«Сегодня я - гений»... Александр Блок
«Двенадцать»
Поэма была написана в основном за два дня - 27 и 28 января (по старому стилю). А 29 января 1918 года (10 февраля по новому стилю), по результатам окончания работы, Блок написал в записной книжке: «Сегодня я - гений». А начинается так: «Азия и Европа. Я понял Фауста. «Не ворчи, пудель»».
В апреле 1920 года, в специальном тексте о «Двенадцати» Блок напишет: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией».
Особенно всех смущала концовка поэмы. Брюзжала Гиппиус: «Христос, ведущий 12 красногвардейцев-хулиганов...» Заходился восторгом Иванов-Разумник: «Последние строки, так необходимо, так чудесно завершающие эту необходимую всем нам, эту чудесную поэму о новой благой вести…» Был парадоксален Волошин: «Христос вовсе не идет во главе двенадцати красногвардейцев, а, напротив, преследуется ими». Андрей Белый помещал блоковского Христа в светлое будущее, которое маячит «впереди» и к которому идут «через углубление революции до революции жизни». А отец Сергий Булгаков утверждал: Блок «кого-то увидел, только, конечно, не Того, Кого он назвал, но обезьяну, самозванца».
Люди решили, что Блок мог, в ясном уме и твердой памяти, считать, что впереди красногвардейцев виден Спаситель. Впрочем, сразу после окончания поэмы Блок сделал много заявлений типа: «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Иисуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».
«В СОГЛАСИИ СО СТИХИЕЙ»
Однако же все не так просто. Позже, в апреле 1920 года, в специальном тексте о «Двенадцати» Блок напишет: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией». И далее: «Поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях /…. Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугой над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»». Это гораздо более отстраненный и взвешенный тест, чем другие, где говорится: «Что Христос идет перед ними - несомненно». Так обычно и бывает: что кажется несомненным, когда отдаешься стихии, может вызвать сомнения, когда стихия тебя оставляет.
Но что значит «писать в согласии со стихией»? Главным образом - не своевольничать, не мешать разнородным смысловым образованиям в собственной душе (отражающим как реалии внешнего мира, так и явления внутренней жизни) соединиться в рождающемся тексте так, как им самим это заблагорассудится, позволить им сложиться в единое целое самым естественным для них образом. По сути, это все равно, что увидеть сон и показать его другим. Спорить же со сновидцем, хвалить его за увиденное или ругать - означает втянуться в рамки этого сна, стать его персонажем. Именно это и произошло с критиками.
Но если людям, жившим в разгуле той стихии, вполне естественно быть персонажем сна Блока, то нам сегодня стоит взглянуть на этот сон именно как на сон - со стороны. Это тем более заманчиво, что сновидение - естественная форма произведений Блока. Едва ли не все, что он написал, можно рассматривать как сновидения (или что-то подобное). Правда, читая стихи, об этом обычно не особенно думаешь, но если как следует вникнуть - отовсюду полезут слова, указывающие на такие состояния души, как сон, бред, грезы и прочее в том же духе. Получится, что, например, контекстом появления Прекрасной Дамы обычно оказывается сновидение. А это значит, что перед нами (читающими) не только (и даже не столько) текст о Прекрасной Даме, но и текст о ситуации человека, видящего ее (обычно во сне). Почувствуйте разницу: для человека, который видит нечто (будь то Дама или иной «женственный призрак»), важен объект этого видения, а для человека, который смотрит со стороны, важно то, что некто (кто?) видит нечто (что именно?).
«ГРЕШНЫЙ ИИСУС»
Итак, что же именно видится в конце «Двенадцати»? Кто такой «Иисус Христос», являющийся в последнем стихе как Бог из машины?
Вспомним несколько дат. Как известно, поэма была написана в основном за два дня - 27 и 28 января (по старому стилю). Однако первая запись о ней появляется у Блока 8 января, а накануне в Дневнике он набрасывает план пьесы об Иисусе Христе. И вот что там сказано: «Входит Иисус (не мужчина, не женщина). Грешный Иисус». Далее: «Иисус - художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость). «Апостол» брякнет, а Иисус разовьет». Между апостолами «Иисус - задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет». Не слишком-то ортодоксальное представление об Иисусе Христе вырисовывается - не Господь Бог, а какое-то устройство, улавливающее смутные чаяния толпы и их выражающее.
Народный элемент, «апостолы» - все какие-то неприкаянные отщепенцы: «Дурак Симон с отвисшей губой», «Фома (неверный) - «контролирует». Пришлось уверовать - заставили - и надули (как большевики)», «у Иуды - лоб, нос и перья бороды, - как у Троцкого. Жулик». Процесс «призвания» этих «апостолов» Блоку видится так: «”Симон” ссорится с мещанами, обывателями и односельчанами. Уходит к Иисусу. Около Иисуса уже оказывается несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; бубнят что-то, разговоры недовольных)». Ясно, что эти «апостолы» ничего общего не имеют с евангельскими, но зато - совершенно однородны с теми «двенадцатью», которые появляются в поэме.
Таким образом, план неосуществленной пьесы об Иисусе Христе - это как бы зачаток «Двенадцати». А если так, то Христос с красным знаменем, появляющийся в последней строке поэмы - это тот самый «грешный Иисус» (полуходожник-полудемагог), который «все получает от народа». То есть он не что иное, как проекция смутных желаний и темных инстинктов людей, отвергнутых обществом и не желающих в обществе жить. Такой «Иисус Христос» может, конечно, формулировать («развивать») их неосознанные чаяния, смутное недовольство (и в этом смысле он своего рода «логос»), но он не является чем-то самостоятельным, чем-то отличным от «апостолов». Он только внешнее выражение их недовольства.
В условиях революционной метели этот призрачный вождь мог показаться Иисусом Христом, но, разумеется, он не может быть Богом и Сыном Божьим. Ибо Бог не является рупором маргиналов, хотя иногда и может говорить их устами. Несомненно, Блок знал эту разницу. Но во сне (каковым является поэма) рациональное знание ничего не решает, там все спутано в угоду особой сновидческой логике. И Блок, даже закончив поэму, все не мог стряхнуть с себя сновидческую стихию. И писал в Дневнике: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой». Кто этот «Другой»? Настоящий Христос или?..
«ЛЮТЫЙ ВРАГ»
Запись, сделанная Блоком 29 января, сразу после двух бурных дней, когда написалась поэма, весьма примечательна. Заканчивается она справедливой констатацией: «Сегодня я гений». А начинается так: «Азия и Европа. Я понял Фауста. «Не ворчи, пудель»». Можно только гадать о том, что именно в те дни понял в «Фаусте» Блок, но то, что это замечание помогает кое-что понять в «Двенадцати», ясно безо всяких гаданий. Дело в том, что пес, которого подобрал на улице Фауст и которого вспоминает Блок, был «начинен» Мефистофелем. Так вот, это тот самый пес, который в «Двенадцати» тащится позади красногвардейцев (а впереди - «Иисус Христос»). Впервые этот мифический пес появляется «на перекрестке» (в фольклоре - место обитания нечисти), рядом с «буржуем». А потом увязывается за красногвардейцами. Однако перед тем, как пес обнаруживается рядом с ними, - «разыгралась чтой-то вьюга».
В русской литературе вьюга ассоциируется с бесами. Возможно, именно поэтому в ритмах 10-й главки поэмы (следующей за явлением пса) слышатся интонации пушкинских «Бесов». И дело не только в хореях этой главки (хотя стоило бы обратить внимание на одно таинственное замечание в мартовском Дневнике: «У меня непроизвольно появляются хореи, значит, может быть, погибну», - замечание, сделанное по поводу приведенной тут же строчки, вошедшей в незаконченный «Русский бред»: «Толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа»). Дело в общей атмосфере вьюги «Бесов» и блоковской вьюги: «вьются тучи», «снег воронкой завился», «вьюга мне слипает очи», «и вьюга пылит им в очи», «дует, плюет на меня», «не видать совсем друг друга», «хоть убей, следа не видно», «ой, вьюга, ой, вьюга!», «там верстою небывалой он торчал», «снег столбушкой», «в поле бес нас водит, видно».
В таких бесовских погодных условиях Петькина реакция представляется наиболее адекватной: «Ох, пурга какая, Спасе!». Но товарищи его немедленно одергивают: «Эй, не завирайся!» - ты, мол, уже душа погибшая, и Спаситель тебя не упас от убийства. Другой красногвардеец поясняет: «Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный!» Принято понимать этого «врага» как контрреволюцию, но в контексте вьюжной бесовни это, скорее всего, «враг рода человеческого». И нечего нам смущаться тем, что красногвардейцы вроде бы не верят ни в Бога, ни в черта. Можно не верить, а все-таки чувствовать присутствие чего-то незримого. Ведь так и сказано: «Их винтовочки стальные на незримого врага»… Но направлять на такого врага винтовку совершенно бессмысленно: он незрим, а точнее, не узнан, ибо по своему мерзкому обыкновению прикидывается собакой. Товарищи в недоумении: «Кто в сугробе - выходи!.. Только нищий пес голодный…»
Некоторых критиков особенно возмущало то, что Блок срифмовал «пес» и «Христос». Возмущались они оттого, что не поняли, что за «пес» и что за «Христос» обрамляют ночной дозор красногвардейцев. Если же это понять, то рифма оказывается очень богатой. Ведь бес в виде пса, привязавшийся к бедным красногвардейцам, подняв метель, вовсю их морочит, пугает, заставляет их видеть (наводит) впереди привидение с красным флагом (проекцию их собственных фобий). Они по нему даже стреляют: «Трах-тах-тах!». Но в ответ: «Только вьюга долгим смехом заливается в снегах…» Вот тут-то по крайней мере один из них, Петька, решает, что это Иисус Христос.
Почему Петрухино виденье инкриминировали Блоку, неясно. В тексте поэмы о видениях Блока - ни звука. Но красногвардейцы - не зря же стреляли! - что-то, конечно, видели.
«ЗВЕНЯЩИЙ ТОВАРИЩ»
Смысловой параллелью безуспешным военным действиям против «женственного призрака» можно считать увенчавшуюся успехом операцию красногвардейцев против Ваньки и Катьки. Подоплека известна: Петька любит Катьку, Катька гуляет с Ванькой. В результате Петька, целясь в Ваньку, убивает Катьку. Очень похожую историю Блок рассказывает в «Балаганчике» (1906). Арлекин там уводит в метель невесту Пьеро Коломбину - и тоже сажает в «извозчичьи сани», из которых она валится ничком, так что ее невозможно поднять, поскольку она, оказывается, «картонная». Параллелизм событий, как видите, полный, но только в «Балаганчике» Коломбина падает безо всякой стрельбы. Таким образом, гибель Катьки описана (если угодно, предрешена) уже в 1906 году. Революция принесла с собой лишь новые нравы, экстремизм. Что же касается треугольника - Ванька, Петька и Катька - то корни его даже не в «Балаганчике», а гораздо глубже.
В августе 1921 года (в речи памяти Блока) Андрей Белый, прослеживая «центральные образы-мифы» в поэзии Блока, говорил: «”Логос” Владимира Соловьева вошел в рыцаря и не в рыцаря, а просто в Пьеро, а Пьеро стал - «только литератор модный, только слов кощунственный творец» <…>; и дальше этот интеллигент стал босяком <…> - и наконец этот босяк стал Петькой из “Двенадцати”. А “Прекрасная дама” была “Незнакомкой”, “Проституткой”, и даже проституткой низшего разряда, “Катькой”». Белый прекрасно говорит, жаль только, что он не сообщает ничего определенного о превращениях Арлекина-Ваньки. А они ведь весьма интересны.
Того, кто в поисках корней Ваньки возьмется перечитать все стихи Блока подряд, ждет сюрприз. Вначале, буквально в сотнях стихотворений, будут заметны лишь две фигуры: грезящее лирическое «я» и таинственная женщина этих видений. И вдруг в стихотворении, написанном 16 декабря 1901 года, появляется некто третий: «Неотвязный стоит на дороге, // Белый - смотрит в морозную ночь.// Я - навстречу в глубокой тревоге,// Он, шатаясь, сторонится прочь». Дело не обходится, конечно, без «голубой царицы земли» (так что троица здесь уже в полном составе), а заканчивается все опять-таки «белым».
Если иметь в виду ту незавидную роль (Арлекина), которую после 1904 года станет играть Андрей Белый в жизненной драме Блока, то так и подмывает связать таинственного «белого» (который в конце цитированного стиха, «торжествуя победу могилы, <...> смотрит в морозную даль») с поэтом Андреем Белым. Нет, конечно, не может быть и речи о том, что Блок в этих стихах имел в виду Белого - ведь в декабре 1901 года Блок еще, кажется, даже не знал о существовании писателя с таким псевдонимом (хотя и слыхал о московском студенте Борисе Бугаеве, что-то там пишущем). Однако в общий контекст очень странных, подчас совершенно мистических взаимоотношений этих двух символистов такое, прямо скажем, пророчество свободно укладывается.
Линию странных увязок блоковского Арлекина с Андреем Белым прекрасно можно продолжить, но - не сейчас. Сейчас важно только заметить, что с конца 1901 года в стихах автора «Двенадцати» появляется тритагонист - некий «карлик», «двойник», «арлекин» и т. д., - который с тех пор приходит все чаще и чаще. И в конце концов оборачивается Ванькой. То, что этот образ возникает в поэзии Блока еще до начала в его жизни всякого рода треугольных драм, весьма знаменательно. Это значит, что Арлекин-Ванька возникает вовсе не как отражение опыта неких реальных событий жизни поэта. Скорее наоборот: то в душе Блока, что станет впоследствии Ванькой, предуготовляет ход грядущих событий - как в жизни, так и в поэзии.
Олег Давыдов, http://www.peremeny.ru/column/view/976/
Продолжение: http://irin-s27.livejournal.com/513553.html
Поэма была написана в основном за два дня - 27 и 28 января (по старому стилю). А 29 января 1918 года (10 февраля по новому стилю), по результатам окончания работы, Блок написал в записной книжке: «Сегодня я - гений». А начинается так: «Азия и Европа. Я понял Фауста. «Не ворчи, пудель»».
В апреле 1920 года, в специальном тексте о «Двенадцати» Блок напишет: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией».
Особенно всех смущала концовка поэмы. Брюзжала Гиппиус: «Христос, ведущий 12 красногвардейцев-хулиганов...» Заходился восторгом Иванов-Разумник: «Последние строки, так необходимо, так чудесно завершающие эту необходимую всем нам, эту чудесную поэму о новой благой вести…» Был парадоксален Волошин: «Христос вовсе не идет во главе двенадцати красногвардейцев, а, напротив, преследуется ими». Андрей Белый помещал блоковского Христа в светлое будущее, которое маячит «впереди» и к которому идут «через углубление революции до революции жизни». А отец Сергий Булгаков утверждал: Блок «кого-то увидел, только, конечно, не Того, Кого он назвал, но обезьяну, самозванца».
Люди решили, что Блок мог, в ясном уме и твердой памяти, считать, что впереди красногвардейцев виден Спаситель. Впрочем, сразу после окончания поэмы Блок сделал много заявлений типа: «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Иисуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».
«В СОГЛАСИИ СО СТИХИЕЙ»
Однако же все не так просто. Позже, в апреле 1920 года, в специальном тексте о «Двенадцати» Блок напишет: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией». И далее: «Поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях /…. Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугой над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»». Это гораздо более отстраненный и взвешенный тест, чем другие, где говорится: «Что Христос идет перед ними - несомненно». Так обычно и бывает: что кажется несомненным, когда отдаешься стихии, может вызвать сомнения, когда стихия тебя оставляет.
Но что значит «писать в согласии со стихией»? Главным образом - не своевольничать, не мешать разнородным смысловым образованиям в собственной душе (отражающим как реалии внешнего мира, так и явления внутренней жизни) соединиться в рождающемся тексте так, как им самим это заблагорассудится, позволить им сложиться в единое целое самым естественным для них образом. По сути, это все равно, что увидеть сон и показать его другим. Спорить же со сновидцем, хвалить его за увиденное или ругать - означает втянуться в рамки этого сна, стать его персонажем. Именно это и произошло с критиками.
Но если людям, жившим в разгуле той стихии, вполне естественно быть персонажем сна Блока, то нам сегодня стоит взглянуть на этот сон именно как на сон - со стороны. Это тем более заманчиво, что сновидение - естественная форма произведений Блока. Едва ли не все, что он написал, можно рассматривать как сновидения (или что-то подобное). Правда, читая стихи, об этом обычно не особенно думаешь, но если как следует вникнуть - отовсюду полезут слова, указывающие на такие состояния души, как сон, бред, грезы и прочее в том же духе. Получится, что, например, контекстом появления Прекрасной Дамы обычно оказывается сновидение. А это значит, что перед нами (читающими) не только (и даже не столько) текст о Прекрасной Даме, но и текст о ситуации человека, видящего ее (обычно во сне). Почувствуйте разницу: для человека, который видит нечто (будь то Дама или иной «женственный призрак»), важен объект этого видения, а для человека, который смотрит со стороны, важно то, что некто (кто?) видит нечто (что именно?).
«ГРЕШНЫЙ ИИСУС»
Итак, что же именно видится в конце «Двенадцати»? Кто такой «Иисус Христос», являющийся в последнем стихе как Бог из машины?
Вспомним несколько дат. Как известно, поэма была написана в основном за два дня - 27 и 28 января (по старому стилю). Однако первая запись о ней появляется у Блока 8 января, а накануне в Дневнике он набрасывает план пьесы об Иисусе Христе. И вот что там сказано: «Входит Иисус (не мужчина, не женщина). Грешный Иисус». Далее: «Иисус - художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость). «Апостол» брякнет, а Иисус разовьет». Между апостолами «Иисус - задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет». Не слишком-то ортодоксальное представление об Иисусе Христе вырисовывается - не Господь Бог, а какое-то устройство, улавливающее смутные чаяния толпы и их выражающее.
Народный элемент, «апостолы» - все какие-то неприкаянные отщепенцы: «Дурак Симон с отвисшей губой», «Фома (неверный) - «контролирует». Пришлось уверовать - заставили - и надули (как большевики)», «у Иуды - лоб, нос и перья бороды, - как у Троцкого. Жулик». Процесс «призвания» этих «апостолов» Блоку видится так: «”Симон” ссорится с мещанами, обывателями и односельчанами. Уходит к Иисусу. Около Иисуса уже оказывается несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; бубнят что-то, разговоры недовольных)». Ясно, что эти «апостолы» ничего общего не имеют с евангельскими, но зато - совершенно однородны с теми «двенадцатью», которые появляются в поэме.
Таким образом, план неосуществленной пьесы об Иисусе Христе - это как бы зачаток «Двенадцати». А если так, то Христос с красным знаменем, появляющийся в последней строке поэмы - это тот самый «грешный Иисус» (полуходожник-полудемагог), который «все получает от народа». То есть он не что иное, как проекция смутных желаний и темных инстинктов людей, отвергнутых обществом и не желающих в обществе жить. Такой «Иисус Христос» может, конечно, формулировать («развивать») их неосознанные чаяния, смутное недовольство (и в этом смысле он своего рода «логос»), но он не является чем-то самостоятельным, чем-то отличным от «апостолов». Он только внешнее выражение их недовольства.
В условиях революционной метели этот призрачный вождь мог показаться Иисусом Христом, но, разумеется, он не может быть Богом и Сыном Божьим. Ибо Бог не является рупором маргиналов, хотя иногда и может говорить их устами. Несомненно, Блок знал эту разницу. Но во сне (каковым является поэма) рациональное знание ничего не решает, там все спутано в угоду особой сновидческой логике. И Блок, даже закончив поэму, все не мог стряхнуть с себя сновидческую стихию. И писал в Дневнике: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой». Кто этот «Другой»? Настоящий Христос или?..
«ЛЮТЫЙ ВРАГ»
Запись, сделанная Блоком 29 января, сразу после двух бурных дней, когда написалась поэма, весьма примечательна. Заканчивается она справедливой констатацией: «Сегодня я гений». А начинается так: «Азия и Европа. Я понял Фауста. «Не ворчи, пудель»». Можно только гадать о том, что именно в те дни понял в «Фаусте» Блок, но то, что это замечание помогает кое-что понять в «Двенадцати», ясно безо всяких гаданий. Дело в том, что пес, которого подобрал на улице Фауст и которого вспоминает Блок, был «начинен» Мефистофелем. Так вот, это тот самый пес, который в «Двенадцати» тащится позади красногвардейцев (а впереди - «Иисус Христос»). Впервые этот мифический пес появляется «на перекрестке» (в фольклоре - место обитания нечисти), рядом с «буржуем». А потом увязывается за красногвардейцами. Однако перед тем, как пес обнаруживается рядом с ними, - «разыгралась чтой-то вьюга».
В русской литературе вьюга ассоциируется с бесами. Возможно, именно поэтому в ритмах 10-й главки поэмы (следующей за явлением пса) слышатся интонации пушкинских «Бесов». И дело не только в хореях этой главки (хотя стоило бы обратить внимание на одно таинственное замечание в мартовском Дневнике: «У меня непроизвольно появляются хореи, значит, может быть, погибну», - замечание, сделанное по поводу приведенной тут же строчки, вошедшей в незаконченный «Русский бред»: «Толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа»). Дело в общей атмосфере вьюги «Бесов» и блоковской вьюги: «вьются тучи», «снег воронкой завился», «вьюга мне слипает очи», «и вьюга пылит им в очи», «дует, плюет на меня», «не видать совсем друг друга», «хоть убей, следа не видно», «ой, вьюга, ой, вьюга!», «там верстою небывалой он торчал», «снег столбушкой», «в поле бес нас водит, видно».
В таких бесовских погодных условиях Петькина реакция представляется наиболее адекватной: «Ох, пурга какая, Спасе!». Но товарищи его немедленно одергивают: «Эй, не завирайся!» - ты, мол, уже душа погибшая, и Спаситель тебя не упас от убийства. Другой красногвардеец поясняет: «Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный!» Принято понимать этого «врага» как контрреволюцию, но в контексте вьюжной бесовни это, скорее всего, «враг рода человеческого». И нечего нам смущаться тем, что красногвардейцы вроде бы не верят ни в Бога, ни в черта. Можно не верить, а все-таки чувствовать присутствие чего-то незримого. Ведь так и сказано: «Их винтовочки стальные на незримого врага»… Но направлять на такого врага винтовку совершенно бессмысленно: он незрим, а точнее, не узнан, ибо по своему мерзкому обыкновению прикидывается собакой. Товарищи в недоумении: «Кто в сугробе - выходи!.. Только нищий пес голодный…»
Некоторых критиков особенно возмущало то, что Блок срифмовал «пес» и «Христос». Возмущались они оттого, что не поняли, что за «пес» и что за «Христос» обрамляют ночной дозор красногвардейцев. Если же это понять, то рифма оказывается очень богатой. Ведь бес в виде пса, привязавшийся к бедным красногвардейцам, подняв метель, вовсю их морочит, пугает, заставляет их видеть (наводит) впереди привидение с красным флагом (проекцию их собственных фобий). Они по нему даже стреляют: «Трах-тах-тах!». Но в ответ: «Только вьюга долгим смехом заливается в снегах…» Вот тут-то по крайней мере один из них, Петька, решает, что это Иисус Христос.
Почему Петрухино виденье инкриминировали Блоку, неясно. В тексте поэмы о видениях Блока - ни звука. Но красногвардейцы - не зря же стреляли! - что-то, конечно, видели.
«ЗВЕНЯЩИЙ ТОВАРИЩ»
Смысловой параллелью безуспешным военным действиям против «женственного призрака» можно считать увенчавшуюся успехом операцию красногвардейцев против Ваньки и Катьки. Подоплека известна: Петька любит Катьку, Катька гуляет с Ванькой. В результате Петька, целясь в Ваньку, убивает Катьку. Очень похожую историю Блок рассказывает в «Балаганчике» (1906). Арлекин там уводит в метель невесту Пьеро Коломбину - и тоже сажает в «извозчичьи сани», из которых она валится ничком, так что ее невозможно поднять, поскольку она, оказывается, «картонная». Параллелизм событий, как видите, полный, но только в «Балаганчике» Коломбина падает безо всякой стрельбы. Таким образом, гибель Катьки описана (если угодно, предрешена) уже в 1906 году. Революция принесла с собой лишь новые нравы, экстремизм. Что же касается треугольника - Ванька, Петька и Катька - то корни его даже не в «Балаганчике», а гораздо глубже.
В августе 1921 года (в речи памяти Блока) Андрей Белый, прослеживая «центральные образы-мифы» в поэзии Блока, говорил: «”Логос” Владимира Соловьева вошел в рыцаря и не в рыцаря, а просто в Пьеро, а Пьеро стал - «только литератор модный, только слов кощунственный творец» <…>; и дальше этот интеллигент стал босяком <…> - и наконец этот босяк стал Петькой из “Двенадцати”. А “Прекрасная дама” была “Незнакомкой”, “Проституткой”, и даже проституткой низшего разряда, “Катькой”». Белый прекрасно говорит, жаль только, что он не сообщает ничего определенного о превращениях Арлекина-Ваньки. А они ведь весьма интересны.
Того, кто в поисках корней Ваньки возьмется перечитать все стихи Блока подряд, ждет сюрприз. Вначале, буквально в сотнях стихотворений, будут заметны лишь две фигуры: грезящее лирическое «я» и таинственная женщина этих видений. И вдруг в стихотворении, написанном 16 декабря 1901 года, появляется некто третий: «Неотвязный стоит на дороге, // Белый - смотрит в морозную ночь.// Я - навстречу в глубокой тревоге,// Он, шатаясь, сторонится прочь». Дело не обходится, конечно, без «голубой царицы земли» (так что троица здесь уже в полном составе), а заканчивается все опять-таки «белым».
Если иметь в виду ту незавидную роль (Арлекина), которую после 1904 года станет играть Андрей Белый в жизненной драме Блока, то так и подмывает связать таинственного «белого» (который в конце цитированного стиха, «торжествуя победу могилы, <...> смотрит в морозную даль») с поэтом Андреем Белым. Нет, конечно, не может быть и речи о том, что Блок в этих стихах имел в виду Белого - ведь в декабре 1901 года Блок еще, кажется, даже не знал о существовании писателя с таким псевдонимом (хотя и слыхал о московском студенте Борисе Бугаеве, что-то там пишущем). Однако в общий контекст очень странных, подчас совершенно мистических взаимоотношений этих двух символистов такое, прямо скажем, пророчество свободно укладывается.
Линию странных увязок блоковского Арлекина с Андреем Белым прекрасно можно продолжить, но - не сейчас. Сейчас важно только заметить, что с конца 1901 года в стихах автора «Двенадцати» появляется тритагонист - некий «карлик», «двойник», «арлекин» и т. д., - который с тех пор приходит все чаще и чаще. И в конце концов оборачивается Ванькой. То, что этот образ возникает в поэзии Блока еще до начала в его жизни всякого рода треугольных драм, весьма знаменательно. Это значит, что Арлекин-Ванька возникает вовсе не как отражение опыта неких реальных событий жизни поэта. Скорее наоборот: то в душе Блока, что станет впоследствии Ванькой, предуготовляет ход грядущих событий - как в жизни, так и в поэзии.
Олег Давыдов, http://www.peremeny.ru/column/view/976/
Продолжение: http://irin-s27.livejournal.com/513553.html