, но его речь можно было понять еще без напряжения. Вильямс мастерски излагал свою теорию. Имея в основе неправильные посылки (мы тогда еще об этом не догадывались), теория травопольной системы подкупала своей стройностью и логикой. Вильямс отлично знал историю земледелия и очень умело использовал свои знания. Иногда он ссылался и на классиков марксизма, но делал это тактично и не часто. К концу курса лекций Вильямса мы чувствовали себя убежденными травопольщиками. Когда в 1931 году Центриздат предложил мне написать небольшую брошюру по удобрению лугов, я включил в нее ряд вильямсовских положений.
Но, как говорится, червь сомнений очень скоро начал подтачивать в моем сознании травопольную теорию. Мы были химиками и странные представления Вильямса по гумусовым кислотам, печально знаменитый ион "СаО" и многие другие подобные нелепости не могли не вызвать у нас протеста. Вильямса самого я не спрашивал, стеснялся, но другие преподаватели Академии либо недоуменно пожимали плечами, либо безапелляционно изрекали "галиматья". Более принципиальными и прямыми в этом отношении были агрохимики, наиболее "застенчивыми" сотрудники кафедры Вильямса; многие из них, конечно, понимали его ошибки, "но ведь ... вы сами понимаете".
По мере изучения агрохимии, общения с Прянишниковым и его ближайшими сотрудниками, идеи Вильямса все более тускнели в наших глазах. К окончанию академии подавляющее большинство студентов нашего курса, в том числе и я, уже не относились с доверием к травополью.
Нас увлекали идеи химизации, увлекала строгая научность школы Прянишникова. Априорные положения, не отвечающие результатам опытной проверки, нам казались праздными выдумками. Правда, от этого было еще далеко до полного отказа от вильямсенизма. Где-то в подсознании еще была вера в траву и в структуру почвы, в целесообразность травосеяния везде и всюду.
Я знаю, что многие так и сохранили до конца жизни эту "веру", пусть в несколько модифицированном виде. Настолько велика была сила убеждения, которой обладал Вильямс!
После окончания Тимирязевки мы часто читали в журналах и газете "Социалистическое земледелие" полемические статьи Вильямса и Прянишникова и некоторых их сотрудников. Статьи вызывали интерес, но их значение, мне кажется, было небольшим. В них не было каких-либо новых доводов и доказательств. Все, что говорилось в этих статьях, было нам уже известно. Однако нельзя было не заметить, что Вильямс перестраивается в некоторых деталях, кое-что признает, кое от чего как будто отказывается.
Был ли Вильямс ученым? Я думаю, что не был, если взять за основу оценки обычный тип ученого-экспериментатора, тщательно проверяющего каждый свой вывод. Таким настоящим ученым был Прянишников, очень ответственный в своих научных выводах и еще больше в рекомендациях для практики. У Вильямса не было никаких представлений об ответственности ученого перед наукой и народом. Больше всего, на мой взгляд, В.Р.Вильямс напоминал натурфилософов восемнадцатого века, которые, имея очень мало фактов, причем часто очень сомнительных, пытались воссоздать в своем воображении широкие, даже всеобъемлющие картины мира. Какой-нибудь Бюффон или Кювье со своей теорией катастроф имеют очень много общего по духу с Вильямсом.
Вильямс оценил роль почвенной структуры необычно высоко, можно сказать фетишизировал это свойство почвы. Его не интересовало, что в жизни все это не так, что структура, свойство, конечно, полезное, далеко не играет той решающей роли, которую он ей приписал. Но Вильямс на ошибочной основе колоссальной переоценки структуры начал развертывать теорию ее сохранения и улучшения.
Конечно, фетишизация структуры привела к ошибочным рекомендациям для производства. Так возникло анекдотическое "запрещение" бороны и катка, характеристика озимых как "стихийного" хлеба и много других глупостей.
Я часто думал, сознает ли Вильямс свои ошибки или нет. Вероятно, критика не проходила даром. Многое он, конечно, понял. Но подхалимское окружение, бесконечные славословия на собраниях и в печати могли закружить голову не только глубокого старика, но и кого угодно.
Возвращаясь к вопросу о реорганизации вузов, следует напомнить, что новый Московский институт агрохимии и почвоведения был сформирован в составе трех факультетов: химизации социалистического земледелия, почвоведения и химии растений. Впрочем, вуз получился небольшой, На третьем курсе было всего две группы факультета химизации и одна - почвоведения. Группа по химии растений была только на втором курсе. Я учился на факультете химизации. В начале весны I93I года я с группой сокурсников снова поехал на практику. На этот раз я попал в Некоузский район тогдашней Ивановской промышленной области (теперь это Ярославская обл.) С пересадкой в Сонкове мы добрались на медленном пассажирском поезде до станции Шестихино, а оттуда на лошадке до центральной усадьбы совхоза "Богатырь".
Некоуз - район старого льноводства. Здесь был организован льносовхоз "Богатырь", крупное по тем местам хозяйство. У него было несколько старых мелких отделений и практически неограниченные массивы мелкого леса и кустарника, которые подлежало корчевать. ... Ярославщина. Типичная часть центрального Нечерноземья. Глубокие снега, леса, небольшие клочки полей, море крестьянских хозяйств, только что объединенных в колхозы. B деревнях, часто очень мелких - по десять-пятнадцать дворов, среди убогих избенок вдруг обнаруживались двухэтажные деревянные, полукаменные (низ кирпичный, верх деревянный) и каменные дома, разбогатевших торгашей и рестораторов. Ярославские мужики шли в отход в массе, но больше не на заводы, а в трактиры и рестораны. В одной из близких к нам деревень жил хозяин знаменитого "Яра".
Как они наживали "палаты каменные" можно только догадываться. Грязи было много, честности никакой. Вылезет " в люди " такой вот Тит Титыч, начнет ворочать большими деньгами, а на покос едет к себе в деревню. В Москве или в Питере у него "мамзели", а в деревне жена, обычно неграмотная, но тоже прижимистая, не попадайся. Брали рестораторы и трактирщики к себе в лакеи и половые только своих деревенских или из соседних деревень, кого знали лично. Пойдет малец на эту работенку, научится гнуть спину и выколачивать на чаек и уже не хозяин ему платит, а он хозяину. И не мало платили.
Когда мы появились в совхозе, директор Баранов, немолодой уже человек, обрадовался. Все-таки специалисты, хоть и не совсем доучившиеся.Меня сразу посадили составлять производственно-финансовый план. Было очень много путаных форм, но я и другие студенты в них все-таки сумели разобраться. План мы сделали и, кажется, неплохо. Директору и агроному Льноконоплеводтрест выразил одобрение. При льносовхозе был организован опорный пункт Института льна, а сам совхоз должен был быть хозяйством комплексной химизации. Опорный пункт решено было разместить в отделении Быково. Туда мы скоро и переехали. Впервые среднерусская деревня, знакомилась с минеральными туками, училась их применять и правильно оценивать. Жаль только, что в то время еще не могли сделать правильных выводов из этой работы.
Пока не начались полевые работы, райком поручил нам составить рабочие планы для некоторых колхозов района. Тогдашний ярославский колхоз это совсем не то, что современный. Колхозы там были совсем молодые (шла, как тогда говорили, "вторая большевистская весна") и маленькие. Меня прикрепили к колхозу "Красная Ханинка", в деревне того же названия было всего 12 дворов и все они вступили в колхоз.
Рабочий план колхоза составить было нетрудно, да и не в плане было дело. Я старался вселить в председателя, уже немолодого мужика, уверенность в его силах и силах коллектива. Было много вопросов, на которые колхозники, буквально вчерашние единоличники, хотели получить ответ. И, конечно, студент 3 курса, комсомолец, должен был давать эти ответы. Я не могу себя ни в чем упрекнуть. Мне кажется, что свою роль в этом колхозе я выполнил так, как следовало. Впрочем, опыта у меня было еще мало, а посоветоваться было не с кем. Мы провели пробный выезд в поле, подготовили семена, удобрения. Колхоз посеял хорошо и освоил даже дополнительно участок в несколько гектаров из-под пустоши.
Я целую неделю провозился на опытном участке - разбивал опыты, вносил удобрения, сеял. Вырвич сделал мне пару замечаний за не очень удачное размещение повторностей в одном из опытов. Он был прав. Я учел эти замечания и ошибок больше не повторял. Агрономическая работа имеет много приятного. Мне и тогда очень нравилось наблюдать, как появляются всходы, как быстро преображается поле, как вдруг начинают проявляться различия, связанные с особенностями отдельных сортов или вариантов опытов. Мне и теперь, когда уже не двадцать, а "за - шестьдесят" все это очень нравится.
После окончания закладки нам пришлось участвовать еще в одном нелегком деле. Совхоз имел большой план освоения новых земель из-под леса и кустарника. Известно, что по таким землям - по нови - лен дает особенно хорошие урожаи. В Быкове мы сравнительно легко справились с нашим небольшим планом. Я довольно хорошо овладел искусством корчевки небольших деревьев, не только выполнял свою личную норму, но и помогал другим. Парень я был довольно сильный и не ленивый. Корчевка велась с помощью лопаты и топора. Мы имели одну корчевальную машину "Дарси", она использовалась на корчевке больших пней, но и при этой машине топор был необходим. Вспашку вели огромным однокорпусным плугом, какой-то зарубежной фирмы. Лен получился неплохой.
Дирекция совхоза направила меня на одно из отстающих отделений, где план был больше, а штатных рабочих меньше чем в Быково. Районные власти привлекли к нашим работам колхозников из соседних сел и деревень. Они приходили бригадами по 20-30 человек. Я должен был выделить им участок, принять работу, выписать наряд и обеспечить оплату. В качестве стимулирующего средства выдавали махорку (мужчинам) и мыло (женщинам). С пяти утра я был уже на ногах. Нужно было обмерять участки, требовать доделки, если на участке оставались не выкорчеванные пни или неубранные остатки. За день я утомлялся до предела. И никакие гармошки и гулянки не могли меня привлечь. Ложился и спал как убитый на деревянной лавке с пиджаком под головой.
Коммунистов на селе в те годы было еще очень немного. В отделении Быково не имелось ни одного члена партии. Мы организовали комсомольскую ячейку, я был ее первым секретарем. Организовали комсомольскую группу "легкой кавалерии" (потом это стало называться "комсомольским прожектором"). Наши "кавалеристы" внимательно следили за тем, чтобы не было злоупотреблений, чтобы лодыри не отлынивали от работы. Они выявили серьезные недочеты в приемке молока от населения на нашем сыроваренном заводике, смело требовали от начальника отделения улучшения снабжения столовой.
Деятельность комсомольской организации вызывала признательность рабочих и служащих. Большим успехом пользовалась наша стенгазета. Она не блистала художественным оформлением, но была самокритичной, не боялась задеть и начальство, выходила регулярно. После того, как вывешивался свежий номер, у стенда собиралась целая толпа. Заметки обсуждались, что называется "не отходя от кассы". По многим из них здесь же принимались и меры.
В июне Тимирязевка отозвала нас на учебную практику. Прощаясь, директор Баранов сказал мне, что они ждут моего возвращения после окончания вуза и что заявка на мое откомандирование уже направлена. Я поблагодарил за внимание и сказал, что готов приехать на постоянную работу в "Богатырь". Однако судьба сложилась иначе. Я уже никогда больше не бывал в этом совхозе, но навсегда сохранил благодарность к его людям, которые много сделали для моего воспитания.
...Занимаясь вопросами орошаемого свеклосеяния, я провел довольно много и агротехнических опытов. Свеклосеяние по праву называли высшей школой сельского хозяйства. Получать в полевых условиях на огромных площадях высокие урожаи этой очень требовательной, по существу, огородной, культуры было далеко не просто. Здесь больше чем в любой другой отрасли требовалось глубокие знания требований растения и всего комплекса условий среды, умения агротехническими средствами преодолеть все препятствия для получения высокого урожая.
Хотя я работал с сахарной свеклой с 1932 года в Казахстане, где был одним из пионеров свеклосеяния, только во ВНИИСПе я по-настоящему "разобрался" в свеклосеянии и стал, как я думаю, "настоящим свекловодом". Этому много содействовало, конечно, общение с большим и очень квалифицированным коллективом Института, его станций.
******** В военное время:
...Быстро выяснилось, что нам, свекловодам, делать в Новосибирской области нечего. Нас использовали просто как специалистов сельского хозяйства, но мы, конечно, могли принести гораздо больше пользы, работая по своему прямому назначению. Встал вопрос о переводе нашего коллектива в один из свеклосеющих районов, где в 1942 г. имелось в виду значительно расширить площади посева сахарной свеклы, так как Украина и центральные черноземные, области были оккупированы врагом.В районы Средней Азии были эвакуированы сахарные заводы из основной зоны свеклосеяния, для них нужно было организовать сырьевые базы и обеспечить затем получение хороших урожаев свеклы. Известно, каково значение сахара в питании. Сахар был крайне необходим для фронта и тыла. Получилось так, что резервов сахара на территории не оккупированных районов было крайне мало.
Я выехал в Алма-Ату. В своем почти родном городе мне было нетрудно договориться о переводе ВНИИСП'а. Нам дали рабочие помещения и кое-какое жилье в зданиях Казахского научно-исследовательского института земледелия, откуда я уволился совсем недавно. В Казахстане и других республиках Средней Азии дела нам было по горло. Мне пришлось поехать в Узбекистан, в Фергану для организации зон двух сахарных заводов.
С нашей помощью узбекские хлопкоробы готовились сеять новую для них культуру. Наша бригада В.Л.Бунин, Е.В.Гачинский и я ходили (именно ходили, т.к. транспортных средств не было) из одного колхоза в другой, проводили беседы о свекле, налаживали хлопковые сеялки на посев свеклы, подбирали участки и т.п. За день каждый из нас успевал посетить 2-3 хозяйства. Изредка мы встречались, обменивались опытом, договаривались с организованным сырьевым отделом завода о распределении семян. За два месяца, что мне пришлось пробыть в Ферганской долине, я похудел килограммов на десять и превратился в какое-то подобие жерди. Сказалось нерегулярное питание и постоянное пребывание на весеннем, но все равно жарком среднеазиатском солнце. Впрочем, я был бодр, даже весел. Работа спорилась, польза от нее была очевидна.
В это время мы столкнулись с фактом, который произвел на меня удручающее впечатление. Т.Д.Лысенко появился в Узбекистане и со свойственной ему самоуверенностью и дремучим невежеством, внес предложение о летних посевах свеклы. Он совершенно бездоказательно, просто по "наитию святого духа" утверждал, что сеять свеклу нужно не весной - в марте, начале апреля, а в июне.
Я и Бунин имели опыт свеклосеяния в условиях очень близких к Узбекистану - в Джамбуле и других пунктах Южного Казахстана. Мы располагали прямыми опытами, что перенос посева на поздние сроки обязательно приводит к резкому снижению урожая свеклы. Нам удалось убедить в своей правоте очень многих агрономов и колхозников.
Среди узбеков много отличных знатоков сельского хозяйства и они нас понимали с полуслова. Даже просто получить всходы свеклы в июне очень трудно. Для этого нужен подпитывающий полив, способный поддержать влажность гребней на уровне, необходимом для появления всходов мелкосеменной культуры. Операция же эта очень трудоемкая, требующая работы высококвалифицированных поливальщиков.
Однако Лысенко убедил узбекское руководство. Один из очень видных деятелей (мир его праху) выразился в том смысле, что есть наука передовая, ее представитель Лысенко и есть отсталая наука, которая не поддерживает Лысенко. Этот деятель отнес себя к числу сторонников передовой науки. Однако нелепость предложения о летних посевах была настолько очевидна, что, несмотря на такого рода высказывания, больше половины посевной площади свеклы (кажется 40 тыс. га из 70 тыс. га) посеяли в весенние сроки. Летние посевы никакого урожая не дали. Т.Д.Лысенко больше никогда не упоминал этого своего предложения. Вероятно, и он, в конце концов, понял его ошибочность. Впрочем, он ничего не сказал о своей ошибке. Людям такого рода самокритика не свойственна.
...В Наркомате Земледелия мне сказали, чтобы я продолжал работу в Институте свекловичного полеводства, обратив особое внимание на развитие свеклосеяния в нечерноземной полосе. После Сталинграда и Курской дуги встали задачи восстановления свеклосеяния в основной зоне. Эта работа требовала поездок в районы Тульской, Курской областей, Краснодарского края. Поездки были нелегкие. Питался так кое-чем, с трудом отоваривал "командировочную" карточку. В нечерноземной полосе в то время удалось довольно широко развить свеклосеяние для местной промышленности. Почти во всех районах Райпищекомбинаты организовали посевы сахарной свеклы в колхозах, заготавливали ее и приготовляли из свеклы нехитрые конфеты, варили на сиропе варенье, пекли коврижки и т.п. Хоть несколько это смягчало жестокий дефицит сахара.
Я много выступал в газетах и массовых журналах со статьями для рабочих - огородников и колхозников с разъяснениями как возделывать сахарную свеклу и как использовать урожай. Самым частым заголовком таких статей было "1 кг сахара с квадратного метра огорода". Через систему "Сортсемовощ" была организована продажа семян сахарной свеклы. В Институт и ко мне непосредственно обращались тысячи людей с просьбой прислать семена. Лично я со своими ближайшими помощниками разослали около 10 тыс. небольших посылок с семенами (по 50-100 г.).
Очень многие наши корреспонденты поставили со свеклой простейшие опыты и прислали в Институт сообщения об их результатах. В итоге собрался довольно обширный материал, который с полной очевидностью свидетельствовал о возможности организовать в нечерноземной полосе промышленное свеклосеяние, если в этом возникнет необходимость.
Я долго хранил письма многих рабочих, служащих, колхозников, которым отправлял посылки с семенами. Было много очень теплых писем. Небольшая, как казалось с первого взгляда, работа по развитию свеклосеяния в нечерноземной полосе помогла многим советским людям легче перенести тяготы военного времени.
Сахарная свекла широко использовалась и как кормовая культура. У меня была переписка с рядом передовиков-животноводов, которые сеяли и применяли сахарную свеклу. Наибольших успехов в этом деле достигла А.Е.Люскова - известный передовик свиноводства из Вологодской области. Ей я регулярно высылал семена.
В дальнейшем сахарная свекла утратила свое значение и как огородная и как кормовая культура. Появился в нужном количестве сахар, кукуруза вытеснила более трудоемкие корнеплоды, в том числе и сахарную свеклу. Однако возможности нечерноземной зоны для развития промышленного свеклосеяния использованы еще очень мало. Наряду с пропагандой свеклосеяния я вел и в военные годы экспериментальную работу с сахарной свеклой в довольно большом объеме. Результаты этих исследований, обобщение материалов работы других опытных учреждений и большого производственного опыта позволили мне подготовить книгу "Агротехника сахарной свеклы в нечерноземной полосе", опубликованную в 1949 году.
источник: http://misha-sinyagin.narod.ru/index.html