(no subject)
Феликс КАНДЕЛЬ.
ВРАТА ИСХОДА НАШЕГО.
Публикация Владимира Кремера
Запомним и сохраним.
продолжение, начало:http://jennyferd.livejournal.com/2585899.html
Поздравьте меня!
Все началось с того, что я стал собирать документы. И сразу ощутил неловкость. Неловкость, стеснение, унижающее чувство стыда...
Бейте меня, клеймите меня, закидайте камнями за это, но мне неловко было пойти за справкой, за копией, за квитанцией. Потому что везде - в конторе, в сберкассе, у нотариуса - надо было сообщать истинную причину, говорить громко и ясно: «Для выезда на постоянное жительство в государство Израиль».
Я честно сообщал причину - куда денешься? И мне было неловко от удивленных, иронических, насмешливых, злобных и равнодушных взглядов.
Поверьте на слово: мне было стыдно за самого себя. Еще поверьте: я боролся с собой. Но неловкость не проходила...
Я спрашивал потом. Многие прошли через это. Многим было неловко, стыдно и боязно. Очевидно, в нас во всех сидит вбитое веками подлое желание спрятать от окружающих свое национальное отличие, раствориться, исчезнуть, подладиться под общий фон.
Легко сказать во весь голос: «Я - русский!». Трудно, не всякому доступно: «Я - еврей!».
Как долго в нас вбивалась эта боязнь! Как глубоко сидит: в крови, в генах, в подкорке!..
Потом я подал документы. Я подал все документы, которые требовались, чтобы не осталось никаких сомнений относительно моего намерения. Сброшена маска. Выявлено нутро. Тайное стало явным.
И ко мне сразу пошли люди. Их было много. Иногда по три на день. Они садились в кресло, глядели на меня с диковинным изумлением, жадно вытягивали подробности. «Ой, - сказала одна еврейка, - надо, чтобы мой Додик на вас посмотрел. Ему будет интересно».
И каждый из них непременно спрашивал: «Почему ты едешь? Ну, почему?.. Тебя обидели? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности!..»
Сначала я пробовал объяснять. Годами выношенное убеждение распадалось на мелкие причины и неубедительные доводы. Выходило пошло, глупо и вульгарно. Гости уходили неудовлетворенные, я оставался расстроенным.
Тогда я перестал объяснять. Я отвечал на вопрос и отвечаю до сих пор примерно так: «Каждый живет свою собственную жизнь. Со своим окружением, со своими мыслями, со своим отношением к миру. Одни приходят к моему решению, другие - нет. И не надо убеждать. Не надо отговаривать. Пусть каждый решает за себя».
Вы едете?.. Счастливого пути!
Вы остаетесь?.. Будьте здоровы!
***
Итак, я подал документы. Я подал все документы, которые требовались, и сразу оказался без работы.
Меня отлучили от редакций, издательств и киностудий. Мою книгу вернули из типографии. Мою фамилию вырезали из титров моих фильмов. Расторгли договора. Вернули рукописи.
Кто это сделал? Мои редакторы. Лучшие мои друзья. Старинные многолетние приятели. Везде сидели и до сих пор сидят люди, которые, будь их воля, продолжали бы со мной сотрудничать. Но им велели - и они это сделали.
Теперь я не могу заходить по памятным мне адресам. Я не могу звонить по известным наизусть телефонам. Я не хочу их подводить. Не имею права насиловать их совесть. Ведь от них ничего не зависит!
Они все были разные, по-разному проявляли свое отношение ко мне, ссорились со мной и мирились, соглашались и спорили, обижались и защищали от начальства, но я уверен, что ни один из них по своему желанию не лишил бы меня работы. Ни один! И я не вправе на них обижаться. Не вправе требовать невозможного.
Есть, конечно, люди, что злорадствуют потихоньку по поводу моего положения, хихикают и потирают от удовольствия потные, завистливые ручонки. Но - потихоньку... Одно дело написать в газете или выступить на собрании. Тут все поймут однозначно: человек подневольный, человека обязали. Другое дело - сказать вслух в компании. Не каждый рискнет. И не в каждой компании...
Конечно, есть и такие, что злорадствуют, и, наверно, в предостаточном количестве. Но сколько зато оказалось знакомых и совсем незнакомых, что звонили мне, писали, заходили домой, предлагая свою помощь и свои деньги, время свое и сочувствие. Я благодарен им всем за явную и тайную поддержку.
Сколько у меня оказалось друзей - я даже не подозревал! Может быть, ради одного этого стоило подать заявление о выезде...
***
Через пять месяцев ожидания я получил отказ. Мой выезд, сказал мужчина в милицейской форме, «противоречит государственным интересам».
Должен признаться: я скромный человек. Я никогда не преувеличиваю свои заслуги. Но тут я почувствовал прилив гордости. Если мой выезд противоречит государственным интересам, значит я чего-то стою. Я очень важен и нужен. Государственные интересы пострадают, если я покину эту страну и перееду в другую.
«Если я так нужен, - спросил я человека в милицейской форме, - то почему мне не дают работать по специальности?» - «По вопросам трудоустройства, - бодро ответил он, - обращайтесь в районные бюро».
И начались годы отказа...
Это странные, чем-то даже нереальные годы, будто попадаешь ты в заколдованное время, в заколдованное место. Почему-то перестают приходить письма. Почему-то замолкает навсегда твой телефон. Почему-то хорошо знакомые люди перестают с тобой здороваться или делают это через силу. Почему-то милиция приглядывается к тебе. Почему-то ты, математик, работаешь лифтером. Почему-то ты, физик, таскаешь лотки с хлебом в булочной. Почему-то ты, учитель, ходишь с гаечным ключом по бойлерной.
Прошлое у меня отняли: меня не было в прошлом. Будущее мне не давали: у меня не было будущего. И настоящее мое было не настоящим.
Заколдованное время... Заколдованное место...
Прошлое у меня отняли: меня не было в прошлом. Будущее не давали: у меня не было будущего. И настоящее мое было не настоящим. И приходили моменты, когда эта нежизнь становилась жизнью, и не хотелось ничего менять - привычка...
Я прожил его, это заколдованное время, иногда плохо, а иногда хорошо, иногда насыщенно, а иногда машинально, иногда храбро, а иногда не очень, но никогда я не проклинал его, это время, что выпало вдруг на мою долю. Ведь это тоже жизнь, это часть моей жизни: как же от нее отказываться?
***
Что делает еврей, получив отказ? Естественно, начинает жаловаться. Начинает писать письма и бегать по начальству.
Опытные люди говорят: «Не надо, пустое!» Но мы не верим. Мы хотим найти правду. Мы рассчитываем на торжество справедливости. Ведь нас так учили в школе.
Я не ходил по начальству - это унизительно. Я не писал потом жалобы - это бесполезно. Потому что мне не ответил никто. Ни разу. Ни на одну жалобу.
И я вдруг понял: меня нет! Нет меня здесь, и теперь никогда уже не будет. Я подал документы, и с этого момента перестал для них существовать. Проживи я еще год, три, пять лет безвыездно - меня не заметят, не выслушают, не ответят.
Мы в пустоте. Мы в капсуле. Отторгнутые, отлученные от общества, от законов и правосудия. Формально мы еще граждане СССР, но фактически нас уже нет. Мы - люди без будущего, с неопределенным настоящим и сомнительным прошлым.
Демонстрация еврейских отказников. Ленинград, 1980 годы
Никто нас не примет в кабинете. Никто не выслушает. Только человек в милицейской форме. Который скажет в лучшем случае: «Ждите!». Или: «Через год пересмотрим». Или: «Надо будет - вас вызовут».
Они к нам привыкли. Да-да, они привыкли к нам, люди в милицейской форме. К нашим протестам. К нашим демонстрациям и голодовкам. Это раньше они не знали, что с нами делать. Это раньше они нервничали и суматошились. Прошло время - накопился опыт. А с ним - уверенность. А с ней - безнаказанность.
Их стратегия - полное отсутствие внешней логики.
Мы бьемся, ломаем головы, пытаемся угадать тайный смысл происходящего, но это нам не удается. Нет законов, нет регламента, нет обнародованных правил. И отпускают часто не самого активного, и держат подолгу не самого им нужного, и нет в этом никакой закономерности. А главное - мы не знаем даже, кто решает нашу судьбу, где, на каком уровне.
Можно сражаться с ветряными мельницами, но нельзя сражаться с пустотой.
Они привыкли к нам, люди в милицейской форме, и мир, к сожалению, привыкает тоже. «Да, вас не отпускают... Да, оставляют без работы... Да, сажают в тюрьму... Но ведь уезжают другие. Потерпите еще. Подождите. Придет и ваша очередь!»
Мы ждем. Мы терпим. Больше того, мы вытерпим.
***
И вот мы ждем. Мы ждем, а время идет.
В первые месяцы мы суетимся, бегаем, достаем, покупаем, запасаем на будущее. В первые месяцы мы нервничаем и переживаем, что нельзя взять с собой это, нельзя вывезти то. Но проходит год, и несущественное спадает с нас пустой шелухой.
Они ужесточают таможенные правила, а мы смеемся. Они запрещают к вывозу разные вещи, а мы хохочем. Вещи! Ну, какое значение могут иметь вещи?! Пока они пропускают через таможню наши души, нам нечего беспокоится.
Отпустите нас голыми, ради приличия - с фиговым листиком, и мы радостно побежим босыми ногами в Шереметьево!
И отпускают. Отпускают евреев из России. Течет к вокзалам и аэропортам негустой ручеек.
Едут евреи, едут и едут, а мы остаемся, то ли в назидание, то ли в острастку... Почему? Или мы не евреи?
Мы ждем и надеемся. Надеемся и ждем.
По утрам мы бежим к почтовому ящику. Мы заглядываем в его темное нутро в невозможной надежде на долгожданное известие, но там ничего нет. Ящик пуст. Ощущение такое, как у бегуна на низком старте. Ты присел, собрался, судья поднял стартовый пистолет, но почему-то не стреляет. Может, он ждет, когда ты расслабишься, чтобы от неожиданного выстрела сделать тебя заикой на всю жизнь или уложить на старте с разрывом сердца? А может у него неисправный пистолет? Кто его знает...
По субботам мы идем к синагоге. Синагога - это клуб, единственное место, где можно узнать новости, выслушать невероятные слухи, огорчиться и прибодриться. Стоят отказники и только что подавшие документы, колеблющиеся и решившиеся, толкуют о своих делах под бдительным оком нескрывающихся агентов.
Телефоны отключены, на почту надежда слабая, несговорчивые телефонистки не соединяют с заграницей, и слухи - единственная связь с миром. О миротворце-президенте, о добряках сенаторах... «Картер и Венс... Бжезинский и Картер...» - носится над толпой. На кого-то надо надеяться, если надеяться не на кого.
По непредусмотренным заранее дням мы едем в Шереметьево.
Проводы в Израиль еврейского активиста Меира Гельфонда
в аэропорту «Шереметьево». Москва, 1971 год
Уезжают наши друзья, исчезают навсегда старые знакомые и первые встречные, новые люди толкутся у синагоги. Не успел познакомиться, а уже пора прощаться. Не успел подружиться, а их уже нет.
А мы все прощаемся и прощаемся, и ходим на проводы, и пьем за здоровье водку, и бьем на счастье бокалы, и с увлечением таскаем на таможню чужие чемоданы, и машем привычно руками, и задираем головы вслед улетающим самолетам, и одиноко возвращаемся обратно из Шереметьева, из проклятого, заманчивого, недостижимого Шереметьева...
А мы все прощаемся, прощаемся и прощаемся... Когда же, наконец, мы будем здороваться?
***
И закричал инженер-кандидат-доцент-доктор-профессор картавым нечеловеческим голосом на страже своей репутации-диссертации-квалификации-ассимиляции-пезумпции-юрисдикции: «У меня нет дочери! Нет!!! Она умерла для меня! Подала документы и умерла. Ее убили сионисты!..»
И кто-то шепотом, слабым дыханием в самое ухо: «Ты хочешь уехать? Хочешь или не хочешь? Надо дать на лапу. Не знаю кому, но надо. Не знаю сколько, но много. Ты думаешь, они не берут? Правильно, они не берут. Но когда никто не дает, трудно доказать, что ты не берешь. Поэтому ход такой: ты даешь, они не берут, вы уезжаете. Потому что если вы не уедете, можно подумать, что они брали, но ты не давал».
И возник в толпе шумок, прошелестел вверх по переулку, прокатился обратно, обрастая подробностями: «Все. Договорились. Они меняют нас на зерно. Я сам слышал. Расклад такой: один еврей на тонну муки».
«Глупости! все не так. Тут гораздо сложнее. Когда Бурунди договорится с Руандой, чтобы Мадагаскар попросил Тринидад и Тобаго выступить перед Исландией насчет отношений Сингапура с Мальдивской республикой, вот тогда у Берега Слоновой кости развяжутся руки, и он упросит Верхнюю Вольту замолвить словечко насчет евреев. Вы меня хорошо поняли?» - «Я вас хорошо понял. И когда все это можно ожидать?» - «Сразу я вам не обещаю. Все дело в Бурунди. Надо, чтобы Бурунди договорилась с Руандой...»
Я подумал однажды ночью: «Вот они меня не выпускают. Ладно, я потерплю. Но имеет ли кто-нибудь с этого дела свой кусочек удовольствия?» Я подумал той же ночью: «Нет, никто не имеет...»
Вот он, этот человек, который меня не выпускает. Вот он, обобщенный тип, соединивший в себе все начальство и все организации.
Ах, как мне его жалко! У него же вечные отрицательные эмоции. Он имеет дело с неприятными ему людьми, которые хотят понять, почему их не выпускают, и которых он не может по-простецки послать подальше.
Ах, как ему плохо! Он в вечном раздвоении. Потому что его задача не выпускать, сбивая волну, а его мечта - открыть дверь пошире и выкинуть их всех - то есть нас - к чертовой матери.
Он не получает даже удовольствия от всех придуманных им административных мер. По той же причине. И от чудовищных денег, которые надо платить за выезд. Они - не ему. И от ущемлений на таможне, чтобы ничего не могли вывезти... Как ни ущемляй, а они все равно уедут - те, кого неохота выпускать, и те, от кого хотелось бы поскорее избавиться.
Вечная раздвоенность. Вечная неудовлетворенность. И от того - неврозы, язвы желудков, обморочные головокружения...
Ах, как мне его жалко!.. Уж если я мучаюсь, пусть хоть кто-нибудь получит с этого дела свой кусочек удовольствия. Но если нет от этого никому радости, так зачем же они тогда меня держат?!
И еще я подумал однажды ночью: я уеду отсюда, и меня, наверно, не пустят назад. Даже на кладбище, где лежат мои дед и бабушка. Говорят, что евреи Испании уносили в изгнание могильные плиты своих близких. Их выгоняли - мы уходим сами. В этом наша разница. Они уходили навсегда - мы тоже. В этом - общее.
Все повторяется...
И заплакала мать, которая не могла уехать... И зарыдала дочь, которая не могла остаться... И заскрипел зубами сын... И проклял кого-то отец... И дед благословил... И бабка плюнула вслед... И возвратился кто-то назад, выпросив на то соизволение свыше...
А мы сидим и сидим. И жизнь у нас вокзальная. Прошлого уже нет, будущее не наступило, и поезд невыносимо запаздывает...
Поздравьте меня! Сегодня у меня юбилей - два года ожидания. А там и три, там и четыре. А у кого-то теперь и пять, и семь, и девять...
Юбилеи, сплошные юбилеи! Смех и веселье... Музыка и танцы...
Вот только сердце что-то болит, подлое... Сердце наше отсчитывает свой срок.
Чокнемся, братцы, валокординчиком!
Я от вас отключаюсь!
И снова нас бьют! Опять и опять...
В центре Москвы, в центре России, в центре всего прогрессивного человечества евреев выволакивают из приемной президента страны, отвозят их за шестьдесят километров от города и избивают в лесу. Проламывают носы, бьют по ребрам и в пах. Профессионально... За что?! А за то... За все!
А кто-то из евреев уже их защищает. Кто-то говорит, что били они не по приказу сверху, а так, по собственной инициативе, и это, конечно, не одно и то же. Это - разные вещи. С этим можно жить...
Эх, евреи, евреи! Кого еще там не били?.. Выходи, твоя очередь!..
В семьдесят пятом или семьдесят шестом нас вызывали в КГБ и предупреждали. Они говорили, что достаточно нажать на кнопку, и будет дело, тюрьма, срок... Как-то убедительно говорили!
Я переживаю все очень сильно, и я проиграл для себя эту ситуацию, и несколько дней не мог спокойно жить. Я думал о лагере, о тюрьме, о своем здоровье... А потом - это очень наивно, но это на самом деле так - я вспомнил речь адвоката Грузенберга на процессе Бейлиса. Он сказал примерно так: «Здесь, под сенью закона, конечно, тебя не могут осудить - ведь ты невиновен. Но если это все-таки произойдет, то ты должен понимать, что ты не лучше и не хуже сотен тысяч евреев, которые шли на костер с возгласом «Шма, Исраэль!», и что это может случиться с тобой».
И я перенес это на себя. Значит, могут меня осудить. И утвердился, и приготовился к этому...
Мы чувствовали кожей своей: что она может, эта система, в этот момент, а чего она в этот момент не может. У нас не было никаких сомнений: когда они захотят, они сделают. Но пока нет команды, мы никуда не пропадем, с нами ничего просто так, случайно, не произойдет. Потому что мы - товар. И за нас отчитываются поголовно.
Не случайно милиция сама разгоняла хулиганов, которые приходили к синагоге бить евреев. А не лезь сам! Не своевольничай без команды...
Здание КГБ СССР на Лубянке
Ситуация чисто фаталистическая. Ты не можешь ее изменить. Дело на тебя уже готово, потому тебе бояться нечего. Сегодня ты под защитой КГБ. Сегодня есть команда: не бить! и ты знаешь: сегодня бить нельзя. У них есть, конечно, желание ударить, но нет команды.
Но бывали такие моменты, когда ты вдруг чувствовал: сегодня прошла команда - можно бить!..
Но это надо чувствовать, все эти тонкости. Этого со стороны не понять.
***
Они приходят, озираясь. В нахлобученных шляпах. С поднятыми воротниками.
Вид у них явно шпионский. За версту видно. Если мужчина усатый, можно подумать, что усы фальшивые. Если женщина в очках, можно предположить, что очки для конспирации.
Они входят в комнату - и сразу шепотом:
- Где у вас спрятаны микрофоны?
Я плохо понимаю по-английски, но эту фразу я уже выучил наизусть.
- Не знаю, - говорю, - самому интересно.
Туристы смеются. Чаще всего нервно. Или не смеются. Потому что не могут. Шутка ли, куда они забрались! Почти что в Сибирь. В ГУЛАГ. В цепкие лапы агентов тайной полиции.
Мы долго разглядываем друг друга и дружелюбно улыбаемся. Улыбку невозможно подслушать. Улыбка - самая безопасная вещь. Если, конечно, за вами еще и не подглядывают...
Потом мы начинаем разговаривать. На самые общие темы. И передавать приветы знакомым. И рассказывать наши последние, как правило, невеселые новости. Кому дали отказ, кого посадили, кого выгнали с работы...
Они всем интересуются. Для этого они и пришли. Они даже записывают кое-что для памяти нарочно неразборчивым почерком. Они повторяют по много раз, чтобы запомнить наверняка. Какое счастье, что на таможне еще не научились конфисковывать головы!
Потом они уходят. Нахлобучивают шляпы, поднимают воротники, прикрывают лица усами и очками. Они торопятся обратно в гостиницу, чтобы гид не заметил их долгого отсутствия. Чтобы не сделал замечания. Чтобы не принял меры, неизвестно какие, но, скорее всего, самые ужасные. Тюрьма, пытки, допросы с пристрастием...
Они уходят, а я остаюсь. Они прячутся, а мне спрятаться некуда. Да и незачем...
И всякий раз мне хочется сказать на прощанье: «Милые вы мои!.. Ну, чего вы боитесь? Чего?! Если мы тут не боимся, если мы перешагнули через вековой страх, то чего же боитесь вы?»
Но я им не говорю этого. Я стесняюсь. Во-первых, не все они такие. Во-вторых, их тоже можно понять. Это смешно. Это грустно. Это ужасно.
Конечно, их подпугивают. За ними могут и проследить. И подслушать. И прицепиться на улице, в гостинице, в таможне. И написать гадость в газете. Например, о том, как они вербуют шпионов. Или подкидывают листовки. Или испражняются посреди номера на ковер.
Ну и пусть их! Пусть пишут, пусть подпугивают. Это входит в их работу. Посеять в туристах неуверенность. Страх. Беспокойство. Отбить охоту к контактам, посещениям и разговорам.
Свободные люди, чего же вы так боитесь?!
Мы вас очень любим, ценим и уважаем. Ваша дружба - наша уверенность. Ваша поддержка - наша безопасность.
И потому - не сдавайте позиций! Не оставляйте дома свою независимость!
Ваша боязнь - это их торжество. Ваша запуганность - это их безнаказанность. Ваш страх - это их триумф и наша беда.
Шепотом не скажешь главного. Озираясь, не увидишь основного. Свободные люди, чего же вы так боитесь?!
***
Главным было, и главным осталось - преодоление страха. Страха, который прилипчив. Который передается от отца к сыну. Который нам прививали и насаждали прежде. Который прививают и насаждают теперь. И уже казалось одно время, что страх - он у нас в генах, что заражены им навсегда, навечно, и не избавиться от него никогда. И тем удивительнее события этих лет. Тем удивительнее результаты...
И вот вам отрывки из писем, что писали евреи по всем адресам мира в надежде на помощь, защиту, сочувствие или сострадание. Вот вам - преодоление страха от письма к письму...
«Всем известно, как справедливо осуществляется на деле национальная политика в СССР, основы которой сформулированы еще основателем государства В.И.Лениным. Давным-давно в стране нет еврейских погромов, черты оседлости и процентной нормы. Евреи могут ходить по улицам, не опасаясь за свою жизнь, поселяться, где хотят, занимать любую должность вплоть до поста министра...»
«Мы понимаем: наши скорбные лица могут несколько омрачить праздничное настроение советских людей, которые готовятся отметить 100-летие со дня рождения В.И.Ленина, заложившего основы национальной политики СССР. Но у нас нет выхода...»
«Мы верим, что вернемся в Израиль. В этом убеждает нас ленинское положение о праве наций на самоопределение, лежащее в основе национальной политики СССР, и заявления официальных лиц, в частности, А.Н.Косыгина...»
Но вот проходит время, малое время - месяцы, не годы, - а шаг уже сделан, первый шаг к преодолению страха, и дальше уже не так боязно, дальше уже невозможно жить по-прежнему и писать по-прежнему.
«Граждане депутаты! История ставит вас ныне перед выбором, и у вас только две возможности: либо вы отпустите нас с миром, либо вам придется ступить на проторенный путь массовых репрессий. Потому что, пока мы есть, мы будем с каждым днем все громче требовать свободы выезда, и наш голос станет для вас нестерпимым...»
«Когда-то, в тяжелые времена, мы по наивности надеялись на «наших евреев» - кагановичей, эренбургов и пр. Теперь мы ни на кого не надеемся, кроме себя, и в этом - залог существования еврейского народа...»
«Насколько же жалки вы, кричащие: «Какое счастье - нет погромов»! А были бы погромы, вас бы умиляло, что не каждый день; а если бы каждый день - что не вас бьют; а били бы - что не до смерти; а до смерти - что не сразу»...
«Позвольте мне самому решать, какое государство, а не какая «автономная область» является моей Родиной...»
«Мы, потомки истерзанных поколений, не просим, а требуем одного - справедливости и чувства ответственности за судьбу современного еврейского народа»...
И под этими, последними, словами почти сто подписей. Гордо и открыто. Фамилия, имя, полный почтовый адрес...
***
...Я спал глубоким сном невинного младенца, а в это время какой-то безымянный монтер поорудовал над какими-то клеммами, и с моим телефоном было покончено. Быстро и решительно. Он даже не пикнул.
Как мне сказали сначала - за неуплату. Как мне сказали чуть позже - за нарушение статьи телефонного устава. Как мне сказали наконец - за хулиганство. «За чье хулиганство? - спросил я. - Мое или телефона?» Мне не ответили...
До этого они отключили меня от всех редакций. Они отключили меня от издательств и киностудий. Они отключили меня от моих фильмов, вырезав из титров мою фамилию.
И от советских денежных знаков они меня тоже отключили.
Что же им осталось? Могу подсказать.
Отключите от меня электричество. Отключите водопровод и канализацию. Отключите почтовую службу, скорую помощь и пожарную команду. Отключите от всех благ цивилизации.
Отбросьте меня в каменный век, и я с удовольствием там останусь. Потому что там ничего еще не изобрели и пока нечего отключать.
Отключите меня, отключите!.. Я от вас давно отключился.
окончание http://jennyferd.livejournal.com/2586931.html