"Красное сердце России": отрывок 1-й
Самый гениальный социолог ХХ века Никлас Луман говорил: власть заканчивается там, где её обладатель вынужден применять силу. Рассказ Бетти Бисси о том, как вершился большевиками октябрьский переворот - лучшая тому иллюстрация. Судите сами.
Глава 11:
ПАДЕНИЕ ЗИМНЕГО ДВОРЦА
В сонме множества разговоров, что звучали в тот вечер в бурлящем Петрограде, было одно место, где слов на ветер не бросали. Там располагался штаб внезапно возникшего Военно-Революционного Комитета [Voina Revoliutsiony Komitiet], чьё неприметное существование было окутано глубокой тайной.
Алекс Гомберг, русский выученик нью-йоркского Ист-Сайда, опираясь на американский опыт чрезвычайных ситуаций, предположил, что без пропуска этого комитета не стоит и мечтать о передвижениях по территории владаемой большевиками. Ухитрявшийся сочетать в себе материализм с идеализмом и, как следствие, глубокую любовь к стране своего пребывания с глумливо-циничным к ней отношением, Гомберг никогда не упускал случая оказать услугу Америке и американцам. Будучи не в силах сопротивляться революционному зову родины, он, тем не менее, неизменно говорил, что предпочтёт быть посыльным в Нью-Йорке, чем Президентом России. Являясь другом Троцкого, известного члена всевластного комитета, Гомберг взялся добыть столь желанные для нас пропуска.
Тускло освещенными коридорами он провёл нас в расположенную в самой глубине здания приёмную, где нас встретил молодой светловолосый юноша, выслушавший наши просьбы и записавший имена. После чего, провожаемый нашими любопытствующими взглядами, он скрылся за плотно закрытыми дверями смежной комнаты, где заседали люди, столь деятельно руководящие осадой и захватом Петрограда, что это даже дало повод противникам большевиков говорить в последующие дни о наличие в составе Комитета германцев, ибо русские, якобы, неспособны к такой блестящей организации.
Когда дверь открылась вновь, мы увидели того же светловолосого юношу с пропусками в руках. Мой был напечатан на клочке бумаги от записной книжки, за номером «5» и с незатейливым распоряжением: «Военно-Революционный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов разрешает г-же Бесси Битти свободный проезд по всему городу».
Этот клочок бумаги, подобно волшебному слову «сезам», должен был еще до серой утренней зари открыть мне все, прежде закрытые двери. На нём стояли синяя печать комитета и подпись могущие обеспечить мне уважение любого штыка в ту ночь.
Для уединенной жизни молодых семинаристок Смольный институт имеет наилучшее месторасположение. Но добраться от него куда-нибудь этой тёмной холодной ночью выглядело трудной задачей. Спустившись по лестнице, мы начали рассуждать о невозможности найти извозчика в столь поздний час в этой глуши.
В это время во дворе большой грузовик разогревал перед поездкой двигатель. В нём сидело всего лишь трое матросов, красногвардеец и молодой казак в бурке до пят из чёрного ворсистого меха. Мы поприветствовали их, а Гомберг прокричал просьбу подбросить нас в город, но та утонула в шуме работающего двигателя. Он повторил просьбу ещё громче. Один из матросов с сомнением глянул на меня и Луизу Брайант [Louise Bryant - американская журналистка, жена Джона Рида], вторую женщину в нашей компании:
- Это опасная поездка, - сказал он, - Мы собираемся разбрасывать листовки и нам, скорее всего, придётся вступать в перестрелку.
Мы взглянули друг на друга, осознавая, что, возможно, это наш единственный шанс попасть в Зимний Дворец, и согласились рискнуть. Пара сильных рук затащила меня в кузов грузовика, где сидевшие вдоль бортов на лавках матросы потеснились, чтобы мы могли сесть. После короткого обсуждения, они попросили нас встать, посчитав занятые нами места слишком опасными для женщин. Казак расстелил свою мохнатую бурку поверх листовок, лежащих на днище кузова:
- Усаживайтесь здесь. - сказал он, - И, когда начнут стрелять, ложитесь на спину, пряча голову, как можно ниже.
У моих ног оказалась груда, связанных вместе, винтовок, за перевязь которых я, чтобы не вывалиться за борт, сразу же ухватилась, как только, наш грузовик тронулся по булыжной мостовой.
Улицы были подобны тёмным каньонам и, казалось, безлюдны, но каждый раз, когда наши матросы выбрасывали в воздух очередную партию белобумажных листовок, их ловили руки мужчин, выскакивающих из таинственных подворотен и подъездов.
Надо мной возвышался казак с винтовкой в руках, чьи глаза шарили в темноте в поиске малейших признаков опасности. На перекрестках мы притормаживали, чтобы сообщить новости из Смольного группам греющихся у костра солдат. /.../
Во время одной такой остановки, Гомберг поднял с днища кузова листовку и зачитал нам: /.../
На часах Николаевского вокзала был час ночи, когда мы свернули на Невский. /.../ Прямо напротив Казанского Собора нас снова остановили гвардейцы. В темноте широкой улицы мы заметили чёрные силуэты людей, колонной толпящихся на проезжей части.
Вскоре выяснилось, что небольшая группа мужчин и женщин, ранее работавших в Смольном, устроила мирное шествие, дабы умереть вместе со своими товарищами в Зимнем Дворце. К ним присоединилось депутатское большинство Петроградской Городской Думы и члены Еврейского Бунда. Всего собралось около четырёх-пяти сотен человек, остановленных всего в нескольких кварталах от места их назначения.
Среди демонстрантов было много российских бунтарей, эсеров, террористов и прочих, кто годы провёл в тюрьмах, испытывал неимоверные страдания сибирской ссылки и теперь безоружно выступает против действий новых революционеров и их образа мысли, по мнению протестующих, гибельного для дела российской свободы.
Мелькали в толпе и лица молодых офицеров и студентов, но основу её составляли ветераны, поседевшие на службе революции. Их лица были каменными и мрачными.
В нескольких шагах от толпы стоял взвод солдат. Командующий ими комиссар поднял руку и прокричал:
- У нас есть приказ Военно-Революционного Комитета не пускать вас дальше.
По толпе пробежал гул. Седовласые ветераны прежних времён начали перечить, поддержываемые студентами и офицерами. Солдаты оставались непоколебимыми.
- Что вы сделаете, если мы не уйдём? - спросил член думского большинства Шрейдер. - Будете стрелять в нас?
- Нет, - ответил комиссар, - у нас приказ не открывать огонь, но и не пропускать вас дальше.
Он отдал короткую команду своим людям, которые выстроились в шеренгу поперёк Невского за его спиной так, что образовалась неприступная человеческая стена, пересекающая всю ширину улицы от одного тротуара до другого. Квартал дальше красногвардейцы встали еще более плотной стеной. Демонстранты, глядючи на крепких молодых солдат, смутились.
- Если мы пойдём вперёд, - сказал седовласый террорист, когда-то большой мастер по пользованию динамита, - будут жертвы, а обвинят стрелочника. Они сошлются на неправильно понятый приказ и ничего хорошего из этого не выйдет. Надо возвращаться и пытаться убедить их прекратить бойню.
Стройными колоннами они повернули туда, откуда пришли - унылые, мрачные и беспомощные перед лицом этого нового, чуждого им, опрокидывающего все прежние их представления о революции, Комитета, объявившего о низложении правительства Керенского под сотрясающие стены Зимнего Дворца выстрелы крейсера «Аврора».
Мы подождали немного, и пошли дальше, предъявив наши пропуска комиссару, который пропустил нас со словами «Pazhal’sta!». Живая стена разошлась, и мы в молчании миновали её. Синяя печать ВРК сделала то, чего не смогли добиться красноречивые аргументы старых революционеров. /.../
Было четверть третьего ночи, когда мы остановились в тени большой красной арки, с опаской вглядываясь в темноту лежащей перед нами площади. Стояла полная тишина, вдруг прерванная тремя отрывистыми винтовочными выстрелами. Затаив дыхание, мы ждали следующего залпа, но раздался лишь хруст обильно рассыпанного по тротуарам стекла от битых окон Зимнего Дворца.
Из темноты неожиданно вырос матрос.
- Всё кончено, - произнёс он. - Они сдались.
Мы пересекли усеянную осколками стекла площадь, перелезли через построенную днём защитниками Зимнего Дворца баррикаду и, поднявшись по лестнице, прошли в огромное здание из грязновато красной штукатурки, сопровождаемые матросами и красногвардейцем, предварительно проверивших наши пропуска с синей печатью.
Матросский комиссар предложил нам присесть на лавку у стены, пока этажом выше, где располагался зал заседаний, отряд матросов сажал под арест членов Временного Правительства. Мы могли слышать, как разыскивая их по комнатам, матросы с треском выбивали закрытые двери помещений.
Отнятые у кадетов винтовки грудой лежали посреди холла. Во дворец и из дворца тянулся нескончаемый ручеёк торжествующих победу матросов, очевидно, жаждущих заполучить сувенир на память или прихватить подвернувшийся под руку трофей. Выбор, судя по всему, был не велик. Один из спускающихся по лестнице матросов тащил вешалку для верхней одежды, другой - диванную подушку, третий не нашёл ничего лучшего, кроме свечи.
У дверей их остановил комиссар:
- Нет, нет, tovarisch! - говорил он, забирая вещи из их рук. - Pazhal’sta, pazhal’sta, вы не должны здесь ничего брать.
Он произносил эти слова таким снисходительно-убеждающим тоном, словно разговаривал с детьми. И они, подобно детям, послушно возвращали ему свою добычу. Один из солдат, несший одеяло, возразил:
- Но я замёрз.
- Ничем не могу помочь тебе, tovarisch. Если ты возьмёшь его, они скажут, что мы пришли грабить. А мы здесь не для грабежа, а для революции.
В этот момент я услышала топот на лестнице и, оглянувшись, лицезрела членов Временного Правительства гуськом спускающихся вниз: Коновалова, вице-президента Кабинета Министров, а ранее Министра Торговли и Промышленности; следом москвича Третьякова, президента Экономического Совета; за ним высокую и стройную фигуру, темноволосого красавца Терещенко, молодого Министра Иностранных дел, который, проходя мимо, бросил удивлённый взгляд в мою сторону; далее шёл низкорослый, худосочный и седовласый Кишкин, Министр Общественного Призрения; затем двое в военной форме - генерал Маниковский, временно исполняющий обязанности Военного Министра и генерал Борисов. Далее прошли почти все члены Кабинета Керенского.
Некоторые из них шли с вызовом, высоко держа голову, другие имели бледный, помятый и встревоженный вид. Им не под силу оказался этот напряженный, полный беспокойных ожиданий день и ночь, проведённая под дулом нервирующих орудий крейсера «Аврора», в довершение к нескольким неделям следующих друг за другом кризисов Кабинета.
Они, молча, вышли на площадь и направились в сторону Крепости Петра и Павла, мрачно темнеющей за Невой. Я наблюдала их проход, не проронив ни слова, размышляя над тем, как отзовется эта ночь в будущем для России и всего мира. Приказавший нам сидеть комиссар дал понять, что теперь мы можем подняться по лестнице. Чем мы незамедлительно воспользовались, пройдя в зал заседаний.
По пути мы миновали разгромленные комнаты, залитые ослепительным светом миллионов огней от сверкающих хрустальных люстр, где висели порванные в клочья шторы, а стены были изуродованы следами от пуль. Но в целом, разрушения оказались не столь значительными, как ожидалось. Штурмовавшие дворец, решили взять его самой малой, насколько возможно, кровью, неоднократно, в промежутках между атаками, предлагая защитникам дворца закончить бой братанием. Никто из последних не был убит. Но шестеро матросов шедших в атаку через открытую площадь, заплатили своими жизнями за свой революционный порыв, ещё большее число было ранено.
Проходя мимо двери кабинета Керенского, пользуемого последним из Романовых для работы с бумагами, мы услышали, как один из дворцовых служителей выговаривал двум солдатам стоящими на часах у помещения:
- Охраняйте, как следует. Там очень ценная библиотека.
Чуть позже, г-н Гомберг, желая испытать часовых, предъявил пропуск и попросил впустить его в кабинет.
- Сожалею, - сказал один из солдат, - но этот пропуск не годится. Никто не имеет право войти в это помещение ночью.
Сидевший несколько месяцев назад за этими дверями Николай II, спал нынче в ссылке на краю Сибирских болот. Его преемник Керенский проводил ночные часы в отчаянных усилиях добраться до фронта, чтобы собрать войска и предотвратить то, что уже случилось. С коротким вздохом сожаления, я вспомнила, что в этот день должна была обедать с Министром-Президентом России.
Будучи в одной из комнат, я заметила любопытствующие взгляды со стороны группы солдат, что-то горячо обсуждавших меж собой. Я смогла разобрать лишь одно, пользующееся презрением в пролетарском языке, слово: «Bourgeoisie!». Мне и в голову не пришло, что именно мы являлись предметом их спора.
Неожиданно к нам подошёл молоденький комиссар и сказал:
- Эти ребята никак не могут понять, кто вы такие и почему здесь. Они на взводе и недовольны происходящим, думая, что вы, возможно, пришли грабить. Я сказал, что задам вам вопросы и если у вас нет права здесь находиться, то мы арестуем вас.
Мы предъявили свои пропуски. Он проверил их и вернулся к солдатам, бросавших к тому времени в нашу сторону, явно, недружественные взгляды.
- Tavarischi, - сказал комиссар, - эти пропуска сделаны так же, как и мой, на них синяя печать. Посмотрите! Будьте уверены, что если бы они не имели права здесь находиться, их бы тут не было.
Солдаты с недоумением, качая головами, проверили наши пропуска. После чего провели неформальное голосование по данному вопросу и согласились разрешить нам уйти свободными. Спустя несколько минут, следуя за ними, мы спустились вниз по лестнице и покинули дворец, будучи последними из находящихся там людей, за исключением, оставшейся на дежурство, охраны.
На следующий день был принят декрет, объявивший громадное красное здание народным музеем, чтобы оно уже никогда не становилось предметом политических споров.
Женщин-солдат я в тот раз не видела. Они находились в другом крыле дворца. С утра по городу начали гулять истории о всевозможных надругательствах над ними, но расследование, проведённое г-жой Торковой, являющейся видным деятелем Петроградской Думы самых ярых антибольшевистских взглядов, опровергло большинство из этих россказней.
Некоторых из этих женщин доставили в штаб Павловского полка и держали там до тех пор, пока они не надели на себя женское платье, привезённое родственниками. Тем, у кого не было близких разрешили уйти в солдатских мундирах.
Несколько девочек рассказало мне о событиях той ночи. Оказалось, что на тот момент чувство классовой принадлежности подавило все другие инстинкты. Когда их отпустили, и они уже шагнули в темноту по направлению к дому, путь им преградили какие-то мужчины, начавшие хватать их за руки и кричать:
- Зачем вы воюете с нами? Почему вы, работницы, пошли против своего собственного класса? Почему воюете на стороне буржуазии и контрреволюционеров?
Их пропаганда была столь эффективной, что в рядах женщин-солдат была пробита классовая брешь, и, вскоре, некоторые из них, по примеру мужчин, полностью перешли на сторону радикалов.
После сдачи Зимнего Дворца победа большевиков стала окончательной, а диктатура пролетариата - свершившимся фактом. Тем ранним утром, единственной властью в Петрограде была власть Народных Комиссаров во главе с Николаем Лениным и Леоном Троцким, опирающаяся на российский флот, штыки Петроградского гарнизона и винтовки Красной гвардии. [Битти не единственная из очевидцев тех событий, кто называет Ленина в своих воспоминаниях то Николаем, то Владимиром].
Петроград был ошеломлён. Никто не понимал, что произошло. «Где Керенский?», - спрашивали они. «Где Корнилов? Где Савинков? Где казаки?». И, наконец, что хуже всего, «Где германцы?».
/.../
Часть этой главы, касающаяся истории помощи Бесси Якову Петерсу в переводе на английский язык Декрета о Мире, мною была опубликована здесь: http://ivan-pohab.livejournal.com/71296.html
Все фотографии взяты из оригинала. Посмотреть их полность, как и прочесть воспоминания Б.Битти на английском, можно прочесть здесь:
http://www.archive.org/details/redheartofrussia00beatrich
(продолжение следует)
Глава 11:
ПАДЕНИЕ ЗИМНЕГО ДВОРЦА
В сонме множества разговоров, что звучали в тот вечер в бурлящем Петрограде, было одно место, где слов на ветер не бросали. Там располагался штаб внезапно возникшего Военно-Революционного Комитета [Voina Revoliutsiony Komitiet], чьё неприметное существование было окутано глубокой тайной.
Алекс Гомберг, русский выученик нью-йоркского Ист-Сайда, опираясь на американский опыт чрезвычайных ситуаций, предположил, что без пропуска этого комитета не стоит и мечтать о передвижениях по территории владаемой большевиками. Ухитрявшийся сочетать в себе материализм с идеализмом и, как следствие, глубокую любовь к стране своего пребывания с глумливо-циничным к ней отношением, Гомберг никогда не упускал случая оказать услугу Америке и американцам. Будучи не в силах сопротивляться революционному зову родины, он, тем не менее, неизменно говорил, что предпочтёт быть посыльным в Нью-Йорке, чем Президентом России. Являясь другом Троцкого, известного члена всевластного комитета, Гомберг взялся добыть столь желанные для нас пропуска.
Тускло освещенными коридорами он провёл нас в расположенную в самой глубине здания приёмную, где нас встретил молодой светловолосый юноша, выслушавший наши просьбы и записавший имена. После чего, провожаемый нашими любопытствующими взглядами, он скрылся за плотно закрытыми дверями смежной комнаты, где заседали люди, столь деятельно руководящие осадой и захватом Петрограда, что это даже дало повод противникам большевиков говорить в последующие дни о наличие в составе Комитета германцев, ибо русские, якобы, неспособны к такой блестящей организации.
Когда дверь открылась вновь, мы увидели того же светловолосого юношу с пропусками в руках. Мой был напечатан на клочке бумаги от записной книжки, за номером «5» и с незатейливым распоряжением: «Военно-Революционный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов разрешает г-же Бесси Битти свободный проезд по всему городу».
Этот клочок бумаги, подобно волшебному слову «сезам», должен был еще до серой утренней зари открыть мне все, прежде закрытые двери. На нём стояли синяя печать комитета и подпись могущие обеспечить мне уважение любого штыка в ту ночь.
Для уединенной жизни молодых семинаристок Смольный институт имеет наилучшее месторасположение. Но добраться от него куда-нибудь этой тёмной холодной ночью выглядело трудной задачей. Спустившись по лестнице, мы начали рассуждать о невозможности найти извозчика в столь поздний час в этой глуши.
В это время во дворе большой грузовик разогревал перед поездкой двигатель. В нём сидело всего лишь трое матросов, красногвардеец и молодой казак в бурке до пят из чёрного ворсистого меха. Мы поприветствовали их, а Гомберг прокричал просьбу подбросить нас в город, но та утонула в шуме работающего двигателя. Он повторил просьбу ещё громче. Один из матросов с сомнением глянул на меня и Луизу Брайант [Louise Bryant - американская журналистка, жена Джона Рида], вторую женщину в нашей компании:
- Это опасная поездка, - сказал он, - Мы собираемся разбрасывать листовки и нам, скорее всего, придётся вступать в перестрелку.
Мы взглянули друг на друга, осознавая, что, возможно, это наш единственный шанс попасть в Зимний Дворец, и согласились рискнуть. Пара сильных рук затащила меня в кузов грузовика, где сидевшие вдоль бортов на лавках матросы потеснились, чтобы мы могли сесть. После короткого обсуждения, они попросили нас встать, посчитав занятые нами места слишком опасными для женщин. Казак расстелил свою мохнатую бурку поверх листовок, лежащих на днище кузова:
- Усаживайтесь здесь. - сказал он, - И, когда начнут стрелять, ложитесь на спину, пряча голову, как можно ниже.
У моих ног оказалась груда, связанных вместе, винтовок, за перевязь которых я, чтобы не вывалиться за борт, сразу же ухватилась, как только, наш грузовик тронулся по булыжной мостовой.
Улицы были подобны тёмным каньонам и, казалось, безлюдны, но каждый раз, когда наши матросы выбрасывали в воздух очередную партию белобумажных листовок, их ловили руки мужчин, выскакивающих из таинственных подворотен и подъездов.
Надо мной возвышался казак с винтовкой в руках, чьи глаза шарили в темноте в поиске малейших признаков опасности. На перекрестках мы притормаживали, чтобы сообщить новости из Смольного группам греющихся у костра солдат. /.../
Во время одной такой остановки, Гомберг поднял с днища кузова листовку и зачитал нам: /.../
На часах Николаевского вокзала был час ночи, когда мы свернули на Невский. /.../ Прямо напротив Казанского Собора нас снова остановили гвардейцы. В темноте широкой улицы мы заметили чёрные силуэты людей, колонной толпящихся на проезжей части.
Вскоре выяснилось, что небольшая группа мужчин и женщин, ранее работавших в Смольном, устроила мирное шествие, дабы умереть вместе со своими товарищами в Зимнем Дворце. К ним присоединилось депутатское большинство Петроградской Городской Думы и члены Еврейского Бунда. Всего собралось около четырёх-пяти сотен человек, остановленных всего в нескольких кварталах от места их назначения.
Среди демонстрантов было много российских бунтарей, эсеров, террористов и прочих, кто годы провёл в тюрьмах, испытывал неимоверные страдания сибирской ссылки и теперь безоружно выступает против действий новых революционеров и их образа мысли, по мнению протестующих, гибельного для дела российской свободы.
Мелькали в толпе и лица молодых офицеров и студентов, но основу её составляли ветераны, поседевшие на службе революции. Их лица были каменными и мрачными.
В нескольких шагах от толпы стоял взвод солдат. Командующий ими комиссар поднял руку и прокричал:
- У нас есть приказ Военно-Революционного Комитета не пускать вас дальше.
По толпе пробежал гул. Седовласые ветераны прежних времён начали перечить, поддержываемые студентами и офицерами. Солдаты оставались непоколебимыми.
- Что вы сделаете, если мы не уйдём? - спросил член думского большинства Шрейдер. - Будете стрелять в нас?
- Нет, - ответил комиссар, - у нас приказ не открывать огонь, но и не пропускать вас дальше.
Он отдал короткую команду своим людям, которые выстроились в шеренгу поперёк Невского за его спиной так, что образовалась неприступная человеческая стена, пересекающая всю ширину улицы от одного тротуара до другого. Квартал дальше красногвардейцы встали еще более плотной стеной. Демонстранты, глядючи на крепких молодых солдат, смутились.
- Если мы пойдём вперёд, - сказал седовласый террорист, когда-то большой мастер по пользованию динамита, - будут жертвы, а обвинят стрелочника. Они сошлются на неправильно понятый приказ и ничего хорошего из этого не выйдет. Надо возвращаться и пытаться убедить их прекратить бойню.
Стройными колоннами они повернули туда, откуда пришли - унылые, мрачные и беспомощные перед лицом этого нового, чуждого им, опрокидывающего все прежние их представления о революции, Комитета, объявившего о низложении правительства Керенского под сотрясающие стены Зимнего Дворца выстрелы крейсера «Аврора».
Мы подождали немного, и пошли дальше, предъявив наши пропуска комиссару, который пропустил нас со словами «Pazhal’sta!». Живая стена разошлась, и мы в молчании миновали её. Синяя печать ВРК сделала то, чего не смогли добиться красноречивые аргументы старых революционеров. /.../
Было четверть третьего ночи, когда мы остановились в тени большой красной арки, с опаской вглядываясь в темноту лежащей перед нами площади. Стояла полная тишина, вдруг прерванная тремя отрывистыми винтовочными выстрелами. Затаив дыхание, мы ждали следующего залпа, но раздался лишь хруст обильно рассыпанного по тротуарам стекла от битых окон Зимнего Дворца.
Из темноты неожиданно вырос матрос.
- Всё кончено, - произнёс он. - Они сдались.
Мы пересекли усеянную осколками стекла площадь, перелезли через построенную днём защитниками Зимнего Дворца баррикаду и, поднявшись по лестнице, прошли в огромное здание из грязновато красной штукатурки, сопровождаемые матросами и красногвардейцем, предварительно проверивших наши пропуска с синей печатью.
Матросский комиссар предложил нам присесть на лавку у стены, пока этажом выше, где располагался зал заседаний, отряд матросов сажал под арест членов Временного Правительства. Мы могли слышать, как разыскивая их по комнатам, матросы с треском выбивали закрытые двери помещений.
Отнятые у кадетов винтовки грудой лежали посреди холла. Во дворец и из дворца тянулся нескончаемый ручеёк торжествующих победу матросов, очевидно, жаждущих заполучить сувенир на память или прихватить подвернувшийся под руку трофей. Выбор, судя по всему, был не велик. Один из спускающихся по лестнице матросов тащил вешалку для верхней одежды, другой - диванную подушку, третий не нашёл ничего лучшего, кроме свечи.
У дверей их остановил комиссар:
- Нет, нет, tovarisch! - говорил он, забирая вещи из их рук. - Pazhal’sta, pazhal’sta, вы не должны здесь ничего брать.
Он произносил эти слова таким снисходительно-убеждающим тоном, словно разговаривал с детьми. И они, подобно детям, послушно возвращали ему свою добычу. Один из солдат, несший одеяло, возразил:
- Но я замёрз.
- Ничем не могу помочь тебе, tovarisch. Если ты возьмёшь его, они скажут, что мы пришли грабить. А мы здесь не для грабежа, а для революции.
В этот момент я услышала топот на лестнице и, оглянувшись, лицезрела членов Временного Правительства гуськом спускающихся вниз: Коновалова, вице-президента Кабинета Министров, а ранее Министра Торговли и Промышленности; следом москвича Третьякова, президента Экономического Совета; за ним высокую и стройную фигуру, темноволосого красавца Терещенко, молодого Министра Иностранных дел, который, проходя мимо, бросил удивлённый взгляд в мою сторону; далее шёл низкорослый, худосочный и седовласый Кишкин, Министр Общественного Призрения; затем двое в военной форме - генерал Маниковский, временно исполняющий обязанности Военного Министра и генерал Борисов. Далее прошли почти все члены Кабинета Керенского.
Некоторые из них шли с вызовом, высоко держа голову, другие имели бледный, помятый и встревоженный вид. Им не под силу оказался этот напряженный, полный беспокойных ожиданий день и ночь, проведённая под дулом нервирующих орудий крейсера «Аврора», в довершение к нескольким неделям следующих друг за другом кризисов Кабинета.
Они, молча, вышли на площадь и направились в сторону Крепости Петра и Павла, мрачно темнеющей за Невой. Я наблюдала их проход, не проронив ни слова, размышляя над тем, как отзовется эта ночь в будущем для России и всего мира. Приказавший нам сидеть комиссар дал понять, что теперь мы можем подняться по лестнице. Чем мы незамедлительно воспользовались, пройдя в зал заседаний.
По пути мы миновали разгромленные комнаты, залитые ослепительным светом миллионов огней от сверкающих хрустальных люстр, где висели порванные в клочья шторы, а стены были изуродованы следами от пуль. Но в целом, разрушения оказались не столь значительными, как ожидалось. Штурмовавшие дворец, решили взять его самой малой, насколько возможно, кровью, неоднократно, в промежутках между атаками, предлагая защитникам дворца закончить бой братанием. Никто из последних не был убит. Но шестеро матросов шедших в атаку через открытую площадь, заплатили своими жизнями за свой революционный порыв, ещё большее число было ранено.
Проходя мимо двери кабинета Керенского, пользуемого последним из Романовых для работы с бумагами, мы услышали, как один из дворцовых служителей выговаривал двум солдатам стоящими на часах у помещения:
- Охраняйте, как следует. Там очень ценная библиотека.
Чуть позже, г-н Гомберг, желая испытать часовых, предъявил пропуск и попросил впустить его в кабинет.
- Сожалею, - сказал один из солдат, - но этот пропуск не годится. Никто не имеет право войти в это помещение ночью.
Сидевший несколько месяцев назад за этими дверями Николай II, спал нынче в ссылке на краю Сибирских болот. Его преемник Керенский проводил ночные часы в отчаянных усилиях добраться до фронта, чтобы собрать войска и предотвратить то, что уже случилось. С коротким вздохом сожаления, я вспомнила, что в этот день должна была обедать с Министром-Президентом России.
Будучи в одной из комнат, я заметила любопытствующие взгляды со стороны группы солдат, что-то горячо обсуждавших меж собой. Я смогла разобрать лишь одно, пользующееся презрением в пролетарском языке, слово: «Bourgeoisie!». Мне и в голову не пришло, что именно мы являлись предметом их спора.
Неожиданно к нам подошёл молоденький комиссар и сказал:
- Эти ребята никак не могут понять, кто вы такие и почему здесь. Они на взводе и недовольны происходящим, думая, что вы, возможно, пришли грабить. Я сказал, что задам вам вопросы и если у вас нет права здесь находиться, то мы арестуем вас.
Мы предъявили свои пропуски. Он проверил их и вернулся к солдатам, бросавших к тому времени в нашу сторону, явно, недружественные взгляды.
- Tavarischi, - сказал комиссар, - эти пропуска сделаны так же, как и мой, на них синяя печать. Посмотрите! Будьте уверены, что если бы они не имели права здесь находиться, их бы тут не было.
Солдаты с недоумением, качая головами, проверили наши пропуска. После чего провели неформальное голосование по данному вопросу и согласились разрешить нам уйти свободными. Спустя несколько минут, следуя за ними, мы спустились вниз по лестнице и покинули дворец, будучи последними из находящихся там людей, за исключением, оставшейся на дежурство, охраны.
На следующий день был принят декрет, объявивший громадное красное здание народным музеем, чтобы оно уже никогда не становилось предметом политических споров.
Женщин-солдат я в тот раз не видела. Они находились в другом крыле дворца. С утра по городу начали гулять истории о всевозможных надругательствах над ними, но расследование, проведённое г-жой Торковой, являющейся видным деятелем Петроградской Думы самых ярых антибольшевистских взглядов, опровергло большинство из этих россказней.
Некоторых из этих женщин доставили в штаб Павловского полка и держали там до тех пор, пока они не надели на себя женское платье, привезённое родственниками. Тем, у кого не было близких разрешили уйти в солдатских мундирах.
Несколько девочек рассказало мне о событиях той ночи. Оказалось, что на тот момент чувство классовой принадлежности подавило все другие инстинкты. Когда их отпустили, и они уже шагнули в темноту по направлению к дому, путь им преградили какие-то мужчины, начавшие хватать их за руки и кричать:
- Зачем вы воюете с нами? Почему вы, работницы, пошли против своего собственного класса? Почему воюете на стороне буржуазии и контрреволюционеров?
Их пропаганда была столь эффективной, что в рядах женщин-солдат была пробита классовая брешь, и, вскоре, некоторые из них, по примеру мужчин, полностью перешли на сторону радикалов.
После сдачи Зимнего Дворца победа большевиков стала окончательной, а диктатура пролетариата - свершившимся фактом. Тем ранним утром, единственной властью в Петрограде была власть Народных Комиссаров во главе с Николаем Лениным и Леоном Троцким, опирающаяся на российский флот, штыки Петроградского гарнизона и винтовки Красной гвардии. [Битти не единственная из очевидцев тех событий, кто называет Ленина в своих воспоминаниях то Николаем, то Владимиром].
Петроград был ошеломлён. Никто не понимал, что произошло. «Где Керенский?», - спрашивали они. «Где Корнилов? Где Савинков? Где казаки?». И, наконец, что хуже всего, «Где германцы?».
/.../
Часть этой главы, касающаяся истории помощи Бесси Якову Петерсу в переводе на английский язык Декрета о Мире, мною была опубликована здесь: http://ivan-pohab.livejournal.com/71296.html
Все фотографии взяты из оригинала. Посмотреть их полность, как и прочесть воспоминания Б.Битти на английском, можно прочесть здесь:
http://www.archive.org/details/redheartofrussia00beatrich
(продолжение следует)