СООТЕЧЕСТВЕННИКИ ЗА РУБЕЖОМ
Посадка в поезд - дело шумное и суетливое. Вы не замечали, как по-разному садятся в поезда на разных вокзалах? Ну, например, если едут с юга - то пассажиры, измученные толкотней в билетных кассах, торопятся занять свои места, как будто почти уверены, что будет продано по два билета на одно место. Уезжать с юга - это всегда экстремально. Этот самый отъезд отравляет половину отдыха. Ходишь не на пляж, а в билетную кассу, думаешь, как привезти и не растрясти по дороге ящик с фруктами, чтоб не потекла вишня, не помялись помидоры. И всё равно, вишня течет, помидоры мнутся, как их ни сторожи, а что интересно, когда идешь на местный рынок, с удивлением понимаешь, что цены-то точь-в-точь такие же, и невольно остается утешать себя рассуждениями, что хоть цены такие же, но вкус у подмятых продуктов абсолютно не такой, как мы привыкли, намного лучше, потому что - с юга.
Или вот, например, в Питер.
Люди туда едут всего одну ночь, пассажиры прекрасно понимают, что общение их продлится недолго, не то, что в дальних поездах. Садятся в поезд не спеша, с попутчиками не откровенничают, а быстро ложатся спать, потому что поезд приходит рано.
Совсем другое дело - поезд заграницу. Не буду говорить пошлые вещи о том, что у таких путешественников одежка почище, чемоданы побогаче - избитые литературные детали. Но заграничные поезда этим и отличаются.
И резкое отличие между теми, кто уезжает, и кто возвращается. В этом году мы покидали Латвию, чудесно проведя там отпуск. Все десять дней ни в чем себе не отказывали, смотрели, что хотели, ходили, куда нам нравилось, обедали, а то ещё и ужинали в знаменитом латвийском фастфуде «Лидо». Латвийское «Лидо» - это песня. Впрочем, к моему рассказу это не относится, а пришлось к слову, так как книга моя всё-таки кулинарная.
Мы гуляли по рижским улицам, ходили на концерт органной музыки, поражались чистоте и ухоженности в центре, удивляясь разительному контрасту с этим на окраине: покосившиеся дома, темные дворы, полуразрушенные особняки.
Странные чувства. Латышам, которым вернули по реституции дома, правительство обещало выплатить деньги на их восстановление, и Артур, который нас везде и возил, на наш вопрос, почему так много незаселенных домов в центре, ответил с пафосом, почти гордо: «Это все потому, что у страны сейчас нет денег. Но деньги будут, когда страна разбогатеет. И тогда дома все будут отремонтированы, и всё будет в тыщу раз краше прежнего». Самое удивительное - то, что он в это верил. Немного подумав, он ещё и добавил: «Это все потому, что много лет подряд у наших людей не было свободы». Он имел ввиду, конечно, латышей. А ещё он сказал, что скоро Россия выплатит Латвии все деньги за незаконную оккупацию. Вот эти самые деньги и пойдут на ремонт этих самых домов. Он был уверен в каждом своем слове. Он говорил об этом так, как будто бы Россия уже согласилась, и уже даже начала выплачивать. И осталось совсем чуть-чуть. И деньжищи польются рекой.
Артур - нечистокровный латыш. Мать его - армянка, отец - латыш. Мать с отцом развелись давно, и отец его не воспитывал. У Артура русые кудрявые волосы, прическа, как у всех армян, большой армянский нос, и при этом светлая кожа. «Гибрид», как сказала бы моя баба Стася. Артур начал пространно рассуждать о том, что было бы, если бы история сложилась иначе - чуть-чуть, и Латвия отошла бы Германии, например. Он говорил как по-писанному, но, видит Бог, мы учили с ним разные учебники истории, и видно было, что написаны они были про разные страны, и, может быть, даже про разные планеты и галактики.
Я призадумалась, и встрепенулась только тогда, когда Артур сказал, что Гитлер был, в некотором смысле, прав. Я оживилась, и, конечно, улыбаясь, стала рассказывать Артуру, что Гитлер был, несомненно, прав, в смысле чистоты расы. Но результат его правоты нам бы точно не суждено было увидеть. Потому что Артуру, как вы понимаете, с его арийской внешностью и чудесным армянским происхождением, вряд ли удалось бы выжить в тогдашней политической обстановке, и, скорее всего, он закончил бы свою жизнь у кого-нибудь под кроватью, долго-долго там прячась, а потом просто умер бы от голода, а, может, как-нибудь художественно. Например, его кожа с небольшой татуировкой красовалась бы на абажуре ручной работы.
Артур смутился. Он не хотел быть абажуром. А я, когда рассказывала ему об этой перспективе, так ярко представила себе эту картину, что, видимо, обрисовала её довольно зримо.
Что уж говорить обо мне: даже великие физиогномисты не могут по моему румяному лицу определить, кто же я по национальности - не то на четверть латышка, не то наполовину украинка, не то на одну восьмую полька, по паспорту русская, а по виду смахиваю на еврейку. Короче, мне-то каково было бы?
Разговор быстро сошел на нет, а я ужаснулась, подумав о том, что жизнь наша состоит из маленьких кружочков, которые замыкаются в одну общую цепь событий, случаев. Они удивительным образом связаны между собой. И то, что я пишу сейчас этот рассказ, в большом смысле - моя благодарность Игорю Федоровичу Архипову, сценаристу и педагогу. Он преподавал у нас на курсе, был ветераном, и уже после войны был ранен бандой латышских «лесных братьев». Огромный шрам проходил через все его лицо. На каждой моей студенческой работе он писал: «Ира, у тебя есть картинка, не ленись, пиши». А я всё ленилась и не писала, а теперь вот вспомнила его, и часто вспоминаю, потому что его нет уже на белом свете, и некому спасибо сказать, что когда-то он читал мою жалкую писанину, и ещё хвалил, для поддержания боевого духа.
Да, Латвия… Моя баба Стася была из Латвии, из города Резекне. Это я узнала, потому что она была сфотографирована, а на оборотной стороне фотографии, на картонке, было подписано: город Резекне. Ой, то есть Режец. Ну, в общем, на самом деле, она, говорят, была из Люцена. Но такого города сейчас вообще на латвийской карте нет. Есть еще одна фотография. Там написано «Великие Луки», и что съемки происходят при дневном освещении, а вечером и в ненастье - при электрическом. Я ходила по улицам, и смотрела на лица пожилых женщин, которые, несмотря на свою бедность, очень чистые и аккуратные в этой самой Латвии. У них кружевные воротнички, и даже встречаются такие тоненькие черненькие галстучки, которые носила моя баба Стася. Седые волосы уложены аккуратно, никаких старушечьих платков. У многих даже туфли на небольшом устойчивом каблучке. Одежда куплена давным-давно, но очень, как сказали бы, опрятная.
Мы уезжали из Латвии. Запаслись скумбрией, колбасой, плюшками, конфетами. Что ещё привезешь, чтобы друзья имели представление?
Пассажиров было немного, мы сели в поезд, я встала у окна, и увидела, что на перроне стоят две группы людей. Большая еврейская семья провожала своих родственников в Москву. Они шумно беседовали. Мать семейства шумно прощалась с каждым: «Я тебя обожаю. Прошу, не пропадай. Пиши. Приезжай. Передай привет Софе. Скажи Мире, что мы ждем». Отец, полный немолодой человек в шортах, утирал пот со лба, и говорил: «Хватит, Фаня, отпусти людей, ты замучила совсем их». Фаня не хотела расставаться, да и родственники не хотели отпускать Фаню. Они долго обнимались, опять вдруг начинали вспоминать про какого-то Гомберга, что кто-то его видел не то в Израиле, не то в Америке, и он живет хорошо, то Фаня неожиданно вскидывалась на своего мужа, и говорила: «Ты что, не понимаешь, сколько нам лет? И может, мы приехали сюда в последний раз!».
А жизнь на перроне была у каждого своя. У фонарного столба стояли две женщины. Они открыли бутылку коньяка, разлили по пластиковым стаканам, выпили сами, и, что любопытно, подозвали двух подростков лет пятнадцати, похоже, сыновей, к себе. Плеснули коньяка и им. Те радостно опрокинули, и все отъезжающие загрузились в вагон. Заняли свои места и мы. Боря в шортах оказался человеком общительным. Он тотчас бросился знакомиться, рассказал, что и он, и его сын Саша - музыканты, и играют они не где-нибудь, а в знаменитых оркестрах, и, показывая на своего сына, гордо говорил: «Запомните его имя. Его зовут Александр». Не запомнить его имя было невозможно, потому что внук Бориса и Фани и Сашин сын - Митя - каждые две секунды громко, на весь вагон, кричал своему молодому папе: «Сашуля, Сашуля, а туалет уже открыли?», «Сашуля-Сашуля, а что мы проезжаем?», «Сашуля, Сашуля, а танк сильней подлодки?».
Саша не обращал внимания на Митины вопросы, а резался с матерью в карты. А полный Боря в шортах терпеливо объяснял маленькому внуку, что туалет откроют через сорок минут, и придется потерпеть. Проехали неизвестную остановку, потому что надпись было не успеть прочитать. И сильнее танк или подлодка - это смотря, где они встретятся, на суше или на воде.
В соседнем отсеке была пьянка. Женщины выпили бутылку коньяка, и принялись за вторую. Их сыновья беспрестанно ходили курить, и весь дым из тамбура полз в вагон. Было жарко и душно. Полупьяная попутчица моя спросила: «Скажите, женщина, как вы добились того, что ваши дети сидят и не бегают, а наши - мы им даже выпить дали - а они бегают каждые две секунды? То им курить, то им вагон-ресторан, то огрызаются». Я пожала плечами. Женщины были сильно пьяные. И с ними разговаривать мне не хотелось. Да и их великовозрастные дети, честно говоря, были довольно тупого вида. Боря позвал меня отгадывать кроссворд. Я с радостью согласилась.
К нам с Борей присоединилась еще одна пожилая художница, и образовалась классная компания. Мы смеялись, рассказывали анекдоты, и разгадали целый кроссворд, хотя двое из нас плохо видели, а один, честно говоря, уже плохо соображал из-за явного склероза. Боря рассказал, что впервые отдыхает за много лет. Он побывал почти во всех странах, более или менее заметных на карте мира, играл на свадьбах и похоронах у знаменитостей, в камерных ансамблях и в больших симфонических оркестрах. И он очень благодарен своей Фане, потому что только она, пока Боря был в разъездах, смогла вырастить такого красивого парня, выучить его музыке. А ещё Фаня выходила Борю после обширного инфаркта. Третьего по счету. Так что выпады Фани там, на перроне, по поводу того, что может быть, со своими родственникам они видятся в последний раз, были не для красного словца, потому что каждый день Бориной жизни, и каждое его движение - это риск. В этот момент со второй полки спустились ноги подростка, того самого, чья мать заканчивала уже вторую бутылку коньяка. Он уселся рядом с нами, и спросил Борю: «А в Южной Африке вы были? Правда, там черножопых за людей не считают?». И не дождавшись ответа включил магнитофон. При всем желании, ответ услышать было невозможно, так как из магнитофона грянуло: «Владимирский централ, ветер северный». Боря поморщился устало, и сказал: «Мальчик, я вижу ты очень любознательный, очень хороший парень. И у тебя такое доброе лицо. Ты не мог бы сделать эту штуку потише? Или наушники надень». Парень ничего не сказал, поставил орущий магнитофон на свою полку, и ушел курить. Музыка гремела ещё минут двадцать, пока любознательный парнишка не отрубился, вернувшись на свое место. Боря тихонько нажал на кнопку, и наступила блаженная тишина.
А в это время пассажирки принялись за третью бутылку. Я с удивлением наблюдала за бесконечным процессом. Одна из них ни с того ни с сего, стала приставать к Бориному сыну, начала его называть ласково, как сын Митя, Сашулей, и приглашала выпить рюмашку-другую. Сашуля отказывался и не шел. Приглашения настойчиво повторялись, и на зов решил пойти Борис. Он хотел потрепаться с попутчицами в соседнем купе, даже вошел к ним, и присел на краешек нижней полки. У второй пассажирки ни с того ни с сего изменилось выражение лица. Лицо её стало холодным, надменным, и она сказала:
- А вот именно вас я здесь видеть не хочу.
- Ты чего, Рита, опупела? - спросила её подруга.
- Это что за бесцеремонность? - возмущалась надменная. - Вошел так нагло, сел не спросясь, сразу видно, невоспитанный. Я ведь к ним не лезу. Мне вообще они по барабану! Он сам к нам лезет. Сидит, хвалится, про то, как он играет, да где он побывал. Национальная черта.
- Ты опупела? - опять спросила её подруга.
- Ничё я не опупела, - сказала надменная. - Просто не хочу, чтобы он здесь сидел.
Боря встал, низко поклонился, и сказал:
- Простите, я вас понимаю.
Всё было, как будто бы в кино, ну в каком-нибудь польском кино про оккупацию, про гетто и все такое. Было жутко, противно, а главное, Боря мне улыбнулся- я ведь похожа на еврейку - и вышел. Я хотела уступить ему свое место, но он шепнул: «Ну что вы. Это наша с вами судьба».
Минут десять все сидели и молчали. Надменная прервала тишину и стала рассуждать о том, как быстрей доехать от Рижского вокзала до Савеловского, а там уже рукой подать до ее родной Бессоновки, если конечно, будет попутка. Как удивится мать, - ведь едут они без предупреждения. А вдруг есть дорога до Бессоновки, ведь за десять лет могли и дорогу проложить.
- Ну, это уж ты не надейся, - ответила ей подружка. - Чё-то я не видела ни одной дороги, которую у нас проложили, за десять лет. Это ты живешь здесь, и забыла, что в России другие правила. У нас не строют. У нас воруют.
Железнодорожная полоса становилась все грязнее и грязнее, пакеты, бумажки так и взметались ввысь от ветра, который создавал наш скорый поезд. Покосившиеся домики все больше намекали на то, что мы уже в России. Мальчишки, стоящие на насыпи, пытались, видно, кинуть камнем в стекло, но не успели, потому что поезд промчался довольно быстро. Начал накрапывать дождь, а потом пошел все сильнее, сильнее, стало холодней. и стекла принялись заливать мутные потоки. Дело к осени.
Надменная долго смотрела в окно, а потом задумчиво произнесла:
- Слезами родина встречает меня. Слезами.
Эту фразу она повторяла ещё раз семь в течение часа. Она видимо, забывала, что уже говорила её не раз. Очевидно, ей так понравился этот образ, что она его муссировала бесконечно. Наверное, ей виделся даже некоторый трагизм в этой ситуации: что вот она живет на чужбине, и наконец-то, раз в десять лет, за компанию с отдыхавшей у неё подругой решила проехаться в Россию, в далекую деревню Бессоновку, навестить родную мать, и убедиться, что она сделала правильный выбор, когда-то давным-давно выйдя замуж за латыша, родив от этого самого иностранца двоих детей, и живя на этой самой чужбине.
- Слезами встречает меня родина, слезами, - в сто первый раз со значением в голосе произнесла она.
Больше этого вытерпеть я не могла. Я выскочила в коридор, потому что одна только мысль вертелась у меня в голове. Ну, думаю, блин, голубая кровь, на твою пьяную рожу посмотришь, точно слезами обольешься.
Я это только подумала, а вслух не сказала. Такие вот дела...
РЕЦЕПТ
Сварить мелко натертую на терке свеклу. Добавить много рубленой зелени, свежий огурец, забелить кефиром. Можно добавить небольшую русскую ноту: рубленые крутые яйца. Но и без них латышский холодный суп хорош.