(no subject)
Феликс КАНДЕЛЬ.
ВРАТА ИСХОДА НАШЕГО.
Публикация Владимира Кремера
Запомним и сохраним.
окончание, начало:
http://jennyferd.livejournal.com/2585899.html
http://jennyferd.livejournal.com/2586645.html
Что же у нас происходит, граждане?
Я купил эту энциклопедию в одной еврейской семье. Я долго за ней охотился...
Вот они стоят у меня на полке, шестнадцать одинаковых томов густого темно-коричневого цвета с золотым теснением на переплете. И в каждом из них написано: «Еврейская энциклопедия выходит в двух изданиях. Одно издание на обыкновенной бумаге в прочном переплете, цена 60 рублей. Другое издание на веленевой бумаге в роскошном кожаном переплете, цена 100 рублей. Адрес конторы: Санкт-Петербург, Прачешный переулок, 6».
И вот я представляю себе, что живем мы в начале этого века. Мы пишем по адресу конторы, и нам высылают тома еврейской энциклопедии, один за одним. Хочешь - на обыкновенной бумаге. Хочешь - в роскошном кожаном переплете. Только напиши, и будут стоять на твоей книжной полке шестнадцать томов темно-коричневого цвета...
Больше того, живи мы в начале этого века, мы могли бы выписывать газеты, журналы, исторические сборники, семейные библиотеки - и все это о евреях, все это издавалось для евреев. «Рассвет», «Сион», «День», «Русский еврей», «Восход», «Возрождение», «Еврейский голос», «Еврейский мир», «Еврейская старина»... И так далее, и так далее. Одни из этих изданий жили годами, другие умирали, едва появившись, но они были, они могли быть - и это самое главное.
Сегодня в России невозможно поверить в подобное!..
Я купил эту энциклопедию в одной еврейской семье. Она лежала у них на антресолях, аккуратно завернутая в плотную бумагу.
Я пришел к ним, и меня сразу окружила вся семья: папа-инженер, мама-врач, двое детей-школьников. У них было чисто, аккуратно, с первого взгляда - нормальный достаток.
«Зачем продаете, - спросил я, портя себе коммерцию. - Неужели не жалко?» - «Деньги нужны», - ответил папа. - «Хотим поменять телевизор», - ответила мама. - «На цветной», - уточнили дети-школьники.
И вот я подумал тогда: кто же будет нас судить? Кто, где и когда? Нас, евреев, то меняют свое первородство на цветной телевизор.
Будто мало нам телевизора черно-белого. Будто обязательно надо, чтобы вся эта лавина лжи и пошлости, что валится с экрана, непременно была в цвете...
А ведь кто-то ее читал, эту еврейскую энциклопедию, в этой семье. Кто-то подчеркивал, ставил закладки по страницам. Может, потому, что не было тогда еще телевизора?..
Когда-то я ходил в библиотеку и листал там еврейскую энциклопедию. В больших библиотеках она стояла в открытом доступе, рядом с другими энциклопедиями: подходи и бери. Потом она перешла на самую нижнюю полку у пола, где ее не всякий заметит. Потом ушла во второй ряд книг, где не заметит никто. Потом сгинула в спецхранении, где ее выдавали только по справке, что требуется она для определенных научных исследований.
Вот они стоят у меня, все шестнадцать томов, чудом уцелевшие за бурные десятилетия, чудом не пропавшие при обысках, чудом не попавшие в утиль - сколько старых книг перетаскали туда!.. И я купил эти тома в этой благополучной еврейской семье, где для полного счастья не хватало одного лишь цветного телевизора...
***
Есть особый способ выращивания овощей. Когда семена сажают не в землю - в специальный питательный раствор. Для получения удивительных результатов.
Вот такие и мы, евреи. Нас оторвали от земли, от корней наших, нас насильственно пересадили на особый идеологический раствор, и получились удивительные результаты, и полезли вдруг диковинные растения с несуразными плодами, появились евреи-мутанты. У которых нет прошлого. У которых сомнительное настоящее и запланированное будущее.
Живут в России евреи, которым не надо их еврейство. Живут в России евреи, которым уготовано растворение. Живут в России евреи, которые и не евреи вовсе, и только графа в паспорте, да нос с горбинкой, да излишняя картавость временно мешают их запланированному исчезновению.
Фестиваль еврейской песни в подмосковном лесу, 1977 год
Но в этой, казалось бы, продуманной схеме, в этой торжествующей мелодии с барабанами и литаврами, прозвучали вдруг голоса, которые стали чего-то требовать, которых уже не устраивает искусственный питательный раствор, а нужна земля, почва, чтобы пустить корни, чтобы своими корнями сомкнуться с теми, что уходят глубоко в века и поколения...
Учат сегодня иврит - евреи. Зачитывают до дыр редкие книги - евреи. Переписывают песни с магнитофона на магнитофон - евреи. Справляют еврейские праздники.
Чтобы понять себя. Чтобы узнать себя. Чтобы познакомиться с самим собой...
***
Собрались евреи, почесали свои затылки и решили: а не поговорить ли нам о нашей еврейской культуре? Как она, что она, зачем она и сколько ее приходится на душу еврейского населения?..
А приходится ее, культуры, очень мало. Можно сказать, совсем не приходится. По отсутствию культуры на душу населения наши евреи давно уже обогнали все недоразвитые пока страны, включая племена папуасов, пигмеев и оранжевых карликов.
Так что говорить, вроде бы, и не о чем. О чем говорить, когда не о чем говорить? Языка нет. Учебников нет. Книг нет. Истории нет. Театра нет. Религии нет. Обычаев нет. Рыбы фаршированной и то нет... А есть пока что одни евреи, которых тоже, вроде бы, нет.
И собираться нечего, и обсуждать глупо. И эти ваши сим-по-зи-умы (тьфу, черт, и не выговоришь!) по еврейской культуре - дело пустое, бессмысленное и вредное.
А евреи упорствуют. Евреи желают непременно собраться. Не выпить, не закусить, а поговорить о культуре. Этих евреев хлебом не корми, только дай языком почесать.
И вдруг!.. Обыски! Допросы! Угрозы! Слежка!
Граждане начальство, за что?! Ведь мы - только поговорить, только обсудить, только предложить кое-что. Скромно и ненавязчиво.
А они забирают книги по истории евреев. Забирают пленки с еврейскими песнями. Учебники иврита забирают - незачем вам иврит. Словари забирают - обойдетесь. Библии, календари, справочники - в мешок. Пишущие машинки, магнитофоны - туда же. Зачем вам, евреи, магнитофоны, если пленки все равно забрали?
Посуду, правда, не берут. Постельное белье - тоже. И выходные костюмы с галстуками.
А это уже упущение, явная недальновидность. В посуде можно приготовить еврейское национальное блюдо. На постельном белье можно зачать еврейского ребенка. В выходном костюме и галстуке можно пойти в синагогу...
Ну и упрямые эти евреи, настырные, несговорчивые! Нет, чтобы договориться, прийти к мирному согласию...
«А все-таки, если...?» - «Нет!» - «А может...?» - «Никогда!» - «Ну почему же?» - «Кто тут шибко культурный?.. А ну, разойдись!»
Эх, граждане, граждане! Что же у нас происходит, граждане хорошие?..
***
- Подсудимый, встаньте и назовите вашу фамилию, имя и отчество
- Бегун Иосиф Зиселевич.
- Когда и где вы родились?
- Девятого июля 1932 года в Москве.
- Вы работаете?
- Я работал и продолжаю работать в тюрьме...
Это было в семьдесят восьмом году. В мае месяце. Мы стояли на Яузской набережной, в Москве, напротив иностранной библиотеки, а в обычном, неприметном здании судили нашего друга. Судили «за паразитический образ жизни». Судили по статье, по которой обычно судят пьяниц, бродяг и попрошаек.
Нас не пускали внутрь. Сына его не пускали. Родственников. Только особо приглашенных, специально выделенных и проверенных. И мы не удивлялись...
Такого еще не бывало! Нет, не бывало еще такого в истории российского еврейства. Всякое случалось, а такое, вроде, нет. Смутно, намеком, слабым воспоминанием в памяти престарелых отцов наших мелькает нечто подобное, но мы, теперешние, этого не знаем. Откуда нам знать, нам, российским евреям, с нашей историей незаписанной, с нашей традицией оборванной, с нашей забывчивостью невероятной? Откуда нам это знать?
На нашей памяти такого еще не бывало. Не было такого на нашей куцей, обгрызенной памяти. Сегодня в Москве, в народном суде судят... язык иврит!
На скамью подсудимых не посадишь существительные с глаголами, суффиксы с приставками. На скамье подсудимых - Иосиф Бегун.
Инженер. Преподаватель. Кандидат наук. Шесть лет в отказе. Шесть лет без работы. Был сторожем - уволили. Подсобным рабочим - тоже уволили. Средства к существованию - преподавание языка иврит.
Так за что же судят его?! За паразитический образ жизни.
Милиция. Агенты в штатском. Патрульные машины. Стоим у дверей суда, стоим и ждем. Друзья стоят, ученики стоят, сын... Суд еще закрыт, но в двери уже проскальзывают «свои люди». По одному. С одинаково безразличными глазами. Торопятся занять места...
Открываются двери, но нас не пускают. Ни друзей, ни учеников, ни сына...
Зал уже полон. В зале сидят «представители трудящихся». Где мы их только не встречали, этих «представителей»! У синагоги - они. На демонстрациях наших - они. У домов наших - тоже они. С фотокамерами, с магнитофонами, со всякой прочей техникой.
Если бы сами трудящиеся хоть один раз могли увидеть своих «представителей»!
- Встать! Суд идет...
Кого же увидит Бегун на суде? К кому обратится за сочувствием и справедливостью? Кто выслушает его и поймет?
Безразличные глаза. Безразличные глаза...
Все шесть лет он просил, чтобы его официально зарегистрировали как частного преподавателя иврита. Все шесть лет он был готов платить налоги, как это делают тысячи других. Но ему постоянно отказывали. И не только ему...
На улицах Москвы висят объявления: «Преподаю математику», «Преподаю физику», «Преподаю английский»... Нет только объявления о языке иврит. Это удалось только один раз, после тяжелой баталии - повесить такое объявление. Пробили однажды стенку упорством своим и упрямством. Но зарегистрироваться все равно невозможно. И заплатить налоги. И получить официальное право на преподавание.
Почему это? А потому! Чтобы не учили. Чтобы не учились. Чтобы оставалась у властей вечная возможность осудить за паразитический образ жизни...
Судебное заседание продолжается. Судят язык иврит. Судят причастия и глаголы, спряжения и синтаксис. Судят Иосифа Бегуна.
Подсудимый сидит в тюрьме уже два с половиной месяца, из них большее время - в голодовке протеста.
Неужели настолько опасен этот человек, что нельзя ему до суда ходить на свободе?
Неужели настолько опасен этот язык, что нельзя учить его и преподавать, читать на нем и говорить?
Повесь сегодня объявление, что можешь обучать желающих китайскому языку, кхмерскому, суахили - пожалуйста! А иврит - нельзя. Может, нету на свете такого языка?
А это уже суд решит - есть или нет...
Заседание переносится на другой день...
И опять мы стоим у дверей суда, стоим - ждем. Друзья, ученики, сын...
Милиция десятками, агенты дюжинами, два подполковника, некто в штатском из черной «Волги». Проводится серьезная операция - посадка Бегуна в «воронок».
Нас оттесняют плечами. Машину подгоняют вплотную, дверь к двери. Проталкивают Бегуна быстро, грубо, пинком в спину... Как бандита, вора или убийцу.
- Папа! - кричит сын. - Папа!..
- Шалом! - кричим мы. - Шалом, Иосеф!
А вокруг мечутся штатские, негодуют вокруг «представители трудящихся». Это что еще за «шалом» такой? На каком языке? Нету слов таких и языка такого... А если и был когда-то, то временно отменяется. До нового заседания суда. А может и насовсем...
Потом был еще один суд. На шестьдесят пятый день его голодовки. Прокурор требовал, свидетели путались, судья нервничал и перебивал подсудимого, заседатели поддакивали, защитника никто не слушал.
«Представители трудящихся» сидели безразличные, явно скучали. Лишь изредка, будто по команде, разыгрывали возмущение против «тунеядца» Бегуна. Когда суд удалился на совещание, сотрудники КГБ, не стесняясь, входили и выходили из кабинета судьи.
Бегун получил два года ссылки. Его отправили в Магаданскую область, в Сусманский район, в поселок Буркандья - за тысячи километров от Москвы.
Иосиф Бегун (слева) и приехавший его навестить в заключении
еврейский активист, преподаватель иврита Павел Абрамович.
Мы писали ему туда - письма и телеграммы, и оттуда он прислал мне на прощанье: «Дерех цлаха. Шалом у-враха». Счастливого пути. Мир и благословение.
Я уехал в Израиль, он в ссылке работал электриком на руднике - инженер, преподаватель, кандидат технических наук.
И оттуда, из ссылки, он посылал письма в ООН, протестуя против дискриминации языка иврит. А на это нужно мужество. Там, в Магаданской области, в Сусманском районе, в поселке Буркандья, где какой-нибудь лейтенант охраны - царь, бог и начальник, от которого зависит твоя жизнь...
Потом его отпустили. Его отпустили весной семьдесят восьмого года, засчитав, как оно и положено по закону, каждый день тюрьмы за три дня ссылки.
Он приехал в Москву, к жене, но там его не прописывали. Они не давали ему права жить дома. Они гнали его за сто первый километр от столицы, где никто не хотел брать его на работу. Нет работы - нет жилья. Нет жилья - нет прописки и работы.
Замкнутый круг. Обычный замкнутый круг, из которого один путь - обратно в тюрьму.
Его арестовали в Москве через пару месяцев после освобождения. За нарушение «паспортного режима».
Режим... Слово-то какое! Принудительный режим. Режим содержания под стражей. Паспортный режим. Будто и на воле - неволя. Будто и на воле - вечный режим заключения...
И опять он сидел в тюрьме. Опять ждал суда. Опять объявил голодовку.
И снова друзей не пускали внутрь. Снова зал суда был забит специально выделенными и проверенными...
Прокурор требовал, свидетели путались, судья перебивал больного, истощенного голодовками подсудимого, присяжные поддакивали...
Бегун получил три года ссылки...
И опять он в Магаданской области, в Сусманском районе - Иосиф Бегун, инженер, кандидат наук, преподаватель языка иврит...
Сколько человеку отпущено сил? Сколько здоровья, мужества оптимизма?
Что движет им? Что дает силы?..
Врата исхода нашего
Сколько раз я приезжал сюда год за годом, провожая друзей своих! Сколько раз я стоял тут, задрав голову кверху, а они уходили за стеклянную перегородку, они улетали свободными, они пропадали навсегда! Сколько раз это было, сколько несчитанных раз!
Я провожал многих, и возвращался назад, в свой отказ, и опять провожал, опять и опять, не зная, когда придет мой черед. Я провожал многих, и это было тяжело. Это было невыносимо - возвращаться назад, к ожиданию, к полной безысходности завтрашнего дня.
Но насколько оказалось тяжелее, когда провожают тебя! Насколько это невыносимее!..
Я стою наверху, на лестнице, и гляжу вниз, в последний раз на друзей своих. Стыдно глядеть им в глаза. Стыдно и больно. Потому что я уезжаю, а они не могут уехать. Я получаю свободу, а они остаются заключенными. Заключенными, у которых нет срока заключения.
И завтрашний день - не их день. И завтрашняя жизнь - еще не их жизнь.
Я уезжаю, а они остаются...
Мы улетаем, будто из окружения. Будто последним самолетом, когда бомбят уже взлетную полосу.
Мы приземляемся в Лоде, опаленные, обугленные, в капсуле недоверия, отчаяния и надежды, и нас легко выделить из толпы по пристальному, напряженному взгляду.
Через пару месяцев в Израиле мне говорили многие: «Вот теперь у тебя нормальные глаза». Я им не верил. Я смеялся. Я думал, что они у меня всегда одинаковые.
Пока не увидел следующих. Тех, кто был много лет в отказе. Тех, кого я уже встречал в Лоде. У них был пристальный, напряженный взгляд.
А мы все улетаем и улетаем... И у каждого из нас ощущение невозможной удачи, будто вытащил счастливый билет. И у каждого - страх за остающихся.
***
Деды наши уходили из России пешком. На рубеже веков: через Бессарабию, Галицию, Австро-Венгрию.
Отцы наши уезжали из России в теплушках. В двадцатые годы: через Румынию, Польшу, Латвию.
Мы улетаем из России самолетами. Теперь, сейчас, ежедневно. Через аэропорт «Шереметьево».
.У дедов наших: один брат уходил, другой оставался. Уходили от погромов, от казенной армейской муштры, от удушливой атмосферы черты оседлости. Оставались в привычном месте, у родных могил, в окружении друзей и родственников.
У отцов наших: один брат уходил, другой оставался. Уходили от холода, голода, от рек пролитой крови, от незабытого еще ужаса времен Махно и Петлюры. Оставались в плену у обстоятельств, в заботах о дне сегодняшнем, с любовью к тому, что невозможно покинуть.
И мы также... Брат уходит, другой - остается. Один взваливает на свой плечи неподъемный этот груз, делает то, чего не сделали отцы его и деды, другой - пропускает очередь, оставляет на долю детей своих и внуков.
Вчера, сегодня, ежедневно: брат прощается с братом. В аэропорту «Шереметьево».
***
Во все века уходили евреи.
Уходили, никуда не придя. Приходили, чтобы уйти снова. Оставались на время, уходили навсегда. Потому что приходить было некуда. Даже те, кто оставались, уходили во снах.
Ушедшие - в снах возвращались.
Они брели по миру, везде неприкаянные и везде нежеланные, прилепляясь корнями к чужой земле, рожая на ней детей, закрывая глаза старикам, оставляя на своем пути свои могилы.
Они добивались успеха на новом месте, почета и благополучия, а она снилась, незабытая и незабываемая, ласковая и безжалостная, светлая и горькая, прежняя их родина. Хата, заваленная на сторону. Поле в ромашках. Речка, обмелевшая за лето. Луговая трава, бархатная и прохладная под босыми ногами. Тихие, зачарованные переулки. Бульвар в аллеях. Опечаленное лицо друга...
Они оглядывались назад, ушедшие, и каменели, и стояли соляными истуканами, у которых от воспоминаний щемило сердце... Так было. Так есть. Так будет.
Никто за нас не станет жить. Никто за нас не пройдет этот путь. Или мы, или - потомки наши.
Из Египта тоже, наверное, уходили не все евреи. Оставшиеся - растворились, исчезли сначала в египтянах, а потом - вместе с ними. Ушедшие обрели родину.
И все-таки... Что же нам будет сниться? Нам, улетающим? Там, на новом месте?
Взлетая, мы не обрываем корней. Они потянутся следом за нами, за самолетом, куда бы мы ни направились. От самого аэропорта «Шереметьево»...
Взлетая, мы оставляем знакомое. Приземляясь, мы попадаем в неведомое.
Ожидая своей очереди, мы теряемся в догадках, основанных на слухах и обрывочных сведениях. Нас лишают информации, нам подсовывают искаженное. И не всякий способен продраться через привычную, годами устоявшуюся веру в официальные сообщения.
Но время идет, улетают люди, самолет за самолетом, и плотью наполняется пока нам неведомое, характерами и привычками, лицами и походками, цветом и запахом.
Улетают малые дети: им везде одинаково. Их память - чистые страницы.
Улетают молодые: к новым местам, к новым друзьям.
Улетают старики: с багажом воспоминаний, который не перебрать за оставшиеся годы.
Труднее всего среднему возрасту. В эти годы ты уже прочно привязан к прошлому. В эти годы ты еще очень рассчитываешь на будущее. Но в сорок лет не заведешь себе новых друзей, не подладишься под чей-то характер, не переделаешь себя. А со старыми даже переписки не будет...
Что говорят обычно на прощанье? «Пишите!» «Звоните!» «Приезжайте!» Но в нашем случае все не так. Они вас не попросят, и вы, конечно, не рискнете их попросить.
Вам - уезжать. Им - оставаться. И вы не станете их подводить своей назойливой и опасной дружбой...
С робкими друзьями распрощайтесь дома. Со смелыми - в аэропорту «Шереметьево»...
***
«Шереметьево» - это крематорий с плясками.
Прощаются навсегда, навечно, безвозвратно посреди экзотических иностранцев, бойких сотрудников Интуриста, равнодушных пассажиров и кокетливых стюардесс, милиционеров, переодетых в штатское, и штатских, переодетых милиционерами.
Там хоть наедине, в крематории, тихо и благоговейно, а тут - в сутолоке, на людях.
Там хоть с торжественностью, приличествующей случаю, а тут - в равнодушной, оскорбительной спешке.
Там - мертвые опускаются вниз, медленно и печально, под звуки органа, тут - отъезжающие уходят наверх, оставляя родных внизу, в слезах и рыданиях, посреди случайной, любопытствующей толпы...
И вот они уже уходят наверх, за толстое, звуконепроницаемое стекло, и высматривают тех, внизу, и что-то говорят, и жестикулируют отчаянно, но преграда легла между ними, преграда неодолима, и тем уже не услышать этих, и этим тех не понять.
Не люди - тени. Призраки, силуэты за толстым стеклом. И Харон-перевозчик уже объявляет по радио посадку на самолет...
Громко. Отчетливо. Равнодушно-механически. На все «Шереметьево»...
Трещина пролегла посреди евреев. Глубокая, извилистая трещина, как при мощном землетрясении.
Трагедии в семьях. Мать и сын. Муж и жена. Дед и внук. Любые варианты с проклятиями, слезами, угрозами, жалобами, обвинениями, доносами и инфарктами. Молодой оказывается мудрее старого. Старый - смелее молодого. Любые варианты, густо замешанные на подозрениях, непониманиях, страхе остающихся.
Трещина идет через семьи. Трещина идет через наши сердца. Мы страдаем и уезжаем. Они страдают и остаются. Мы не убеждаем их. Они не убеждают нас.
Неестественно созданные обстоятельства. Неестественно сложившиеся отношения.
А все из-за чего?
Если бы мы могли подойти к кассе и купить спокойно билет! Просто подойти и просто купить. И уехать. И приехать обратно, в гости. Или позвать их к себе. В любое время. Когда захотел. Ах, как это странно! Как нелепо! Только вдумайтесь: считанные часы полета - и годами неодолимая пропасть! Стоило ли после этого родиться в двадцатом веке? Стоило изобретать самолеты?..
Все упирается в «Шереметьево». В открытое, радушное, доступное, круглосуточное и бесперебойное «Шереметьево». А пока этого нет, трещина пролегла посреди евреев. И самая последняя, самая болезненная - через аэропорт «Шереметьево».
А ведь есть еще Чоп, Брест, Унгены - пограничные железнодорожные станции.
***
Матовые стекла квадратами. Окантовка белого металла. Это стена высотой под три метра. Над стеной - балкончик.
Улетающие - после таможенного досмотра - поднимаются по лестнице и выходят на балкончик, чтобы с него уйти уже навсегда, за толстое стекло. В этот момент мы их видим. В этот момент мы их слышим. В этот момент прощаемся...
На балкончике стоять не разрешается! С балкончика гонят. Пять секунд - и все...
Запомните это место. Включите в каталоги для туристов. Исторический памятник. Охраняется государством. Матовые стекла квадратами. Окантовка белого стекла. Стена плача. Вторая половина двадцатого века. Москва. Аэропорт «Шереметьево»...
Но мы еще дождемся! Вот увидите, мы дождемся! Не мы - дети наши.
В «Шереметьево», в международном аэропорту, на самом видном месте будет стоять памятник «Взлетающий еврей». Памятник еврею, который лбом своим, горбом своим, неврозами и сердечно-сосудистой недостаточностью открыл из России окно в Европу.
Не Петр Первый, - причем тут Петр? - а именно этот тихий и незаметный, упрямый и настырный еврей. Приучил, сделал обыденным, заставил привыкнуть к мысли, что недостаточно иметь в доме окно. Это окно должно еще открываться.
На правах инициатора предлагаю свой вариант памятника. Пусть скульптор изобразит его в момент отрыва от взлетной полосы. Он уже в воздухе, уже в полете, в трудном состоянии набора высоты, и только кончики пальцев одной ноги еще касаются бетонной плиты. В руках у еврея тяжеленные чемоданы, на плечах - дети, за спиной развевается по ветру жена, уцепившаяся за его пиджак, на ногах повисли два милиционера. Глаза у еврея шальные, лоб потный, улыбка блуждающая, волосы в беспорядке, галстук сбит на сторону. И еще постамент. Непременно низкий. А на нем - букетик ромашек. На самом видном месте в аэропорту «Шереметьево»...
Но вот уже запущены моторы. Розданы леденцы и гигиенические пакеты. Самолет выруливает на взлетную полосу. «Не курить! Пристегнуть ремни!».
Миг, краткий миг перед отрывом... Что же мы скажем на прощание? Чем отблагодарим землю, приютившую нас? Скажем так:
- Страна, из которой можно уехать, это страна, в которой можно жить. Мы уезжаем - это и есть наша благодарность. Мы уезжаем - это и есть наш вклад. Мы уезжаем - большего мы не в силах для тебя сделать, наша первая родина. Смейтесь сегодня и злобствуйте, издевайтесь и проклинайте - это мы, мы приоткрыли ваше окно! Зрячим - не увидеть. Мудрецам - не понять. Время разберется во всем.
Прощай, аэропорт «Шереметьево»!..
***
Начиная эту работу, я уже томился неподъемностью задачи. Закончив ее, угнетен невысказанностью...
Эта книга писалась в Москве. Потом - в Иерусалиме. Я сознательно не исправлял то, прежнее, московское: таким я был тогда, так думал и чувствовал, - таким мне и оставаться на страницах книги. Я сознательно не писал о том, чего не знал, не видел, не потрогал, - и потому тут нет многого, в этой книге. Я опросил многих и многих: что они увидели, что прочувствовали и запомнили на наших общих путях выезда из России, - им всем, неназванным, моя благодарность.
И еще... Это было в семьдесят седьмом году. Летом. Я пришел, как обычно в субботу, к синагоге на улице Архипова и узнал, что мой знакомый, тоже отказник, получил, наконец, разрешение. Это очень сложное чувство, которое охватывает тебя, когда узнаешь такую новость. И радость за него. И надежда. И грусть. И отчаяние, порой: когда же, наконец, мой черед?!
И вот тогда, в тот день, подходит ко мне Ханна Ароновна и говорит, - а глаза сияют: «Следующим, - говорит, - уедете вы». «Ну что же, - отвечаю, - я с удовольствием. Но почему вы так решили?» «А мне приснилось, - говорит, - что следующим из отказников уедете вы».
Посмеялись. Забыли... А через два месяца я получил разрешение. Я и на самом деле был следующим...
«Ну! - ликовала Ханна Ароновна. - Что я говорила?!»
«Ханна Ароновна, - сказал я тогда. - Обещаю вам! Я постараюсь! Сделаю все, что в моих силах, чтобы вы мне приснились... И вы, и Саул Моисеевич».
Но они мне так и не приснились. До сих пор...
И меня очень огорчает, огорчает до сих пор, - хотите смейтесь, хотите нет, - что они мне так и не приснились, Ханна Ароновна и Саул Моисеевич, не приснилось мне до сей поры их освобождение, их встреча с сыновьями... И не только они, - другие тоже пока не приснились, те, что годами ждут по тюрьмам-ссылкам-отказам время своего освобождения. Эта книга - моя попытка им всем помочь. Тешу себя надеждой...
----------------------------
Материал предоставлен израильской ассоциацией «Запомним и сохраним»
http://www.soviet-jews-exodus.com Исполнительный директор Аба Таратута.
Заметки по еврейской истории. Сайт Евгения Берковича. Май 2012 г.